Триада в четырёх частях

       — Нелепо наблюдать за всем вокруг и думать, что находишься за зеркалом Гезелла. Тебя тоже видно, — вслух рассуждаю я. — И я это знаю, потому что слежу за всеми, чувствуя себя богом. Но ведь я также без страха открываю своё сердце настежь, чтобы его могли увидеть все, кому этого хоть немного захочется. Мне не страшно говорить о себе, потому что пустословить страшно не бывает. Всё вокруг движется, только вот я стою. Я стою и смотрю, я наблюдаю. И на этом моё вмешательство в дела Вселенной как будто бы и заканчиваются.        — Глупость, — без осуждения и без улыбки говорит Макс. — Ты вот знала, что даже при -273 градуса по Цельсию ядра атомов совершают нулевые колебания? Так что ты никогда не стоишь на месте. Но такое движение и развитием, конечно, тоже не назовёшь.        Мы возвращаемся в город, и поле, где мы встретили синий рассвет, остаётся всего лишь белой полосой за нашими спинами. Этой белой полосой мы замазали всё, что не хотим друг о друге помнить. Наверное, поэтому, даже став другими, мы остаёмся всё такими же идеальными друг для друга, как было в самом начале. Это просто, когда всё плохое и слишком сложное можно замазать белой полосой ландышевого поля.        Я замолчала, поэтому мы идём в тишине, и мне немного грустно. Я жду слов, которые не ждут, когда будут высказанными. Я хочу, о, как же сильно я хочу услышать, что у меня всё получится, что я слишком себя принижаю. Я хочу, чтобы мне сказали: «Ты сможешь всё, потому что всё есть в тебе. У тебя есть детская вера в себя, подростковый бунт и самоотдача взрослого. Этого достаточно для чего угодно. И даже для большего».        Когда-то Макс говорил мне эти слова, но теперь он несёт с собой одну лишь тишину. И мне этого мало. Мне мало присутствия, мне нужно участие. И это иронично, потому что саму себя я обвиняю как раз таки в недостаточном участии в тех жизнях, где моё присутствие стало чем-то естественным и почти обязательным.       Мы продолжаем идти в одном темпе, глядя вперёд, пока я резко не поворачиваю голову в сторону Макса, и резонанс наших шагов тотчас сбивается.        — Ты для меня умер, — я ничего не чувствую, когда говорю это.        — Я для тебя воскресну, — спокойно отвечает он, словно мои слова его ничуть не задели.        — А я не попрошу об этом, мне этого не нужно. Ты умер.        На его обычно безразличном лице появляется улыбка, и он, смущаясь её, отводит взгляд в сторону.        — Эй, ты это чего?        — Когда ты заблуждаешься в том, что мне очевидно…        — Что тогда?        — Это очень мило. Только и всего.        — Заблуждаюсь? — я останавливаюсь, и мы стоим в центре пустой дороги.        — Я создан по образу и подобию твоему. Боги не умирают, они становятся чем-то новым.        — И чем ты стал?        — Я уже много раз говорил, что стану всем, чем ты пожелаешь.        — Но ты лучше меня знаешь, чего я желаю.        — Тогда я стану твоей плотью.        Я наклоняю голову набок, и сквозь глаза мои льётся озадаченность, которую кто угодно, кроме человека передо мной, мог бы принять за слёзы.        — У всех в общих чертах одинаковая судьба, — объясняет Макс. — Детство, получение образования, работа. Это скелет жизни, у всех он схож, но вот плоть на нём разная. Плоть — это то, что делает нас особенными. И я сделаю тебя особенной.        Я понимаю, о чём он говорит, и поэтому мне становится ещё грустнее, чем тогда, когда он молчал. Если верить ему, то я скелет. Я чувствую себя обглоданными костями. То, что одинаково для всех, у меня есть. А вот того, что делает нас особенными, мне не достаёт.        — Мне не нужно это, — говорю я, и голос мой хрустит разломанным шансом, надеждой на что-то важное и необходимое мне. — Мне нужен ты. Не становись ничем, чем бы ты ни являлся.        — Что? Боишься меня потерять?        — Боюсь. И не боюсь этого признавать, даже если это будет значить, что я противоречу всему сказанному мной ранее.        