Множество

Тьма вокруг, ноги по колено в вязкой чёрной жидкости. И музыка доносится откуда-то из глубины, нагнетая своим монотонным звоном нотой ми. Кевин стоит в самой середине, прижимая руки к лицу. По ладонями, сквозь пальцы течёт кровь из пустой глазницы, а на поясе висит одинокий клинок — символ Регнарда. Это всё сон! Он верит — сон. И скоро проснётся, услышав тоненький испуганный голосок своей маленькой госпожи Эмили, пришедшей, потому что приснился страшный сон. Кевин чувствует на плечах чужие руки, обращает внимание за спину и видит чужие, не родные глаза, смотрящие на него с волнением, другие — с холодом, третьи — детская жалость и интерес. А, точно! Это не сон, никогда им и не был. Кевин тянет руку к ним, без голоса прося о помощи. В этом месте стали появляется силуэты. Они кричат, они воют. Где-то к монотонной музыке добавился шелест чёрного плаща — Безумный Шляпник. Он не спрашивает, не говорит с хозяином. Он принял себя оружием и наблюдает за всеми терзаниями этого беловолосого человека. Возможно, что-то ответит, когда сам Регнард обратится. Кевин обращается к красноволосому человеку, чей взгляд сможет заморозить, чей голос вызывает пугливые мурашки на щеках и спине, а касания — опасные царапины. Он не сочувствует, не утишает и никогда не спросит о порядке в голове. Кевин не жалеет, что рассказывает всё этому жестокому человеку, который в любой момент сможет воспользоваться всем против самого альбиносу. Ну и пусть. Верёвка? Гильотина? Кевину всё равно, как его накажут — лишь бы скорее всё закончить. Падает глубже. Или эта вязкая жидкость поднялась, бурлит, поедая альбиноса всё больше и больше с каждым днём. Он кричит, бьётся и мечется от стены к стене, ударяясь о каждую плечом. В его голове страх мешается с вгрызающимся чувством потери и жалости к себе. Прошло почти три года, для других — тридцать три, а Кевин вянет, гибнет. Звонкая пощёчина, живая чёрная жидкость успокаивается, музыка исчезает. И в глазах ясность такая, яркость. Яркие красные волосы и ярость в глазах. — Идиот, соберись! Кевин не понимает, что он сделал не так, но щека горит, жарко стало то ли от стыда, то ли от непонимания. Руфус Барма машет на себя своим веером, продолжая что-то громко говорить и объяснять, что-то, кажется, очень важное. У него дрожит рука — ей ударил, и Кевин чувствует, что герцог потерял самообладание, чувствует к самому себе ненависть. Не хотел? Кевин вынудил? — Зарксис, ты даже не пытаешься поменять всё. Для чего ты живёшь! Он кричит. Кевин хочет сделать шаг назад и попросить успокоиться, хочет закончить разговор, жалко сбегая, прячась в свою пыльную нору. Кажется, альбинос уже слышал эти слова. От кого же? Чей то голос, вот-вот появится образ. — Если никак по другому, ты должен умереть! Зачем ты цепляешься за жалкую жизнь, почему не лежишь в яме в самой чаще леса, почему не висишь на верёвке перед парадным входом! Почему всё ещё не выстрелил себе в голову! Зачем ты терпишь, Зарксис? Кевин не привык к своему новому имени и не понимает, что нашло на герцога Руфуса Барму. Всегда спокойный и холодный, вскрывающий своим взглядом человека будто консервную банку, отчитывает альбиноса. Жалеет, что-то скрывает. Что же? И хватает за грудки рукой, тянет на себя, случайно стукнувшись лбами. В глазах его — волнение. То самое, которое Кевин когда-то заметил в первую встречу с Шелли. И вокруг свет будто бы меркнет, теряет свою силу, обещая оставить полнейший мрак. В голове что-то щёлкнуло в испуге, а на губах — раздражённый поцелуй. Что ж так тепло, от чего же! — Начни жить, Зарксис. Это важно. Руфус вдыхает в него жизнь, дарит ещё немножко заботы, дотрагиваясь неожиданно тёплыми пальцами до щеки и просит, просит, просит. "Живи, это важно."