Триада в четырёх частях

       С приходом вечера всё начинает казаться фальшивым. Дождь, делающий дорогу блестящей, кажется искусственным. Ладони в моей руке по-прежнему холодные, они не согрелись от моего тепла, и это подозрительно. Уличные фонари освещают город красным светом и время от времени моргают, как лампочки в фильмах ужасов. И я тихо произношу имя, которое больше похоже на прозвище.        — Макс.        — Что?        — Мне не нравится эта тишина, она создаёт пугающую атмосферу. Расскажи что-нибудь. Чем ты занимался, пока меня не было? Неужели весь день сидел тут и пил кофе? Скучно ведь.        — Я читал, — он поднимает со ступеньки над нами тонкую книжицу и показывает мне. — Ты так много думала об этой истории, что книжки с ней появились здесь однажды из ниоткуда и теперь лежат разбросанными по всему городу.        — Неужели они вот так вот просто взяли и появились?        — Да, как будто за ночь кто-то оставил их на всех лавках парка, остановках и столиках кафе. И это не всё. Каждый день история менялась, я мог следить за тем, как ты убирала лишние детали и добавляла необходимые. Я мог следить за твоим темпом. И это потрясающе, я жалею, что с письмами так не бывает. Хотел бы я получать конверты с пустыми листами, чтобы текст на них появлялся именно так, как его писали. Хотел бы я видеть, перед какими фразами ты выдерживаешь самые длинные паузы, задумчиво вращая в пальцах ручку. Хотел бы я знать, что именно твоя рука тщательно зачёркивает, чтобы я никогда не узнал. Но всё, что у меня есть, это книжка, которая появилась однажды у меня под порогом. И я рад, что ты выдумала эту историю.        — Я? Выдумала какую-то историю? Ничего не помню.        — Да, выдумала. И, между прочим, ты выдумала очень хорошую историю, в любом случае, мне она нравится. Она, совсем как мой голос для тебя, она позволяет забыть о тревожной атмосфере и грусти. Писатели — это те люди, которые начинают говорить, чтобы отвлечь всех вокруг и самих себя от дурных мыслей.        — А как книга называется? — я неловко смеюсь. — После твоей похвалы не хочу признаваться, но я ни малейшего понятия не имею, о какой истории ты говоришь.        — В этом не надо признаваться, всё нормально, ведь так и должно быть, — но почему именно так должно быть, Макс не говорит, он говорит: — история называется «Где твой голос?». Там про паренька, который всегда молчит, но мысли его красноречивые и яркие.        — И почему же он молчит?        — Потому что не считает свои мысли достойными быть высказанными. Потому что не хочет влиять своими словами на людей, не хочет вмешиваться в их жизни. Но! Со своим лучшим другом он разговаривает так, как говорил бы с самим собой. Очень дерзко, чётко и изящно. А потом одна девушка случайно подслушивает его разговор с лучшим другом, понимает, что этому парню есть, что сказать, и преследует его, создавая ситуации, в которых ему придётся высказываться. Потому что она знает, что ему есть что сказать больше, чем кому-либо. А ещё ей нравится его голос.        — Вау! А потом?        — А потом начинается вся эта подростковая драма, через которую рано или поздно всем приходится пройти. Но! Больше всего мне нравится то, что каждая глава названа в честь того или иного философа. Главный герой любит философию, вот в чём дело. Так вот, каждая глава названа именем выдающегося философа, но рассказывается в ней о молчаливом парне и его жизни. И рассказывается так, что события в главах соответствуют тем философским течениям, которых придерживался философ из названия. Такая маленькая деталь, но она берёт верх надо мной.        — А чем всё закончилось? Он заговорил? Ей надоел его голос? На чём ты остановился?        Вместо того, чтобы слушать ответ Макса, я беру книжку в руки и открываю её там, куда вложен пожелтевший кленовый лист. Я читаю:        «- Вообще-то лидер я, — растерянно сказал ей его лучший друг.        Девушка обернулась к молчавшему в стороне парню и сказала, словно обвинила:        — Но ты ведь говорил, что капитан яхт-клуба — ты!        — Успокойся, не начинай, прошу. Мы меняем лидера каждую неделю, такой уж у нас устав, понимаешь?        — Но у нас ведь нет никакого устава, — вмешался его друг. — Хотя я, как лидер, конечно, мог бы что-нибудь придумать вроде свода правил.        — А не мог бы ты, как лидер, заткнуться и подыграть мне, как настоящий друг? Я пытаюсь на девушку впечатление произвести, если ты не заметил».        Я закрываю книжку и поднимаю глаза к Максу. Думаю, по моему взгляду он понимает, что мне понравилось.        — Так ты ещё не дочитал?        — Смеёшься? Эта книга появилась здесь так давно, что я уже знаю её наизусть. Могу не просто бросаться цитатами, а ещё и страницы, на которых они напечатаны, называть. Тем более это моя любимая книга.        — А почему лист вложен посередине?        — Потому что я перечитываю.        — Или это твой любимый момент, но ты не хочешь мне говорить?        — Все моменты этой истории — мои любимые моменты.        — Но всё же, — почему-то расстроенно протянула я, — ты не сказал, чем всё закончилось.        — Это ведь твоё творение. Ты лучше всех знаешь ответ.        — Значит, конец печальный. Я не верю в счастливые концовки. Писать нужно честно, даже если всю историю будешь отвлекать читателя от жуткой реальности, в конце нужно бросить его в пекло, чтобы не было таких, кто забудется и станет ждать от реального мира книжных поворотов.        — Дуешь на воду после того, как обожглась молоком?        — Кто бы спрашивал, — хмыкаю я. — Тебя бы тут вообще не было, если бы не моё ожидание от мира чего-то возвышенного, гармоничного и удивительно хорошо продуманного.        — Я был бы только рад, если бы меня тут не было.        И я не понимаю, как до этого дошло, но мы смотрим друг на друга, словно не друзья детства, а заклятые враги. Но, будь мы врагами, готова поспорить, я бы гораздо скорее призналась бы себе, что люблю его. Хмурые брови и взгляд, полный ненависти, так подходят его лицу.        — Не говори так. Тебе повезло быть, тебе повезло существовать, тебе очень повезло.        — Почему ты не выдумала меня уткой? Уткой на берёзе, уткой, которая поёт соловьём? Ты же могла. Почему из всего возможного, ты выбрала именно то, что заставляет меня страдать? Я так далёк от людей, что чаще всего меня воротит от них, но знала бы ты, сколько раз я смотрел в окна дома напротив ночью в надежде увидеть, как там зажжётся свет. У меня нет ни копейки в карманах, город пуст, и я мог бы жить в самом роскошном из здешних домов, но я сижу в тесной душной квартирке, только потому что тебе так хочется. И, самое худшее, что ты сделала, ты заставила меня чувствовать. Я стараюсь быть холодным и сдержанным, я стараюсь быть безразличным, но я чувствительный. И я уверен, что это из-за твоей маленькой прихоти. Тебе нравится видеть мои слёзы.        Я ударяю его ладонью по щеке, и дождь останавливается, оставляя нас в оглушительной тишине. Макс замирает, такое чувство, что даже время замирает вместе с ним. Все замерли, все ждут, когда начнётся моя партия, все ждут моих реплик. И я готова.        — Да, жизнь — это кусок угля в рождественском носке. Но ты не один такой, у всех над камином то же самое. Только вот пробовал ли ты разломать этот уголь? На разломе будут кусочки маленьких драгоценных камней, их меньше, чем угля, но на фоне угля они кажутся ещё ярче, чем есть на самом деле. И что? Ты готов променять все счастливые моменты, чтобы не было тяжёлых?        — Да, готов.        — Тогда я рада, что таких обменников не существует, — мой запал исчез, мне жаль, что на его лице краснеет отпечаток от моей руки, я бы хотела, чтобы его лицо краснело по другим причинам. — Мы на разных сторонах фронта, но я люблю тебя. Наверное, то, что мы по разные стороны, заставляет меня только больше тебя любить. Перед тем, как садиться писать, знаешь, я много отдыхаю и берегу силы, как спортсмены перед тренировкой. Надеюсь, что с твоей жизнью то же самое. Ты не утомлён жизнью, ты просто отдыхаешь перед чем-то великим.        — Звучит так, будто моя жизнь начнётся после двадцати пяти. Хорошо, если умру в сорок, тогда суматоха будет не так уж и долго отравлять мне существование. И морщинами не успею покрыться.        — А мне нравятся морщины, они похожи на отметины мудрости.        Макс долго смотрит на меня, а потом, сдерживаемая им улыбка, проскальзывает со дна его души на поверхность лица.        — Что?        — Тебе очень идёт быть собой.        — Как ты так можешь? Сейчас в твоём голосе столько тепла, но только что в нём была одна только ненависть.        — Это всё мои чувства, чувства, за которые я так зол на тебя. И я целиком отдаюсь этому. Если что-то и испытывать, то испытывать сполна. Я люблю всё, что делаю. Иначе я бы не выжил. Даже если я ненавижу быть, я люблю ненавидеть быть.        — Но это разное! Ты ненавидишь меня.        — Ты меня слушаешь? Что я только что сказал?        — Что делаешь всё с любовью.        И я ловлю на себе глубокий взгляд изумрудных глаз и начинаю понимать. Даже если он меня ненавидит, то делает это любя. Мне нравится, когда его глаза горят ненавистью, так что мешает ему любить врага во мне? И не лучше ли так? Конечно, хорошо, когда можешь любить в человеке друга, но, когда можешь любить в нём врага, это гораздо более ценно.        Тишину нарушает урчание моего живота, и я жалею, что моя пощёчина остановила дождь. Если бы дождь по-прежнему стучал по навесу над нами, урчание не было бы таким громким и смущающим. Хотя перед самим собой человек никогда не смущается. Так почему я должна?        — Я не помню, когда мы в последний раз ели, — говорю я. — Можно здесь достать что-нибудь кроме кружки кофе?        — Пойдём, — Макс улыбается, — ты совсем, как пёс.        — Не лучшее, что можно сказать девушке.        — Любой другой девушке. А тебе нравится. Да и я ведь о том, что с кошками проще, потому что они сами себя покормят.        — Погоди, но ты ведь заботишься о той белой кошке с чёрными лапками, которую мы видели?        — Только если она приходит ко мне за заботой.        — А что с собаками?        — Собаки, как дети. За ними нужно постоянно присматривать. А кошки, как подростки, они сами подойдут, когда поймут, что им это нужно.        — Но собаки тоже. Разве нет?        — Нет, собаки никогда не подойдут, потому что они не уходят, чтобы побыть в одиночестве. Они будут ждать после работы и плакать, если придёшь чуть позже обычного. Они будут забывать о том, что голодны, но, если не забрать у них еду, то они съедят всё до последнего кусочка, и им будет плохо. За ними нужно смотреть, как за маленькими детьми. А вот с кошками всё иначе.        — Тогда спасибо, что сравнил с собакой, а не с ребёнком.        — Вот видишь! Я знал, что тебе понравится.        — Мне понравится, если ты снова будешь носить рубашки с галстуком.        — С чего ты вдруг про это?        — Почему-то вдруг вспомнила, как мы виделись летом в домике на дереве. И белая рубашка с галстуком была тебе очень к лицу.        — Тогда можешь покупать мне галстуки к праздникам. Хочешь? — он останавливается, а я немного прохожу вперёд, пока не слышу: — Посмотри вверх, небо такое красивое.        Быстрее, чем поднимаю голову, я отвечаю:        — Да, я буду покупать тебе галстуки, если обещаешь показывать мне красивое небо.        — Обещаю, — абсолютно серьёзно говорит он.        Я стою, подняв голову к небу, и дышать становиться легче от красоты, дрожащей перед глазами. Осенью звёзды действительно самые яркие в году. И если фонари освещают город тревожным красным светом, то луна и звёзды проливают на него очищающий и утишающий жёлтый блеск. Здешнее небо похоже на фотографии галактик, сделанные спутниками, оно переливается оттенками фиолетового, как шея уличного голубя. Голуби близки к небу и ещё ближе к космосу, поэтому я понимаю тех, чья любимая птица — голубь.        Я оглядываюсь на Макса, но он не смотрит на небо, как я ожидаю, он смотрит на землю, на неглубокую лужу, в которой мы оба стоим.        — Что, я красиво сливаюсь со своим отражением? Как одно целое, да? Я, как связь между отражённым миром снизу и недостижимым миром сверху?        — Да нет, просто ты в юбке, и в отражении видно твоё бельё.        Я топаю ногой, чтобы по луже побежали волны.        — Если хочешь быть приземлённым, то вместо ребячества лучше найди уже, где нам можно поесть!        — А ты уверена, что хочешь есть? Знаешь, лучшие вещи были написаны голодными и несчастными молодыми людьми.        — А я разве собираюсь что-то писать?        — Да.        