На лице Макса снова появляется улыбка, отмечающая то, что он знает что-то, чего я не знаю. Он делает шаг вперёд, наклоняет голову так, чтобы мы соприкоснулись лбами, и смотрит в мои глаза, не моргая. Я не моргаю тоже.        — Узами крепкими связаны мы, — произносит он тоном, которым лучшие друзья клянутся друг другу в верности.        Ещё какое-то мгновение наши лбы соприкасаются, и мне кажется, он чувствует тепло, исходящее от моего покрасневшего лица. Как и многие другие, я дилетант, когда дело касается подобных ситуаций. Бросаю воображаемые кости, но прежде, чем они говорят мне, как поступить, Макс отодвигает свой лоб, поворачивает голову и, прищурив зелёные глаза, задумчиво смотрит на один из магазинчиков нашего города.        — Пойдём, — коротко бросает он.        И я следую за ним. Жёлто-красные листья под нашими ногами трещат, как хворост в костре. Мы проходим в магазин, где нас встречает только колокольчик над дверью. Никого нет, но Макс уверенно обходит прилавок и достаёт откуда-то снизу деревянный ящик. Я задерживаю на нём взгляд лишь на несколько секунд, а потом начинаю рассматривать выставленные на полках антикварные часы, шахматные доски, компасы, потёртые кожаные издания с незнакомыми мне названиями и сияющие драгоценными камнями украшения.        — Анна, — Макс окликает меня, и я откладываю в сторону диадему, искрящуюся в луче солнца, что вливается сквозь синий витраж окна.        — Что? Тебе помочь с твоим ящиком?        — Это твой, — она замялся, а потом произнёс немного обиженно, — это твой ящик.        — Мой?        — Да. Твой подарок.        — От кого?        — От меня.        — Ох, — я чувствую себя ужасно неловко. — Так это для меня? Что ж, хорошо, теперь я могу туда положить что-нибудь. Спасибо. Только вот у меня для тебя нет подарка.        — Ты подарила мне синее солнце. Я и не знал, что оно может быть таким.        — В таком случае, я подарила тебе очень плохой подарок.        — Мне он нравится. А тебе твой?        — Да, — натянуто улыбаясь, отвечаю я, — очень.        — Иди сюда, ближе, — он бережно берёт коробку в руки и открывает её.        Внутри коробки, на каждой из её четырёх стенок, располагается много-много ячеек. Немного похоже на выдвижные ящики письменного стола, скорее даже, похоже на фату-моргана, которую создали ящики письменного стола. Макс открывает один из этих ящиков, а на нём тоже несколько ячеек, которые можно открыть. И он открывает.        — Ничего себе! — я наклоняюсь над его рукой, чтобы разглядеть, что лежит внутри.        — Я оставлю тебя, пока ты будешь смотреть, — даже как-то слишком деликатно произносит Макс. — Там может быть что-то личное. Я пока найду себе кофе и посижу на крыльце, хорошо?        — Хорошо, — еле дыша, отвечаю я, потому что в выдвинутом им ящике ящика другого ящика лежит блестящий кусочек сломанного пластмассового меча.        Это часть меча моего брата, который я сломала и спрятала в доме так хорошо, что он нашёлся только через несколько лет. И брат, когда нашёл его, был уверен, что сам сломал меч и спрятал от родителей, боясь быть наказанным.       Я была одной из тех детей, которые постоянно что-то ломают, и, может быть, именно поэтому я была достаточно смышлёным ребёнком. В сжатые сроки, пока никто ничего не заметил, мне приходилось чинить и разбираться в устройстве сломанного.        Этот кусочек меча для меня целое сокровище, сокровище, которое, как я думала, давно утеряно. Оно возвращает мне далёкие-далёкие времена, когда всё было как никогда просто. Тогда я верила, что все мы живём в животе огромного кита, и в наших животах тоже живут киты, которые начинают петь от голода. Тогда я выплёвывала все таблетки, которые мне давали, потому что не хотела, чтобы они убили бактерий, что выбрали для своей жизни именно моё тело. Тогда я была гораздо интереснее. Тогда у меня была плоть.        