Моё наслаждение

      – Я от всех скрывал, – стушевался я под двумя сверлящими меня взглядами.       – Лёша! Мы твои родители! – попыталась вдолбить мне мама.       – Ну и что, у многих родители не знают, – пробубнил я, ещё больше врастая в спинку кресла.       – Но не мы и не с таким ребёнком, как ты, – возразил папа и неверяще помотал головой. – Нет, ты сейчас серьёзно? Ты же в четыре года заявил, что у тебя будет муж, а не жена...       – Я такого не помню, – покрылся я пятнами стыда.       – Ты в одиннадцать стеснялся ходить на балет, потому что у тебя случались "инциденты" на мужских партиях, – привела ещё одно доказательство мама.       – В четырнадцать нам пришлось забрать тебя с фехтования... – напомнил мне отец.       – ...Потому что ты влюбился в своего тренера, – закончила за него мама.       – А он и не против, – сквозь зубы добавил папа едва слышно.       – Мы на проповеди-то церковные тебя через раз водили, чтобы ты ненароком ничего не услышал плохого про себя, – добавила мама.       – Ладно-ладно, я понял, – поднял я руки, сдаваясь. Лишь бы они только прекратили припоминать мне все мои провалы в конспирации.       – Так, Лёш, ты можешь сейчас, пожалуйста, сказать, как всю эту ситуацию видишь ты? – спросила мама, уточнив: – Мне это важно.       Я перевёл взгляд с мамы на папу: мама нервно комкала в руках край выбившейся из брюк блузки, отец обеспокоенно глядел на меня. Я вдруг понял, что не хочу, не могу вот так в лицо сказать, что подумал о них, но пауза затягивалась, поэтому надо было сказать хоть что-то.       – Я всегда скрывал от всех. И от вас в том числе, не из-за недоверия, просто не хотел расстраивать раньше времени, – глядя на свои пальцы начал я, – я себя не считаю каким-то там ущербным, если что. Но я же знаю, что всем родителям обычно требуется время, чтобы принять такого сына. То, что вы поддерживаете ЛГБТ, не означает же, что вы готовы к сыну-гею. Тем более, что мы с вами никогда о таких вещах не говорили. По крайней мере, не в контексте меня. Я был уверен, что вы не знаете.       Отец ударил себя по лбу, мама тоже еле сдержалась от комментариев, а я продолжил:       – И конечно же я никогда не думал, что вы мне скажете заниматься темой ЛГБТ. Я вообще надеялся, что вы мне сначала доучиться дадите и потом только привлечёте к общественной деятельности. Я не против так-то, но публичность меня совершенно не прельщает, – я замолчал, осознавая, в чём смог признаться родителям, – и хотел попросить вас доверить мне какую-нибудь работу вне общественности. Потому что переживал, что если буду на виду у СМИ, то кто-нибудь обязательно узнает о моей ориентации раньше, чем я сам захочу о ней рассказать.       Родители с убийственным выражением лица переглянулись, но я ещё не закончил:       – Поэтому, когда шесть дней назад вы меня просто поставили перед фактом, я... растерялся. – Я посмотрел на отца, – ты так говорил об этом экспорте с Европой, о важности авторитета и продажном Парламенте – я и не думал, что у меня была возможность отказаться. Более того, я же не хотел отказываться от общественно-полезной деятельности, потому что я не хуже других и я правда хочу поддерживать ваши инициативы. Но в тот момент я подумал, что вы как-то узнали, что я гей, и решили этим воспользоваться, потому что повод удачный был. Меня обидело, что вы даже не спросили, хочу ли я о таком рассказывать, но подавать виду я не хотел – я ведь не слабак! Я справился! – пришлось оборвать себя, а то тон голоса буквально против воли повышался.       Мама всё же встала с места, мазнув по отцу крайне огорчённым взглядом, и отошла к окну, скрестив руки на груди. Отец понял, что сейчас будет отдуваться один:       – Я, конечно, рад услышать от тебя такую преданность и поддержку семейным начинаниям, но для нас с мамой ты всегда, всегда будешь прежде всего сыном, – мама тихонько всхлипнула, не повернув от окна головы, – а не каким-то там ценным ресурсом, пусть даже для достижения мира во всём мире. Я лично прошу у тебя прощения, что заставил думать, что у тебя нет возможности отказаться. И хочу, чтобы впредь ты знал, что твои интересы, твоё счастье для меня и мамы всегда будут важнее всего остального, – тут и я невольно всхлипнул, а отец тем временем подобрался на стуле и спросил: – позволишь объяснить, как думали мы с мамой?       