Тень прошлого

— Вам как обычно, мистер Окделл? Поднимаю глаза на стоящего у стола паренька. Джонни, кажется… Молча, без тени улыбки, киваю, мимоходом думаю: не слишком ли часто я навещаю этот паб? Как обычно… Твою же кавалерию, как любила приговаривать несравненная Матильда. Можно ли это считать статистикой? Не слишком ли часто накатывает это проклятое настроение? Или же просто парнишка давно заприметил знаменитого клиента и запомнил, что я изволю заказывать? Да какая, к тварям, разница, Окделл? Спустя несколько минут расторопный Джонни ставит на стол бутыль красного вина. Французское. Так уж повелось, что надираться предпочитаю именно им. Вернее сказать — приходится. Ни коньяк, ни скотч, ни водка, и ничто другое в этом мире не позволяет мне упиться в хлам, и это никак не зависит от крепости того, что я пью. Словно местный алкоголь надо мной не властен, что, в общем-то, неплохо, учитывая разгульный образ жизни, который я веду. И лишь красное вино, по вкусу схожее с пресловутой «Черной кровью», связывает меня кровавой нитью с прошлым — валит с ног со второй бутылки, словно ничего не изменилось, и я до сих пор мальчишка-оруженосец, впервые взявший в руки кубок с алвовским пойлом. Забавно… Рядом с бутылкой осторожно опускается бокал на высокой ножке, простого, но тонкого стекла. Джонни услужливо наполняет его, поглядывая в мою сторону с затаенным интересом. Оно и понятно — после того, как Ричард Окделл сделался достоянием общественности, такие взгляды сопровождают меня повсюду. Я перестал обращать на это внимание, обвыкся как-то со своей публичностью, воспринимая это как неизбежное зло. Иногда, в такие вот дни, когда вроде бы забытое прошлое подступает ближе некуда и практически берет за горло, мне думается: так ли чувствовал себя Ворон? Ведь мой бывший эр являлся в Талиге фигурой весьма популярной: поклонницы, влюбленные взгляды, зависть и обожание. А ведь ему на это, похоже, было так же плевать, как сейчас мне. И, кажется, в нем наблюдалась та же способность — не любить. Алва спал с Катариной, имел кучу любовниц, мог просто так трахнуть чумазую бакранку, если та подвернулась под руку, не испытывая при этом ничего, завел ручного мальчика и не питал к нему ни привязанности, ни прочих теплых чувств. Так мне тогда казалось. Хотя если разобраться — а должен ли он был ко мне что-то такое испытывать? М-м-м? Сын убитого врага, волчонок, которого посадили на сворку ради потехи, да ещё сходящий с ума по твоей пусть нелюбимой, но все же любовнице… Я гляжу на темную густую струйку, льющуюся в мой бокал, и в который раз думаю о двух крошечных белых кристаллах, что когда-то очень давно я имел глупость растворить в таком же вине. Хотелось ли мне иного отношения со стороны монсеньора? И отчего спустя столько лет это вопрос все ещё тревожит меня и заставляет пить «Кровь» и тянуть из себя жилы? Зачем бередить старые раны, если у моих ног лежит новый удивительный мир? Делаю глоток и закрываю глаза. Терпкое и пьяное лично для меня вино обжигает язык, согревает пищевод. Пью медленно, смакуя каждый глоток, как некогда меня учил эр Рокэ. Удовольствия нет, с каждым глотком усиливается опьянение… — Пьете, юноша? — раздается рядом со мной голос из прошлого, бархатистый баритон с нотками насмешки. Такой не спутаешь ни с чьим — сколько бы лет не прошло, я узнаю его из целого хора. И это такое саднящее и болезненное — юноша. Мои губы растягиваются в горькой усмешке. Ну вот, допился, голубчик, теперь еще и слуховые галлюцинации добавились, а ведь я только начал. — Изыди, — бросаю я в темноту прикрытых век и снова вслепую подношу к губам бокал, — тебя давно нет, а разговаривать с пустотой — плохой признак в любом мире. Даже угрызения совести должны иметь разумный предел. — Угрызения совести? Вот уж не подумал бы, что вам знакомы подобные понятия, Ричард, — бархатный голос вместо того, чтобы истаять и раствориться в терпком винном послевкусии, слегка приближается и делается более реальным. Ощущается движение воздуха, словно кто-то прошел очень близко. Рядом гремит грубый деревянный стул. Шуршит сминаемая ткань… Нестерпимо хочется открыть глаза — убедиться в том, что это лишь игра подсознания, вырвавшегося из плена опьяненного разума. Слишком вещественно, слишком реально и совершенно невозможно. Но глаз не открываю, дабы не быть смешным для самого себя. Делаю еще глоток, игнорируя голос. Даже спорить с ним не собираюсь, помня о том, что где-то тут по пустому пабу может шнырять шустрый мальчик Джонни. — Вынужден признать, что вы изменились не только внешне, герцог, — голос Алвы насмешничает, и он настолько настоящий, что изображать безразличие становится просто невыносимо, но я ж актер как-никак, и говорят даже, что очень неплохой. Продолжаю неспешно цедить вино. — Такая выдержка и никакой импульсивности. Браво. — Что-нибудь желаете, сэр? — голос Джонни, раздавшийся с другой стороны, в один миг вносит хаос в мои так гладко построенные теории о галлюцинациях. Сердце ухает куда-то в похолодевший желудок и, кажется, там останавливается. — Принесите мне то же, что пьет господин Окделл, — произносит Алва, и я уже вижу, что это именно он. Нахально развалившись напротив меня, он сидит, одновременно похожий и не похожий на привычного мне Первого маршала гребаного Талига. Весь такой земной, одетый в простой черный пиджак, джинсы, волосы собраны в хвост — никаких шляп, колетов, шпаг… Только в ухе поблескивает серебром с сапфиром серьга. Но глаза у Ворона остались ровно такими, какими я их запомнил — синие, насмешливые, с блеском фамильного безумия.