Я кладу назад осколок меча и с нежностью закрываю ящик, чтобы бережно открыть другой. В нём лежит газетная вырезка с маленьким двухэтажным домом. Я поджимаю губы, и мои брови сходятся. Что значит эта вырезка? Я давно уже знаю, но позволяю себе время от времени забывать. Иногда это даже полезно, ведь строить дурочку — признак ума.        Я всё ещё была маленькой, но больше не ломала игрушек брата, я была его тенью и хвостом. Хвостом и тенью брата и его лучшего друга, который мне нравился. Так что я вырезала из газет и журналов то, что могло бы стать частью нашего общего с тем мальчишкой будущего. Начиная от дома и заканчивая собакой, которая приносила бы удачу. Её непременно бы звали Фелис. Моя привязанность к другу старшего брата не могла быть любовью, но вполне могла быть влюблённостью.        Влюблённость делает звёзды ярче, а луну больше. Влюблённость вырабатывает романтику, и для некоторых везунчиков она вечный двигатель. Но для любого механизма, даже для вечного двигателя, нужны запчасти, ведь порой их нужно менять. И друг моего брата больше не друг моему брату. И мне он тоже больше никто. Он убран, но, как мне кажется, так и не заменён.        Глядя на маленькие двухэтажные дома, я всё ещё вижу место, где я бы могла быть счастлива вместе с кем-то, кого очень люблю. Я, конечно, проводила бы много времени на втором этаже, прямо под крышей и под горами разбросанных смятых листов бумаги. Но порой я бы спускалась до приземлённой прозы кухни. И то, что мои кулинарные навыки заканчиваются бутербродами, не имело бы никакого значения. Готовить для кого-то нужно, не желая впечатлить, а желая накормить. Не как влюблённая девушка, а как любящая мать, ведь любящий всегда будет лучше, чем влюблённый.        Глядя на картинку уютного домика, мне кажется, что даже обычная жизнь, которой я так сильно боюсь, может оказаться приятной. В конце концов, жизнь, в которой можешь сказать дорогому человеку «до завтра» не может быть плохой. Есть завтра, и есть с кем его разделить. И что ещё имеет значение, так это то, что лучшее завтра становится хорошим вчера.        Я аккуратно задвигаю ящик с газетной вырезкой и приступаю к следующему. А в следующем — старый ошейник из потёртой кожи. Щенок, который носил его, был неуправляемым. Но, что не поддаётся воспитанию, поддаётся дрессировке. Хотя и дрессировке, честно говоря, тот щенок не поддавался тоже. Поэтому всё закончилось печально, поэтому, чувствуя, как во рту всё пересыхает, а в горле образуется ком, я захлопываю ящик быстрее, чем роняю слезу.        Следующей мне на глаза попадается стопка подбадривающих записок, сделанных моей лучшей подругой. Тогда это было раздражающе, а теперь это очень ценно. Эта стопка бумажек возвращает во времена, когда мне снова и снова говорили не опускать руки. Но это было так же тяжело, как буквально держать руки поднятыми целый день: больно, бессмысленно и тяжело, очень-очень тяжело.       Тогда у меня была проблема, и мне пытались с ней помочь. И я знаю, но не признаю себе, что это одна из причин моей сегодняшней отзывчивости, моего стремления принимать участие в жизнях и бедах (а не одно ли и то же?) других людей. Но так же я знаю, что чужие проблемы решает тот, кто не в состоянии решить свои собственные или не может их себе найти.        Я всё ещё эгоистка, но эгоизм никогда не противоречил доброте. Только вот страсть к языку шепчет мне о том, что «добрый» не равнозначно «хорошему». Но какая к чёрту разница? Когда я вспоминаю, что меня терпели и любили в худшие времена, я чувствую, что должна соответствовать этим людям.        В следующем ящике лежит серебряная фольга. Нет, не от шоколадки, а от сигарет, которые курит мой отец. Мои друзья никогда не слышали, чтобы я ссорилась с родителями. Потому что да, я не ссорюсь с родителями, сложно это делать, когда с ними почти не разговариваешься. И я, честно, не знаю, что хуже: постоянно ругаться или совсем не говорить.        