Я кивнул молча, потому что не был уверен, что голос послушается. Отец кивнул в ответ, поджал губы, собираясь с мыслями, и продолжил:       – Не знаю, помнишь ли ты, но однажды на детском утреннике в саду мы с мамой тебя уговорили прочитать стихотворение, ну знаешь, перед Дедом Морозом, там, Снегуркой и всем детским садом заодно. И ты переволновался. Выступить-то выступил, но потом устроил нам с мамой варфоломеевскую ночь, и мы после этого зареклись тебя куда-либо пихать с разного рода сольными выступлениями. Ну правда, Лёш! – положил отец руку на сердце, – пропади оно всё пропадом, если цена за выступление... – он не стал договаривать, мельком взглянув мне за спину, – плюс, мы с мамой видели, как тебе порой бывало неуютно на разных приёмах, вечерах, церемониях. Наш маленький, застенчивый мальчик. Но ты рос, ты раскрепощался, выступал с классом на каких-то там ваших концертах и вполне без последствий. Пойми, мы с мамой не думали, что ты скрывал от нас, что гей. Ну не говоришь, и не надо. Мы как-то смирились с тем фактом, что ты у нас немного закрытый, крайне стеснительный, излишне чувствительный к вниманию в твою сторону. В конце концов мы же купили тебе ту книгу про отношения и секс... Блин, не помню, как она называется...       – Я понял, – не стал я утруждать отца.       – Вот, – благодарно кивнул он мне, – а там и про однополые контакты было. Ну и как-то нам в голову не могло прийти, что ты что-то там утаиваешь. Для нас-то с мамой всё было очевидно. Разве мы запрещали тебе плакаты по стенам с этими твоими бойзбэндами вешать? Мы все трое понимали, что в музыке у тебя вкус получше будет, а плакаты всё равно висят, ну? Да и страницы в книжке, если уже быть с тобой совсем откровенным, я помню, какие самые затёртые.       – Пожалуйста, прекрати... – сполз я по креслу, прикрывая полыхающее лицо рукой.       – Кхм, да, – поправился отец, – Просто я хочу, чтобы ты знал, Лёш, что мы если и рассчитывали получить от тебя отказ, то на просьбу выступить. Мы больше всего переживали за то, что это будет акт сольного публичного выступления. А каминг аут... – отец пожал плечами, – сейчас-то я понимаю, конечно, но я думал, тебе самому бы не хотелось вечно жить во лжи. В общем, когда в июле был приём и ты внезапно вместо тихого мальчика предстал перед всеми улыбчивым собеседником, который с радостью общался с общественниками и репортёрами из-за бугра, выглядел на грани эпатажа, вёл себя раскованно...       – Это было напускное, – едва слышно признался я.       – ...Мы с мамой подумали, что вот оно! Наш птенчик оперился наконец. Мы всего лишь хотели дать тебе шанс ещё раз попробовать свои силы, тем более что повод подвернулся под руку действительно хороший – не абы что, лишь бы вставить свои пять копеек в дискуссию, как пустозвон. Сразу скажу, на предложении выступить настоял я. Мама была против, но на то она и мама. А ты даже слово поперёк не сказал, просто согласился. Лёш, я не телепат! Я, при всём своём желании, не могу читать твои мысли. Я не узнаю твои страхи, если ты мне о них не расскажешь. А получилось, что я сам, своими руками тебя заставил сделать две самые страшные и неприятные вещи, так? И главное, почему! Потому что мой собственный сын думает, что не может мне отказать! Спустя восемь детей оказывается, что я ужасный отец-манипулятор!..       – Ну пап, не надо, ты не такой, – повинился я.       – Лёш, я просто... – отец растерянно огляделся вокруг себя, а потом поднял на меня беспомощный взгляд, – я не знаю, как всё исправить. Я не знаю, как перед тобой извиняться за то, что в итоге случилось, – с горечью признался он.       Я подскочил со своего места, обогнул отцовский стол и обнял его, пустив две тут же скрывшиеся в пиджаке папы слезинки. А что? Сейчас в кабинете были все, кого моими слезами было не удивить.       