Я растерянно моргаю и всматриваюсь в лицо Макса, чтобы понять, что именно он имеет в виду. А он, пользуясь этим моментом, берёт меня под руку и направляет к двери тёмного кафе. Наверное, он думает, что может направлять меня, только когда я растеряна. Но это уже давно не так. Мы ведь уже признались друг другу, что со дня нашей первой встречи изменилось почти всё, кроме прочности наших уз.        Макс по-хозяйски включает свет, отодвигает для меня стул у круглого столика и, словно работает в этом кафе уже много лет, протягивает мне меню.        — Я ужасно голодная, поэтому съем всё, что ты приготовишь.        — Это хорошо, потому что я умею готовить только одно блюдо из меню.        — Отлично, тогда оно будет моим любимым!        Макс надевает белый передник и начинает доставать продукты, разжигать плиту и ставить чайник для кофе. Кафе маленькое и уютное, как это обычно бывает в кафе у пригородных заправок, поэтому отдельной кухни нет, и я могу наблюдать за процессом готовки. Это так увлекает, что я поднимаюсь с места и подхожу к стойке около кассы.        — Анна, — не оборачиваясь, говорит Макс, — подай мне нож.        — Да, капитан! Рада помочь, капитан!        Я хватаю нож из соломенной корзинки со столовыми приборами и метаю его в сторону Макса. И, кстати, хорошо метаю, ведь он ударяется острием в стену и застревает там. Но Макса это почему-то не радует и не впечатляет. Он откладывает в сторону промытую зелень, и я читаю недовольство по его спине. Но когда он оборачивается, лицо его особого недовольства не выражает.        — Больше так не делай, ладно? Хорошо, что не попала в сердце.        И я знаю, что он серьёзен, но не могу удержаться от того, чтобы не подмигнуть.        — В сердце твоё я уже давно попала.        Макс лишь качает головой, вздыхает и достаёт из стены нож, а я достаю из сахарницы белый кубик.        — Слушай, а в кубике столько же сахара, сколько будет в одной чайной ложке?        — Я не знаю.        — Надо проверить. Это интересно.        И я принимаюсь крошить сахар на салфетку, чтобы потом пересыпать его в ложку и сделать выводы. Как жаль, что я не бываю такой же любознательной и деятельной, когда дело касается более серьёзных вещей.        Не успела я докрошить кубик сахара, как на салфетку села мошка. Маленькая мошка с большими планами на мою небольшую горстку сахара.        — Слушай, — снова отвлекаю я Макса от готовки, — почему мошки едят нашу еду? То есть, как это у них получается? У них же ротики маленькие.        Он ничего не отвечает, но по его плечам я вижу, что он беззвучно смеётся, поэтому на моём лице появляется довольная улыбка. А потом я кое-что вспоминаю, кое-что важное.        — Слушай-слушай! А почему ты сказал, что я собираюсь что-то писать? Разве у меня есть какие-то идеи? Ты лучше меня знаешь такие вещи. Ты, в конце концов, прочёл книгу, которую я хотела написать, но так и не решилась. Поэтому расскажи мне.        Макс не оборачивается, и печаль его голоса пытается скрыться за весёлым звоном тарелок и белых стандартных для подобного рода заведений чашек.        — Последнее время мне мало этого города. Я могу говорить только с тобой. Если я говорю с луной, то обращаюсь к тебе. Если я говорю с собой, мне отвечаешь ты. Ты везде. И это успокаивает. Постоянное присутствие утомляет, но делает очень спокойным. Я люблю тебя, но мне не хватает чего-то другого, чего-то настолько же важного. Мне не хватает друзей, — он ставит передо мной тарелку со спагетти и садится напротив, мы словно Леди и Бродяга. — Напиши мне историю про нас, но так, чтобы все другие герои были важнее, чем ты и я. Напиши мне правду. Я переживу плохой конец, но вдруг ты позволишь чему-то хорошему случиться? Нам пора прекратить бояться быть счастливыми. Даже если плохие времена возвращаются, это не значит, что мы обязаны сидеть и ждать их возвращения, как родители ждут визита выросшего и уехавшего из отчего дома ребёнка. Если плохие времена вернутся, мы встретим их, как воины. Теперь у нас есть клыки и когти, теперь мы умеем драться. Напиши мне историю, чтобы я мог её перечитывать, когда ты снова обо мне забудешь. Я тоже пёс, я скулю, когда домой не приходят вовремя. Заставь меня смеяться, краснеть и плакать. Пусть в этом чёртовом безнадёжно чёрном угле будет так много драгоценных камней, как только это возможно.        