Но в те редкие дни, когда я приезжаю домой, мне всегда есть что сказать папе. И хотя мы с ним можем не разговаривать месяцами, я знаю, что стоит нам заговорить, и я буду улыбаться, потому что в его словах то и дело сквозят мои мысли. Это то, что дало мне начало. И я хочу услышать от него больше историй, больше слов любви, больше шуток, потому что однажды придёт время, когда я ничего не смогу услышать, даже если и очень захочу.        Следующий ящик скрывает в себе горсть зерна. И я думаю о войне, когда поля были сожжены и вытоптаны солдатскими сапогами. Этот период истории не связан со мной, но он меня очень пугает. Меньше всего люди похожи на людей во время войны. Но соль в том, что и самые человечные поступки совершаются во время войны.        Я смотрю на жёлтое зерно, и мои мысли превращают его в горячий ароматный хлеб. Я не ела чёрный хлеб до того момента, пока не попробовала его свежеприготовленным на школьной экскурсии в городскую пекарню. А потом прошли годы, я стала злой и снова не ела хлеба. Нет, нужно изменить последовательность, чтобы не соврать. Я не «стала злой и снова не ела хлеба», я не ела хлеба и стала злой. То время оставило за собой всего одну фразу: «Худые не злые, злые похудевшие». Это был глупый и странный период моей жизни. Сейчас же настал период, когда я счастлива иметь возможность преломить хлеб с людьми, что дороги моему сердцу.        Я закрываю ящик с горсткой зерна и нахожу в следующем маленькую тыкву. Это моя любовь к осени. Но не к той осени, что наступает, когда, провожая лето, сливаешь воду из бассейна и покупаешь новые туфли к школе. Я люблю другую осень, осень с холодными туманными вечерами, самыми яркими в году звёздами и самой жёлтой луной. Это всё моя любовь к кладбищам, рассказам Эдгара Алана По, прослушиванию «Мрачного воскресенья» на повторе и просмотру передач про серийных убийц и призраков. Призраки нравились мне ещё в те времена, когда я ломала пластмассовые мечи старшего брата. Я никогда не боялась приведений, я боялась вампиров и оборотней, но призраков — никогда. Призраки — это трогательно и печально, а не страшно. Люди выдумали их не для того, чтобы пугать детей, а для того, чтобы хоть как-то утешить себя в момент скорби.       Я очень долго сижу на полу, выдвигая ящики, вспоминая прошлое и убирая с лица слёзы, выступающие от едкого пара ностальгии. Происходящее — танец с бубном, некоторые вещицы из коробки мне как будто бы ничего не говорят, и объяснения я высасываю из пальца, как мозг из кости фаланги. Когда я задвигаю последний ящик, волшебный магазинчик уже погружён во тьму, и часы, которые днём молчали, мирно отсчитывают секунды. Время истекает, как истекают слёзы, как истекают кровью. Я потягиваюсь, беру такую невзрачную с виду деревянную коробку под мышку и выхожу на крыльцо.        А на крыльце Макс сидит на ступеньках и в руках у него кружка остывшего кофе. Мы обмениваемся выразительными взглядами: мой кричит «спасибо тебе большое!», а его говорит «это меньше того, что я хочу тебе дать». А потом я сажусь рядом, ставлю чашку с кофе в сторону и беру его холодные руки в свои, чтобы согреть его ледяные ладони. Я говорю серьёзно и спокойно:        — Там было всё, всё, что для меня важно, но я не хочу принимать этот подарок, если ты не сможешь ответить на один вопрос.        — Какой вопрос? — по тону Макса понятно, что он озадачен и не понимает, почему я упрямлюсь в принятии его подарка.        — Там ни намёка на тебя. Где же ты?        Ветер шумит в почерневших из-за сумерек деревьях, а Макс наклоняется и шепчет мне на ухо под аккомпанемент ветра:        — Я рядом.        И эти слова заставляют меня прижать ящик с моей плотью, со всем тем, что делает меня мной, к груди, к самому сердцу. Конечно же, эти слова там были. И, конечно же, я не смогла всё связать с первого раза. Пожалуй, я ещё даже не подозреваю, как тесно всё связано и как плотно переплетено.        Но я очень хочу узнать это однажды.