Не знаю, когда всё в моей жизни пошло не так. Но я совершенно точно понимал, что я конкретно облажался, ведь уже второй любимый мужчина подряд просил меня об искренности и уличал в пагубном умалчивании. Проблема была в том, что я только что понял, что я никогда и не пробовал говорить о себе, своих чувствах и страхах открыто, просто раньше мне это сходило с рук, а сейчас неудачи сыпались одна за другой, делая несчастным не только меня, но и, что более важно, моих близких.       – Я обещаю, пап, что постараюсь больше ничего не скрывать! – пробубнил я ему куда-то в шею.       Родные руки держали меня в объятиях, а на моих словах сжали чуть сильней, прощая.       – И исправлять ничего не нужно, – заверил я папу, отстранившись, и пожал плечами, – дело-то уже сделано...       – Твоими стараниями таких дел намечается теперь вагон и маленькая тележка, – скривился отец, а я аж отпрянул от него, услышав фразу, слишком похожую на ту, что прозвучала ранее от Влада.       – Это неважно, – отмерла у окна мама и начала диктовать, не поворачиваясь к нам, – отменяем всё: пресс-конференцию, интервью, собеседования на личного ассистента, вообще любые предложения от СМИ отклоняем. Тебе не придётся отдуваться за наши с твоим отцом ошибки. Можешь возвращаться в Петергоф и ни о чём не переживать. Ты молодец, Лёш, правда, но твои переживания, твоя очевидно случившаяся после выступления истерика – всё это на нашей с отцом совести. И то, что ты не рассказал о нежелании выступать, и то, что о плохом самочувствии попросил соврать Влада – всё это тоже только на нашей совести.       – Нет, мам, это не так, – возразил я. Она повернула голову немного, дав возможность наблюдать точёные черты её профиля, показывая, что слушает. – Я знаю, что я для тебя всё ещё ребёнок и всегда таковым останусь, но на самом деле я уже взрослый человек. Я не дам тебе снять с меня ответственность за мои решения и поступки. В конце концов, как же я буду учиться, если все мои ошибки вы с папой будете исправлять за меня? Мам, ну правда, – я сделал попытку снова, и в этот раз мама робко обернулась на меня через плечо, – я усвоил хороший урок, важный.       – Оно того не стоило, – опять отвела глаза мама, дрогнув голосом. Было видно, что она очень сильно переживает по каким-то своим, мамьим, причинам.       – Нет, стоило. Я узнал, что от вас мне больше не нужно утаивать свой секрет, что вы меня в нём поддерживаете. Узнал, что могу выступить на публике, не хочу совершенно, но могу, да. Узнал, что моим племяшам, оказывается, вообще по барабану моя ориентация – а я так за это переживал, ты даже не представляешь! Узнал, точнее уверился в том, что у меня самые лучшие на свете, понимающие родители! Мне стыдно за то, что я смел подумать, что вы у меня продуманные интриганы, и стыдно, что вот так, по-детски, обиделся, попытался устроить в очередной раз "Ледниковый период", вместо того чтобы во всём сразу разобраться. Получил хорошую встряску, зато теперь уж точно не буду замалчивать непонятки.       – Но приватность тебе уже не вернуть! – вырвалось наконец у мамы то, из-за чего она так разнервничалась, – думаешь, я не знаю, каково это: внезапно стать публичной фигурой?! Когда каждый второй лезет буквально в твою постель, обсуждает твою беременность, например? Это я про себя знала, что справлюсь. И со слухами, – начала она загибать пальцы, – и с провокациями, с угрозами, подставами, клеветой. С общественными выступлениями, с дебатами, на которых я единственная женщина, со слежкой папарацци "двадцать четыре на семь". А ты... Ты там, в том зале – я знаю, я видела! – душу наизнанку вывернул, думая в этот момент, что мы тебя разменяли на торговые привилегии. Да ещё и таким сомнительным способом. А потом три дня и – пуф! – двадцать миллионов просмотров. Семьсот упоминаний в СМИ. Я не виню людей за любопытство – искренность всегда в фаворе, но... Ты по-прежнему тот самый Алёша, который побоялся выступать на утреннике за сладкий подарок, и из-за моего недосмотра тебя теперь ждёт... – она лишь развела руками, чтобы не перечислять по второму кругу.       – И это моя вина, что я поленился поговорить с вами начистоту раньше, – медленно и спокойно проговорил я.       – Да ну тебя! – махнула на меня мама рукой и расплакалась.       