Глава 4
11 декабря 2018 г. в 09:12
— Все наши мечты лежат за пределами подранных стен твоей тесной квартирки, — говорю я и вывожу Макса за порог, крепко держась двумя пальцами за рукав слишком большой для него байки. — Следуй за мной, я покажу тебе своё новое любимое место. Следуй за мной, я покажу тебе своё новое я. Следуй за мной.
Мы идём вдоль пустых дорог города, созданного только для нас. Пересекаем кошачий округ и проводим пальцами по сетке забора, огораживающего баскетбольную площадку, покрытую опавшими жёлтыми листьями. Мы идём мимо кафе с выставленными на улицу столиками, на которых стоят бокалы с абсентом и переполненные сахарницы — заказ, который никто никогда не делал. Пока мы идём, у меня есть время, чтобы всё рассказать. Пока что у меня есть время.
— Совсем не делать выбора, — начинаю я с улыбкой, — хуже, чем всегда делать плохой выбор. Вот к чему я пришла. А ещё к тому, что лучше вовсе не запоминать, чем запомнить и забыть. Так что я жила неправильно, я избегала любого выбора, и я запоминала так, что была в состоянии забыть. А сейчас пришло время для перемен.
Здорово, что можно подумать обо всём, что тревожит и сделать выводы. Для этого не обязательно прогуливаться и беседовать с кем-то. Для этого достаточно просто быть, ведь человек для этого и есть. Щенок преследует и охотится, даже если остался совсем один. У него есть хвост, и хвоста ему достаточно. Если я останусь совсем одна, я начну думать, потому что это мой хвост. Так что я не понимаю тех, кто скучает, оставшись один. Неужели они не умеют думать?
Но мысли приводят к тому, что в какой-то момент ты стоишь перед зеркалом, приставив к виску пистолет, и всматриваешься в глаза отражения, потому что даже оно кажется чужим. И когда в глазах темнеет, не понятно, моргнул ты или спустил курок. Поэтому я не против купированных хвостов.
И дело не в том, что мне не нравятся мои мысли. Дело не только в ответах, дело в самих вопросах. Мы задаём вопросы, но не нам на них отвечать. Не от нас зависит, получим ли мы ответ. Поэтому пора бы принять то, что иногда достаточно просто спросить. Это важнее получения ответа, потому что спросить или нет, зависит от тебя самого. А вот ответы нужно оставить на Вселенную, пусть она сама решает, нужно тебе их знать или не нужно. Но! Что если даже в вопросе видишь намёк на что-то плохое? Что делать, если тебе плохо уже от самих вопросов? Неудивительно, что мир не позволяет мне увидеть ответы. Наверное, я для них слишком слабая, если меня даже сами вопросы сбивают с ног.
И мне даже не очень хочется говорить тебе про свои слабости. Мне, если честно, как будто бы больше совсем не хочется говорить. Дети неспроста такие шумные, а старики неспроста бубнят себе под нос. Это понимаешь с возрастом, когда бурлящая юность позади, а осознание, что голос сделался тише, медленно закрадывается в голову. Возможно, именно это зовут рассудительностью и зрелостью. Ужасно! Детство, юность, старость — всё это очень интересные времена. А зрелось — самая скучная пора, но именно она занимает большую часть жизни. Но не это меня тревожит больше всего. Больше всего меня тревожит то, что мой голос теперь кажется слишком тихим, чтобы ради него прикладывать усилие и открывать рот. Или, может, я просто не люблю свой голос и не хочу его даже слышать?
Проще придумать кого-то, кого я бы смогла любить, чем полюбить себя. Чтобы полюбить себя, нужно сначала в себя влюбиться. Тогда начнёшь стараться быть совершенным, чтобы привлечь внимание того, кого полюбил. И, став, наконец, лучшей версией себя, полюбишь себя в ответ. Поэтому я хочу показать тебе своё новое любимое место и свою новую себя. Возможно, когда-нибудь я смогу сказать «свою новую любимую себя». Но не сегодня.
Сегодня я не помню, что было во мне такого, из-за чего я верила, будто смогу забраться на самую высокую в мире гору. И это нормально. Нормально забывать о том хорошем, что в тебе есть. Ненормально забывать дорогу, по которой к этому хорошему можно будет вернуться. Внутри меня все дороги перекопаны, а мосты сожжены. Так всегда бывает после войны, ты разве не знал?
Когда-то я себя ненавидела, возможно, поэтому я уверена, что однажды всё же смогу полюбить. Ненавидеть и любить себя — две стороны одной медали. Золотая середина — ребро, но оно слишком узкое, чтобы вместить на себе всех желающих. Поэтому людей, которые знают, как нужно к себе относиться, не так уж и много.
