Триада в четырёх частях

       Сквозь открытое окно в комнату вливаются звуки чьей-то игры. И сложно понять, то ли кто-то играет на скрипке, то ли кто-то играет в футбол. Да и понимать не хочется, ведь, подумать только, Макс сидит рядом, и я даже не пытаюсь сдержать свою довольную улыбку. Я счастлива снова быть здесь, у него дома, в маленькой нищей квартирке с подранными обоями и свисающей на проводе лампочкой. И хотя он постоянно пьёт кофе, пахнет от него не горечью, а чем-то сладким. Кажется, так пахли дешёвые жвачки, которые я покупала в детстве из-за прилагаемых к ним наклеек и проволочных колец с блестящими камнями из пластмассы.       И всё же мне сложно сказать хоть что-нибудь. Но это необходимо, потому что я знаю, что первым он со мной не заговорит ни за что. И вот мы сидим на матрасе, опираемся спинами на подранные обои и смотрим в небо, синеющее нам сквозь распахнутое настежь окно.        — Давно не виделись, — неловко говорю я, и, собравшись с духом, добавляю: — Макс.       — Теперь моё имя заставляет тебя краснеть? Как мило.        И хотя я продолжаю смотреть в окно, мне ясно, что он ухмыляется. Эта ухмылка крушит всю неловкость, которая накопилась за время, что мы использовали, чтобы игнорировать существование друг друга. Подвинувшись так, чтобы наши плечи соприкасались, спрашиваю:        — Как ты?        — Ты ведь знаешь.        — Значит, как и я. Потерян.        — Да. Только я потерян, потому что остался один, а ты потерялась в толпе.        — Знаешь, в толпе всё же проще потеряться.        — Чушь, — и я тут же покорно меняю позицию, одного его слова достаточно, чтобы я отказалась от своих старых взглядов. — Конечно, легко потеряться в лесу среди деревьев, но теряться в пустыне от этого не становится сложнее.        На крышу дома напротив, что виднеется из окна, забралась белая кошка с чёрными лапками. Она уселась и стала вылизывать лапу в надежде, что та отмоется. Думаю: «Какая наивная». А потом вижу себя в этой кошке.        — Она твоя?        Плечо Макса отодвигается от моего, он устраивается удобнее и только потом говорит:        — Не больше, чем ты.        — Значит, бездомная.        — Только если ты так считаешь.        Мне это всё начинает не нравиться. Мы не виделись слишком давно, а я даже боюсь посмотреть ему в глаза. Приходится сделать над собой усилие, чтобы всего лишь повернуть голову. Что ж, похоже, в отличие от меня, Макс сделал над собой усилие уже давно.        — Тоже чувствуешь эту стену между нами? — говорит он таким тоном, что у меня сердце сжимается. — Что? Всё не так, как хотелось? И не так, как раньше? И глаза мои уже не такие яркие, как прежде? Но и ты меняешься.        — Не меняюсь, — вру я.        — Новая стрижка.        — А я всё та же.        — Так что же мы будем со всем этим делать?        — Притворимся, что всё как раньше, и постараемся хорошо играть свои роли.        — Ты ведь уже знаешь, что я думаю по этому поводу.        Но я это замечание игнорирую. Что ж, мы сделаем вид, что всё так, как было раньше. Раньше мы часами обсуждали вопрос смысла жизни и слушали друг друга с большим удовольствием, чем говорили сами.        — Ты узнал, в чём смысл жизни?        Снова эта очаровательная печальная ухмылка. Снова этот усталый голос.        — Я не узнал, но хотя бы решил для себя. Точнее, по всей видимости, для нас.        — И?       — Вне человеческого сознания смысла нет. Смысл не приходит извне, более того, туда его помещаем мы сами. И даже если мы находим смысл в другом человеке, в правиле не появляется исключения. Как говорил Фрейд, мы встречаем только тех, кто уже есть в нашем сознании.       — Я скучала по твоим цитатам.       От этих слов, кажется, его глаза почему-то потускнели ещё сильнее.       — А ты? Для чего живёшь ты? — спрашивает он абсолютно спокойно. — Всё ещё хочешь покорить мир?       — Для чего я живу? Это слишком простой вопрос. Я живу ради искусства. Хочешь спросить что-нибудь сложное, так спроси, что есть искусство. Я ответа не дам. Да и кто даст? — я самоуверенно хмыкаю. — А если кто и даст тебе ответ, то непременно соврёт.       — Ничего нового. Ты всегда была одержима словами и буквами.       — Тобой!       — Что?       — Тобой. Я пишу для тебя. Тебе же нужно дышать. Тебе нельзя всё время быть рядом, но ты же должен быть хоть где-то, где-то, где тебя совсем не видно и не слышно, но где ты всё же можешь быть.       — Анна, ты это лучше прекрати. Писать для кого-то конкретного — такое же кощунство над своим творческим началом, как и писать для толпы. Поверить не могу, что в твоей голове есть место для таких глупостей. Птица поёт не для того, чтобы впечатлить человека. Птица просто поёт. Не для кого-то и не для себя.       Опускаю голову, чувствую себя пристыженной. Что ж, пусть теперь попытается меня отвлечь, пусть старается.       — Проза или поэзия? — тут же спрашивает Макс.       А я и забыла, что ему легко найти для меня подходящий вопрос, ведь он знает меня слишком хорошо, чтобы долго ломать голову.       — Это сложно! — Я тотчас перестаю дуться и вдумчиво принимаюсь рассуждать: — В хорошей прозе должно быть изящество поэзии, а в поэзии — глубокие идеи прозы. Поэтому нет никакой прозы и поэзии. Есть только прирученные слова. И, если честно, то я думаю, что чушь несёшь ты, а не я. Я могу понять, почему птицы не поют для кого-то. Но почему им нельзя петь для себя?       — Потому что из этого не выйдет ничего хорошо. Искусство, созданное исключительно ради самоудовлетворения, подобно мускулам, разработанным только ради самого их наличия. Это не только бессмысленно, но и отвратительно.       — Имеешь что-то против мышц? — я слегка улыбаюсь.       — Только если их обладатель не работает или не помогает слабым. В противном случае они бессмысленны.       — А ты точно разбираешься в том, о чём говоришь? Ты чувствуешь искусство? Чувствуешь разницу между «местью» и «отмщением»? Ведь если ты не трепещешь от существования двух этих слов, то ничего в литературе не смыслишь.       — Я безразличен к словам. Но это не значит, что я не могу хотя бы немного разбираться в искусстве.       — Что значит «ты безразличен к словам»? Ты сам слова!       — Нет, я больше слов, как и всё остальное. Если мир придуман не нами, то как придуманными нами словами можно его описать?       — Ну, знаешь ли, — я решительно тряхнула головой, — есть люди, созданные для мира, а есть люди, для которых создан мир.       — Я уже говорил, что не считаю себя обязанным тебе. Это грустная история. Надеюсь, ты напишешь ещё тысячу других историй. Или лучше две тысячи. Может, среди них будет хотя бы одна со счастливым концом.       — Тогда уж миллион, — я грустно усмехаюсь. Как же быстро подбираю чужие привычки! Хотя чужие ли? — Миллион — это неплохо. Если написать миллион историй, хотя бы одна из них точно окажется выдающейся.       — Совсем как теорема о бесконечных обезьянах. Абстрактная обезьяна за неограниченный промежуток времени точно сможет настучать на печатной машинке «Гамлета».       — Это ведь грустно.       — Последнее время с нами мало чего весёлого происходит.       Я снова игнорирую его замечание. Кажется, мне нравится игнорировать хорошо подмеченную правду.       — Нельзя создавать искусство случайно, — я возвращаюсь к мартышкам и их печатным машинкам. — Это всё портит! Мне нравится думать, что единственный способ почувствовать себя богом — это заниматься искусством.       — Звучит так, будто у Бога, если он есть, очень дурной вкус.       — Не перебивай! Дослушай. Способность наделять смыслом то, что его не несло, делает нас богами. Люди делают столько странных вещей, только потому что это красиво. И эти вещи обретают смысл. Знаешь, я, правда, очень хочу стать мастером. Ещё я хочу писать только хорошие вещи. Пока мои строки читают, они больше не мои строки, они уже чьи-то мысли. И я хочу, чтобы они были хорошими мыслями, понимаешь?        Я смотрю на Макса, ожидая услышать ответ, но он молчит. Две морщинки на его лбу безо всяких арифметических действий превращаются в три складки.       — Я хочу понимать. Но мне сложно. Особенно сложно понимать тебя. И всё это твоё, — он обвёл рукой свою страшно бедную комнату и процедил сквозь зубы: — искусство. Я его замечаю. Глядя на природу, на мир, даже глядя на самые злачные места, я нахожу искусство. И я думаю: что хотел сказать автор? Этот вопрос можно воспринимать без иронии, только когда знаешь, что автора, как такового, никогда и не было вовсе, всё возникло само, случайно.        — Но ты ведь знаешь, что автор есть, — пристально глядя в его поблёкшие глаза, напоминаю я.        — Даже если и знаю, то что с того? Как я могу знать, что думал и чувствовал автор, если даже не знаю, что чувствую сам?        — Автор тоже не знал, что чувствовал, — я обняла колени руками и положила на них голову. — Макс, ты ненавидишь это всё? Если бы я была талантливой, наверное, все мы были бы счастливее, да?        — Чего ты ждёшь? Мне тебя похвалить, чтобы ты почувствовала себя талантливой?        — Да ведь нет никакого «чувствовать себя талантливой», — я даже не подняла головы с колен. — Талантливые всегда не уверены в своём таланте, а бесталантные априори не могут знать этого чувства. Да и я ведь на самом деле хочу знать не то, каково быть талантливым, а то, каково быть признанным, каково создавать что-то вечное и на что-то влиять.        И тут мне на спину легла рука, и стало как будто немножко легче. Как будто. С того момента, как мы впервые за долгое время взглянули друг на друга, я чувствую то, в чём не могу себе признаться. Не любить, оказывается, так же страшно, как и любить.        Я поднимаюсь со старого матраса, и рука соскальзывает со спины. Теперь я стою у распахнутого окна: кто-то по-прежнему играет на улице, а на крыше напротив нет ни следа от бело-чёрной кошки. Я начинаю издалека:        — В мире, который воспринимается мной, как красивый беспорядок, музыка — красивый шум, литература — красивые слова. Но о том, что люди — красивые создания, я сказать не могу, — на глаза почему-то наворачиваются слёзы, я заставляю себя улыбаться и смотрю вверх, чтобы ни одна капля не скатилась по моей щеке. — Облака похожи на взбитое молоко, смотри.        — Если ты сравниваешь облака с взбитым молоком, то я сравню нашу жизнь с кофе. Мы на дне самой горькой чашки кофе, — долгая напряжённая тишина, а потом её нарушает ещё более напряжённое: — Не плачь.        — Всё чувствуется иначе. Ты не заметил?        — Заметил.        — Но мы же… мы по-прежнему друзья, ведь так?        — Друзья? Надеюсь, что нет. Я пессимист, а с пессимистической точки зрения, друзья — это люди, которые предают друг друга, если сильно прижмёт, но решаются на это одновременно, как далеко бы друг от друга не находились и как бы сильно изолированы не были.        Я всё ещё стою к нему спиной, но теперь ничего за окном не вижу. Глаза окончательно застелили слёзы. Руки цепко держатся за край подоконника, а на подоконнике (как я могла не замечать раньше!) в потрескавшемся горшке растёт ботанический синий адлеан с лепестками изумрудного цвета. Роскошный цвет. Цвет, покоряющий даже самые равнодушные сердца. Цвет глаз кого-то забытого.        — Так кто же, если не друзья? — всхлипнув, спрашиваю.        — Влюблённые.        Мне этот ответ не нравится жутко.        — Значит, любовники? Но в любовнике нет ничего, кроме друга, кроме самого любовника.        — Похоже на сенсуализм.        — Сенсуализм?       — Направление в философии. Согласно ему, в разуме нет ничего, чего не было бы в чувствах.        — Вот когда ты такое говоришь, я могу поверить, что мы, правда, любовники. Но мы же лучшие друзья.        — У тебя слишком много лучших друзей, чтобы я был одним из них.        — Что значит слишком много? — я оглядываюсь на Макса через плечо и смотрю хмуро. — Лучших друзей может быть и десяток, это не нарушает никаких правил, кроме правил русского языка. Вроде того, как нельзя говорить «первее тебя», нельзя говорить и «много лучших». Мы с тобой лучшие друзья.        — Нет.        Я по-прежнему смотрю через плечо в его выцветшие глаза. И по щекам моим текут слёзы, потому что я знаю, что соврала. Никакие мы не лучшие друзья. Больше.        — Но мы и не влюблённые тоже.        — Это уж точно.        — Так что же тогда?        Он поднимается с матраса и подходит к окну. А на пыльном полу остаются его следы. Меня так долго здесь не было, неудивительно, что и глаза его как будто покрылись толстым слоем пыли.        — Я не знаю, — честно отвечает мне Макс, опираясь плечом на стену у края окна. — Я знаю только то, что наша связь слишком ощутима, чтобы закрывать на неё глаза. Даже если они и слепы.        — Связь? О какой связи ты говоришь, если даже сиамских близнецов можно разделить?        — О той, что появилась, когда мы впервые пересеклись. Ты слышала, что проще всего влюбиться в человека, когда он занят творчеством: уличные музыканты, незнакомцы в парках с альбомами и кистями, попутчики в поездах с исписанными блокнотами? Это обнажает и позволяет увидеть чуть больше. А теперь подумай о том, что мы впервые встретились, когда ты была погружена в своё творчество настолько, что я стал слишком реальным. Было бы странно, если бы никакой связи не возникло.        — Я не говорю, что между нами не было никакой связи. Я говорю, что её нет. Я уже не та, что была раньше. И в тебе осталось только худшее. Я никогда не хотела, чтобы ты был холодным, просто немного грустным.        — Холод, может, и неприятен, но, знаешь ли, в отличие от огня, он не оставляет ожогов. Холодные люди могут заставить окружающих страдать, но следы оставляют лишь те, в ком горит огонь. И мне жаль таких людей, оставляющих на окружающих ожоги. Если ожог от человека — всего лишь непрестанное жжение в душе, то человек, оставивший этот ожог, внутри весь горит. Если огонь был бы человеком, ему было бы очень больно.        — Не переживай, я всего лишь тлеющие угли. И их скоро не станет, — мой голос такой ровный, что это пугает. — Я устала чувствовать твою боль, но мы так тесно связаны, что я её чувствую, даже если и решила для себя, что мы друг другу больше никто.        — Прекрати строить из себя жертву. Ты это всего лишь представляешь. Ты представляешь, что я чувствую, а я это чувствую. Тебе плохо, но мне ещё хуже.        — Я раньше любила, а теперь ненавижу представлять. Как? — я громко вздыхаю. — Как в бесконечной Вселенной могло не найтись для тебя места? Как? Всё могло бы сложиться так, что мы давно бы уже спасли друг друга! Чёрт, нам бы даже не пришлось бы друг друга спасать, до этого бы не дошло! Я завралась. Я всё ещё люблю. Но любить мало. Враг, заставляющий двигаться вперёд и расти, важнее того, кто просто любит. Я всего лишь люблю тебя. И этого недостаточно. Это не сделает тебя счастливее, и, значит, мне по-прежнему будет за тебя больно. И мы оба будем страдать.        — Так вот запомни, — без тени улыбки говорит Макс, — ты всё ещё любишь.        И он медленно и решительно отодвигает горшок с цветущим адлеаном к окну. Через несколько секунд раздаётся грохот, и я опускаю голову, чтобы увидеть на тротуаре куски земли, глиняные осколки и ничего больше. Цветка внизу нет. Как и всего остального, впрочем.       Всего остального, кроме любви.