Я подошёл к ней и осторожно обнял, а она тут же вцепилась в меня, как будто я с войны вернулся, не меньше.       – Пойдём есть ванильное мороженое? – предложил я ей на ухо.       – Угу, – прорыдала мама мне в плечо.       – А я? – подал голос услышавший нас папа.       – А ты наказан! – рявкнула на него мама и потащила меня за руку, как на буксире.       Я лишь виновато поджал губы, встретившись взглядом с Владом. Он незаметно моргнул мне, мол, всё правильно. Я, только когда дверь папиного кабинета за нами закрылась, понял, что зря оставил Влада там наедине с отцом. Наверняка он сейчас попытается выведать у Влада подробности последних пяти дней, да ещё и в приказном порядке. Я нащупал в кармане телефон и написал папе смс: "Не ругай Влада, пожалуйста". На что тот ответил коротко и ясно: "Разберёмся". Ясно было, что реально сейчас разбор полётов устроит.       Мы с мамой добрались до кухни, нашли холодильник со сладостями. Мама, хлюпнув носом, вытерла от слёз щеки в последний раз и достала ведёрко мороженого. Я нашёл большие столовые ложки, протянул ей одну, и мама тут же сорвала с ведёрка крышку, а потом ткнула ложкой прямо в самый центр холодного десерта. Какое-то время мы просто молча поедали полкило мороженого. Мама ещё нашла миндальную стружку на одной из полок и щедро сыпанула в ведро. Теперь во рту было не только сладко, но ещё и хрустело приятно.       – Скажи мне, чего ты хочешь? – потыкала она в моём направлении ложкой, перед тем, как зачерпнуть ещё немного мороженого.       – Глобально: понять, был ли реально от моего выступления толк, – задумался я, – а локально: чтобы какое-то время мне дали на сбор информации, прежде чем сажать перед репортёрами. От темы ЛГБТ мне теперь не отмыться, я понимаю. Поэтому я как минимум не хочу выглядеть лопухом. И учёбу я бросать не хочу, – добавил я на всякий пожарный.       Мама кивнула, набрала полный рот мороженого и несколько секунд молча пережёвывала его. Потом вздохнула и посмотрела на меня исподлобья:       – Лёш, это пиздец.       – Я знаю, мам, ну прости, – потёр я шею неловко.       – И то, что сейчас творится, – она снова зачерпнула десерта и перед тем, как отправить в рот, округлила глаза, – ещё больший пиздец. Может, в Калугу к деду с бабушкой съездишь? А потом сразу в Оксфорд?       – Да не собираюсь я прятаться, – всплеснул я руками и начал мерить производственную кухню шагами, – смысл? Меня и там найдут, если захотят. Да и осталось чуть меньше месяца. И я... – мне пришлось замолчать, чтобы удостовериться прежде всего перед самим собой, что я сейчас не вру, – я не против какого-нибудь обязательного минимума. Ну, раз всё так вышло, – намекнул я на бешеный резонанс, – нельзя сейчас полностью сливаться, я это и сам понимаю.       – Давай так, – вслух начала рассуждать мама, – с сегодняшнего дня неделя тебе на разгрузку, введение в курс дела – я попрошу Лёню составить ликбез, и, – сделала она паузу, – на восстановление семейных уз: ты, я и папа. Если есть какие-то предпочтения, идеи – я вся внимание. И личного ассистента я тебе всё-таки найму, он или она как раз смогут к концу августа тебе что-нибудь из эфиров или интервью подобрать. Конкретно погружать тебя в политоту и борьбу за права я пока не хочу, а вот какой-нибудь душевный разговор будет кстати. Пусть тебя узнают как человека сначала. Ну как, согласен?       – Да, звучит разумно, – кивнул я. Потом свёл брови и посмотрел на маму просительно: – Мам, не ругайся на папу, пожалуйста.       – Господи, вот ребёнок-то! – закатила глаза та. Поймала меня и уткнулась лоб в лоб, оглаживая щёки, – не переживай за нас с папой, хорошо?       Я угукнул не слишком убедительно, мама усмехнулась и обняла меня.       – Так, стоп, – опомнился вдруг я, – а почему я опять пролетаю, как фанера над Парижем, в выборе людей для меня?       – Ну, следующего ассистента ты выберешь, – пошла на уступки мама.       – Ага, а если мне этот понравится? – ляпнул, попавшись в мамину ловушку, я.       Она засмеялась, я только губы надул, но в шутку больше. Мы скрыли следы "преступления" на кухне и неспешно отправились обратно к папе с Владом.       – Вы правда всегда знали, что я гей? – спросил я, пока мы шли по светлым коридорам Эрмитажа, взявшись за руки. Всё равно все сейчас работу работали, и никто не видел, что я с мамой за ручку иду.       – Мы ещё до рождения подозревали, – со вздохом призналась мама.       – Как это? – обомлел я.       – Никакой магии – чистая статистика. Каждый последующий рождённый одной и той же женщиной мальчик имеет бóльшую вероятность родиться гомосексуалом. Там что-то с гормонами и внутриутробным развитием, но я сейчас так не вспомню. Ты у нас был четвёртый, – развела руками мама.       – А-а, а Мотя тогда?..       – Мы не знаем про Мотю пока. Между беременностями был большой перерыв всё-таки, гормональный фон другой, да и натура у него пока неоднозначная, чтобы сказать наверняка. Лёш, я хочу, чтобы ты понимал, – мама дождалась, пока я посмотрю ей в глаза и продолжила: – Это мы с папой принимали решение рожать детей. На нас вся ответственность. И мы были в курсе о большой вероятности твоей гомосексуальности и всё равно приняли решение завести ребёнка, то бишь тебя. Знаешь, почему? Потому что, на наш с папой взгляд, это не важно, кого ты будешь любить: женщину или мужчину.       – Теперь я это вижу, – кивнул я.       – И-и мы одобрим твой выбор, – чуть смущённо добавила она.       – Хорошо, я понял, спасибо, – засмущался я в ответ.       Мы дошли до папиного кабинета, улыбнулись его секретарю, прошмыгнув через приёмную, и прислушались к звукам из кабинета: криков вроде бы не было. Мама осторожно постучала и просунула голову внутрь, и сквозь образовавшуюся щель я увидел, как папа с Владом пришли в движение, оборвав диалог, и обернулись к нам. Влад по-прежнему стоял, и когда он обернулся снова к отцу, тот коротко кивнул на выход: "Свободен". Мама обернулась ко мне и сказала примерно то же самое. А мне что? Я на родительские разборки смотреть вообще не желал. Сделал только большие глаза секретарю, пока дожидался Влада, тот понял меня и поднялся из-за стола:       – Пойду-ка я себе чайку заварю, – взял он со стола телефоны и проследовал за нами на выход.       – Разумное решение, – подбодрил я его.       В итоге секретарь пошёл длинной дорогой до столовой, а мы с Владом отправились в сторону лестниц – на третий этаж.       – Всё в порядке? – едва слышно спросил он, пока мы поднимались по лестнице.       – Да, а у тебя? – так же тихо спросил я, заворачивая в нужный коридор. Влад только кивнул.       Вот она! Моя родная дверка собственной комнаты. Я оглянулся по сторонам на автомате, убедившись, что никого сейчас, кроме нас, не было, а затем открыл дверь. Залитая дневным светом комната сейчас казалась музейной декорацией: идеально заправленная постель, чистый от бумаг и ручек письменный стол, шторы раскрыты с идеальной точностью. За спиной тихонько закрылась дверь, и я наконец обернулся, взглянув на Влада.       Мы молча смотрели друг на друга, а потом одновременно расплылись в улыбках и захохотали. Во мне было столько облегчения! Да, накосячил, но боже мой, как же хорошо всё разрешалось. Пофиг на огласку, важнее отношений с близкими не было ничего!       Я сократил между нами расстояние, и Влад поймал меня в объятия, оторвав от пола.       – Ну, что я говорил? – тряхнул он меня в руках.       – Ты был прав! Как же я рад, что ты был прав, – шептал я ему на ухо, ластясь.       Влад поставил меня обратно на ноги и отстранился, но лишь настолько, чтобы можно было любоваться друг другом – его руки по-прежнему покоились у меня на поясе, а я свои устроил ему на грудь. Потом завёл невидимую прядь за ухо и поинтересовался осторожно:       – Папа тебя не сильно прессовал?       – Ну... – поджал губы Влад, а затем пожал плечами, – а что он мне сделает? Я ему сказал: Николай Петрович, у меня нет компетенции доносить на объект. Он, конечно, повозмущался, но формально я же обеспечил твою безопасность? Обеспечил, – кивнул он, – а дальше мои полномочия – всё. Тем более, что поддерживать доверительные отношения с тобой объективно важнее, чем жаловаться на тебя, вызывая отторжение. В общем, мы друг друга поняли.       