Думаешь, мне нужно меньше размышлять? Поверь, говорю я куда больше, чем думаю, так что волновать не о чем. Тем более у меня есть ты. Ты моя лучшая идея. Ты плотина, остановившая поток моих мыслей. И хотя мне нравится спокойствие и застой, в них нет никакой жизни.
Ах, мысли-мысли-мысли. Да, думающий человек страдает больше глупца. Но также у думающего человека шире спектр того, что может принести ему счастье. Но мы ведь привыкли концентрировать внимание на минусах, не так ли?
Мысли-мысли-мысли. Мне лень открывать рот, потому что я знаю, что слова не будут стоить приложенных для их рождения усилий. Хотя, может быть, говорить старые мысли новым голосом не так уж и плохо. Если бы говорить разрешалось только о новом, то большинство людей за свою жизни ни открыли бы рта ни разу. Поэтому мне очень нравится, что ты молчишь. Но если бы все были такими молчаливыми, как ты, я бы этого не вынесла.
Мы замедляем шаг и смотрим друг другу в глаза. Я улыбаюсь, а Макс нет.
— Если хочешь возразить или просто ответить, делай это сейчас или молчи во веки веков. С этой точки зрения, каждый день — день свадьбы. И в каком-то смысле, так и есть. Чьей угодно свадьбы, только не нашей.
Мы всё ещё смотрим друг другу в глаза, только я больше не улыбаюсь.
— Как всё изменилось. Теперь твои глаза мутного и неразборчивого цвета, цвета дня, проведённого в пижаме, дня, исчезнувшего навек, дня, так и не ставшего воспоминанием. И я не знаю, нравится ли мне это. Но зато мне начинают нравиться мои собственные глаза, пускай в них и нет ничего особенного.
Светло-карие глаза способны запереть в себе целый мир, ведь их предок — янтарь, который так часто увековечивает насекомых, утонувших в нём. Тот, кто утонет в светло-карих глазах, навеки застынет в отражённом остановившемся мире. Ты только представь, что однажды мир замрёт и примет темп, который нравится мне.
Это стало бы катастрофой. Я слишком спокойна. Нельзя ко всему относиться ровно. Впадины и возвышенности должны быть, совсем как в кардиограмме. Ровная она только у покойников. Нам нужны впадины, чтобы хоронить в них то, что тяжело будет тащить с собой весь путь длинною в жизнь. Нам нужны возвышенности, чтобы с их вершин открывалась дорога, которую мы когда-то избрали или которой были избраны. Но кардиограммы меня пугают. Если я на вершине, значит, рано или поздно придётся упасть. И я боюсь, что рядом не будет никого, чтобы поймать меня. Ловить падающего человека не так волшебно, как ловить падающие звёзды. Зато так же сложно.
Если мы так и продолжим смотреть друг другу в глаза, то тебе меня точно придётся ловить, дорога стала неровной. Знаешь, мне так интересно, что ты видишь, и насколько твой взгляд отличается от моего. Ах, вот бы хоть раз увидеть себя глазами человека, которому на меня не наплевать! Наверное, ты сейчас видишь такую меня, которая лучше той, что вижу я. Но даже твоя версия не лучшая. Лучшая версия меня та, которая чувствует себя счастливой.
Но счастье недолговечно, поэтому я стремлюсь или, скорее, хотела бы стремиться к просветлённости. Просветлённость — это когда получаешь удовольствие даже от стакана воды. Может быть, поэтому я пытаюсь получать удовольствие даже от печали и боли. Но ты от этих слов слишком не обольщайся. Это всё мысли, а в действительности я только плачу от того, что не знаю, что делать со всей этой грустью, которая мне даже не принадлежит.
Я хочу быть просветлённой. Но также я хочу быть счастливой. И я понимаю, что хочу слишком многого. Если хочешь всего, значит, на самом деле ничего не хочешь. Но если ничего не хочешь, то этот вовсе не значит, что ты хочешь всего. В этом нет ни логики, ни математики, но это верно. И я не знаю, чего я хочу. Сейчас я хочу тебя.
Романтика — это не мой стиль. Мой стиль — это отсутствие стиля. Поэтому я могу позволять себе быть разной. И сегодня я не герой, не представитель вымирающего вида и не ребёнок, жаждущий внимания. Сегодня я обычный человек, и мне хочется обычной жизни. Но жизни с тобой, чтобы она всё-таки была не совсем обычной. Мне легко это представить. Чертовски легко! У нас был бы маленький двухэтажный домик с моим кабинетом под самой крышей. И с твоим приходом ко мне в кабинет, я бы всегда откладывала писанину в сторону, потому что ты важнее всех слов.
— А если бы я постоянно был в кабинете? — хрипло после долгого молчания спрашивает Макс.