Я жую спагетти. Стоит ли сказать ему, что он — кусок угля, скрывающий в себе изумруды? Стоит ли сказать, что его спагетти — это такой же труд, как все выдуманные мной истории, и отличие только в том, что его творение поддерживает тело, а моё — дух? Стоит ли мне сказать, что я сделаю всё, о чём бы он не попросил? Стоит ли мне говорить хоть что-то, пока я жую самые вкусные в мире спагетти?        Из-за того, что Макс больше говорил, чем ел, сытой из этой игры выхожу я. Он спрашивает, не глядя мне в глаза:        — Как тебе?        — Очень вкусно, но…        — Я про мою просьбу.        Я опускаю руку в лежащую на столе открытую пачку чипсов, достаю из неё один жёлтый кругляш и, подняв руку с ним, держу его на фоне темноты за окном.        — Совсем как луна, — говорю я грустно, потому что мне жаль, что я не могу найти, что ответить на просьбу Макса. — Я ещё не рассказывала тебе, что в пятнах на луне всегда что-нибудь вижу? Когда я была маленькой, на луне был всадник. Я представляла, что это принц, который всегда придёт мне на помощь. Потом я видела на луне грустное лицо. Я видела его очень долго, а после этого я долгое время не могла увидеть ничего нового. Но теперь я снова кое-что вижу. Поэтому картофельная луна мне нравится больше настоящей, на ней нет рисунков, она со мной не говорит, — я кладу картофельную дольку в рот и добавляю: — и у неё вкус сыра.        — Так что ты видишь на луне теперь?        — Череп.        — Череп? — но Макс быстро стирает с лица секундную настороженность и говорит спокойно и уверенно: — Не стоит переживать. В детстве рядом с тобой не было никакого всадника, а грустное лицо на луне не уничтожило твоей улыбки. Лена тебе лжёт. Moonliar.        — У тебя, как и у меня, плохо с английским произношением, так что я слышу «moonlight». Или я таким образом забочусь о себе? Ведь даже вместо «suicide» я слышу «seaside». И, знаешь, думаю, мне уже пора. Да, мне пора уходить! — меня внезапно охватывает тревога.        — Погоди! — Макс хватает меня за руку, словно я украла что-то и хочу сбежать. — Оставайся, многого не обещаю, но оставайся. Ты тут нужна.        Я оглядываю кафе, которому явно не хватает заботы. Как и мне. Как и Максу. Как и всему этому чёртову городу.        — Я не смогу тут работать, я ужасно готовлю. И убираюсь ещё хуже.        — Поэтому я и предлагаю тебе остаться. Я готовлю хорошо, но всегда слишком много для одного.        — Нет.        Я пугаю себя. Я так сильно себя пугаю! Всё чаще и чаще я говорю и поступаю совсем не так, как хочу, совсем не так, как было бы хорошо для меня. Я говорю слова и совершаю поступки, о которых потом приходится жалеть.        — Значит, уходишь? Прямо сейчас?        — Да. Мне нужно уйти. Я должна.        — Ты не должна. Ты просто так хочешь.        — Хочу! Но не ради себя. Тебе ли мне рассказывать, что всё, что я делаю, не ради меня? Возможно, я врежу себе, через заботу о других? Может, это мои голодовки, сигареты, наркотики и порезы? И если уж ради кого-то что-то и делать, то ради тебя, идиота. Я ухожу!        — А как же кофе? — он хватается за последнюю соломинку на чёрном давно скошенном ноябрьском поле.        — С собой, пожалуйста, — говорю я решительно и почему-то вдруг очень любяще.        — Понял.        — Эй, не вздумай скучать, я ведь точно вернусь! — выкрикиваю я, улавливая особую горечь его голоса.        Пока Макс возится с кофе для меня (молока больше, чем кофе, а сахара, как треть молока), я беззвучно вырываю из своего блокнота страницу и пишу на ней три слова.        — Кофе готов!        Я решительно подхожу к кассе, забираю кофе, обмениваюсь долгим-долгим взглядом с Максом и протягиваю ему руку для прощания. Он крепко пожимает её, и когда я выхожу из кафе, опирается плечом на стену и поднимает к лицу бумажку, которою я вложила ему в ладонь, прощаясь.        Он разворачивает её и читает шёпотом: «Так рушатся идолы». И на лице его появляется улыбка, и глаза его смотрят на дверь, за которой я исчезла. Однажды одна из дверей этого города распахнётся, и там буду новая я с новой улыбкой и новой рукописью.        И тогда у него появится новая любимая книга, и в этот раз она будет не только придуманной, но ещё и написанной.