Меня не отпускало стойкое ощущение, что Влад мне что-то недоговаривал или попросту лукавил, преуменьшая масштаб разговора с отцом, но я всё ещё покоился в его объятиях, а значит, как бы ни был убедителен в своих возможных угрозах отец – Влад держал данное мне обещание. Но для верности я, естественно, привстал на цыпочки и тут же получил подтверждающий поцелуй.       Я вздохнул и спросил его прямо:       – Я дурак, да?       Влад не сдержал искреннего смешка, но кое-как сохранил лицо и заверил:       – Да нет, просто у тебя оказались очень понимающие, внимательные родители. Даже я по первости у тебя про девчонку спрашивал, но у них, как оказалось, было больше инсайдов. Мне, вот, интересно, что за книга такая про однополый секс? Хочется освежить знания.       – Ничего там для тебя нового нет, – заалел я, – там просто есть упоминание, что он бывает. А страницы, ну, про которые папа упоминал... – я закусил губу, но потом всё же ответил, – там просто мужик голый был нарисован. Вот. И-и вообще, знания со мной освежать надо, а не над книжками чахнуть!       – У-у-у, провокатор, – пожурил меня Влад и подарил ещё один поцелуй. Теперь не просто чмок, а самый настоящий – французский. Потом отстранился и прищурился: – А как тренера по фехтованию звали?       – Не помню, – соврал я, улыбнувшись гаденько.       Владу, видно, расхотелось меня стебать, и он сменил тон, ласково погладив меня по волосам и краю уха:       – С мамой до чего-нибудь договорились?       – Ага, – кивнул я, – у меня есть неделя полноценного отдыха от всей этой шумихи, а потом будем решать по ситуации. Возможно, придётся дать какое-то интервью до отъезда в Оксфорд. Поехали в Петергоф? – попросился я.       – Давай только на обед тут сходим? – попросился в свою очередь Влад.       – Иди, я тебя догоню, – кивнул я на ванную. Влад меня понял, но перед тем как выйти из комнаты, замедлился и обернулся, неловко улыбнувшись. Я усмехнулся: – Просто спустись на первый этаж, а там будут указатели.       – Ты чудо, – поблагодарил меня Влад.       Я зарделся и убежал в ванную. Сделал свои дела и освежился, не желая задерживаться больше необходимого. Потому что я, конечно, верил в топографические возможности Влада, но всё равно переживал, что он мог заблудиться по незнанию.       Однако в последний момент чёрт меня дёрнул пройти по второму этажу через северную сторону, чтобы полюбоваться жемчужиной Эрмитажа – висячим садом. Местечко это было чудо какое живописное, а я на него за всё лето и не полюбовался ни разу. Да и Павильонный зал, из которого можно было попасть в сад, был не хуже. Меня он завораживал своей помпезностью, поэтому я старался долго там никогда не задерживаться. Особенно неуютно становилось под грозным взглядом Екатерины Второй с портрета. А вот Лизонька с Пашей частенько любили прятаться на антресолях.       Я осторожно заглянул в зал, убедился, вроде бы, что людей не было, а часы с павлином стояли на своём месте и показывали время обеда, быстро пересёк комнату и уже сделал было шаг в сад, как вдруг заметил в одном из цветущих проходов силуэт отца. И что-то заставило меня остановиться. Я почему-то не хотел его спугнуть. Да, отец очень любил Зимний сад и часто приходил туда подумать, если в кабинете не сиделось. Я собрался уже уйти, но краем глаза заметил, что отец сел на одну из лавок и достал из кармана мобильный телефон. Набрал чей-то номер и принялся слушать гудки.       – Алло, пап? – вскоре подобрался на месте отец, очевидно дозвонившись деду, – привет... Кажется... Кажется, я крупно облажался...       Я ушёл. Буквально сорвался с места и как можно тише покинул белоснежный зал. Я не любил подслушивать и знал, что сейчас этот разговор хоть и вёлся наверняка обо мне, но был совершенно точно не для моих ушей. А им с дедом будет полезно пообщаться. Мама была права – нам срочно необходима семейная терапия. Но я не собирался доставать информацию нечестным путём, вот так, исподтишка. Нет, я хотел, чтобы мы с мамой и папой узнали друг друга заново. Да, они о многом были, оказывается, осведомлены, но это не означало, что они меня понимали. А я в кои-то веки хотел понять их.