— Тогда мы бы жили счастливо, но впроголодь, — я звонко хохочу, но смех слишком быстро тонет в окружающей нас тишине. — Если бы я зарабатывала деньги своим любимым делом, если бы ты был рядом, наверное, тогда я бы даже не задавалось вопросом, что такое счастье. Но я ведь знаю, что счастливо жить впроголодь не получится. Получится только просто жить впроголодь. Без тебя. И, видимо, без любимого дела.
Тут только два варианта: либо я всё бросаю, либо продолжаю и ничего не добиваюсь. Я стараюсь быть честной с собой, я стараюсь судить здраво. Но… меня так вдохновляют неудачники и те, кого все осуждают. Да, неудачников я уважаю больше всех остальных. Певцы, которые фальшивят, и фотографы, которые заваливают горизонт. Если они стали певцами и фотографами, продолжая делать ошибки, то… разве это не вселяет надежду?!
Будущее! А ведь когда-то о нём не нужно было волноваться. В шесть меня волновали песчаные карьеры, теперь меня волнует карьера. Как же всё изменилось. Ненавижу. Единственные перемены, которые я принимала и даже любила, были школьными переменами. Все остальные пугают.
Так хорошо, что это не пугает хотя бы тебя. Для тебя перемены — лужа. И я не спорю. Я не спорю, что море может быть по колено. Но человечество не состоит из людей одного роста. Что одному по колено, то другому по бедро.
Но я ведь неплохо справляюсь для человека, который до смерти потерян и едва ли понимает, что происходит? Для тонущего в море-луже я довольно хорошо барахтаюсь. Потому что я всё делаю кое-как. И живу я тоже кое-как. А вот ты педант и перфекционист. Я ко всему отношусь так просто, потому что ничего не успеваю понять. И для меня это нормально, я иду дальше, пускай мои глаза и завязаны чёрной лентой. Ты другой. И поэтому ты так часто думаешь, что тебе мало одной жизни. Но я ведь постаралась, чтобы ты прожил больше одной. Потому что я считаю твоё стремление похвальным. Хорошо жить можно на любом уровне, но не стремиться вверх противоестественно. И поэтому я тоже хочу быть чуть более реальной.
Эти все мысли… Их отсутствие может быть как раем, так и адом. Но и поток мыслей тоже может быть и тем, и другим. Следовательно, что угодно может быть чем угодно. Тогда в мире нет такого понятия, как истина, всё размыто и в одинаковой степени возможно и невозможно. Но я и сама понимаю, что это глупость. В моей голове всё вверх дном, и дно дырявое. Или, может, это только оправдание для идей, которые я боюсь завершить? Незавершённые идеи — искусственный аборт на ранней стадии внутри моей головы. Единственный аборт, который может из-за нас двоих произойти.
Мы почти пришли. Хорошо. Очень хорошо, потому что я перестаю себя слышать. Надеюсь, скоро всё изменится, надеюсь, скоро мой голос станет крепче. Мне хочется в это верить. Романы когда-то были черновиками, шедевры живописи — эскизами. Поэтому, не смотря ни на что, мне так легко быть собой. Я чувствую, что если сейчас я ничто, это вовсе не значит, что так будет всегда. Я готова бороться. Я слабая, я это признаю. Но это неинтересно, неинтересно быть слабым, так любой может. Поэтому нужно бороться.
И всё же… мысль о том, что нельзя стать никем, кроме того, кем уже являешься, меня убивает. Ведь нужно быть никем, чтобы стать кем-то. И я никак не могу ухватиться за эти мысли. А вот они давно уже схватили меня за горло, и их пальцы медленно сжимаются вокруг него.
Я замолкаю, и окружённые тишиной мы идём по проложенной в поле тропинке. Она ведёт к дереву, одинокому дереву, окружённому со всех сторон рожью с ландышами вместо колосьев. Сейчас период цветения этого дерева, и оно щедро усыпано изумрудными цветками. Время как раз перед рассветом, и ветер пахнет горько-горько, пахнет гаражами и машинами, и я думаю об отце. Не хватает только запаха сигарет.
— Я и не знал, что адлеан — это дерево.
— Адлеан не дерево. И не цветок, — я задумчиво смотрю вдаль, — адлеан — это символ. А я неписатель. И мы в моём любимом месте.
— Под этим деревом? Что ж, здесь красиво и горько.
— Что? Нет! Моё любимое место — это синяя сторона солнца. Иди сюда, — я притягиваю Макса ближе к себе и оборачиваюсь (к его удивлению) на запад. — Смотри, солнце сегодня взойдёт синим.
И пока он в полном смятении смотрит на синий рассвет, я кладу голову ему на плечо, и на лице моём медленно-медленно появляется улыбка. Пришло время открыть новые стороны, пришло время увидеть новые цвета.
На рассвете лепестки адлеана, цветущего реже, чем в небе появляется комета Галлея, окрашиваются в нечто среднее между синим и изумрудным. И это цвет грядущих перемен. Перемен, что я, может быть, ещё смогу полюбить.