Триада в четырёх частях

      Макс сидел за кухонным столом, подперев рукой щеку, и смотрел на конгломерат из своих родственников. Отец, заскочивший домой на секунду, чтобы взять какие-то бумаги и сменить одежду, быстро допивал чай, не собираясь, однако, дождаться, когда будет готово рагу из овощей и мясо. На работе он всем своим видом внушал доверие окружающим (что естественно и даже необходимо при его должности), но дома лоск исчезал, и, глядя на отца, Макс мог найти для его описания только одно подходящее слово — «бонжурный». И суть была не в значении слова, а в том, каким тоном оно звучало в голове юноши.       Взглянув в очередной раз на часы, отец оставил чай недопитым, захватил кожаный портфель с бумагами, наспех поцеловал дочку в макушку, кивнул сыновьям, и вышел в коридор. Макс грустно посмотрел на сестру, следящую за тем, как папа обувался в коридоре, и сердце парня болезненно сжалось из-за того, как сильно она напоминала ему его самого. Они были так похожи, что ему стало страшно, как бы её история не стала повторением его собственной. То ли дело брат, с которым у него не было ничего общего. Но, тем не менее, брат в отличие от сестры хотя бы его не боялся.        Когда из распахнутого окна донесся шум уезжающей машины, тётя, снующая у плиты, улыбнулась и спокойно подошла к шкафчику, где хранился алкоголь. Она налила себе амаретто, присела на столешницу и встретилась взглядом с Максом. И хотя он смотрел на неё в упор, взгляд его был прикован не к ней, а к чему-то внутри него самого. Её очень пугало выражение лица племянника, когда тот уходил в себя, и поэтому женщина решила и его и себя отвлечь разговором.        — Наверное, ты составил много планов на эту неделю?        Макс моргнул, а потом устало для себя и лениво для окружающих открыл глаза. Он смотрел почти ненавидяще.        — Нет, я не строил планов на каникулы.        — Но тебя ведь так долго не было дома! Знаешь, меня пугает эта твоя, как бы лучше сказать, — она сделала ещё глоток из бокала, и сказала: — безалаберность.        — Она не должна тебя пугать, тётя, — ответил он с наигранной и от этого жуткой улыбкой, — она должна тебя ужасать. Лучше следи за обедом, а не за мной. Пахнет горелым.        Мясо и вправду пора было уже доставать из духовки, и женщина решила заняться этим вместо того, чтобы ответить что-нибудь племяннику. А Макс встал из-за стола, решив для себя, что последнее, чего он хочет сейчас, — это есть в кругу семьи. Как будто у них всё хорошо. Но стоило ему только встать, как брат спокойно сказал:        — Даже не думай. От тебя не так уж и много требуется, и одна из просьб отца — это есть за одним столом с нами. Что тут сложного?        И Максу ничего не оставалось, как сесть, скрестив руки, на стул, с которого он только что встал. Для него эти семейные встречи за обеденным столом на уютной кухне были безвкусным зрелищем, вроде аутодафе. Таким же жестоким и бессмысленным. И жертвой был он, словно его подавали к столу, а не гуся или поросёнка.        Он плохо чувствовал вкус и запах еды из-за сенсорной депривации, которая вошла уже в фазу плато и стала частью его жизни. Голодание было одним из проявлений его деструктивного поведения, которое он не мог контролировать, как бы сильно ему этого не хотелось. Вся жизнь теперь походила на уловку-22: он был в худшем из своих состояний, но, когда ему пытались помочь, и он сам изо всех сил старался справиться с собственными проблемами, каким-то образом создавалось лишь ещё больше проблем. Потому что, как бы запутано и сложно всё это не было, но причиняя вред себе, он был больше жертвой, чем злодеем.        Время тянулось мучительно долго. Макс ковырял вилкой лучший кусок мяса, который тётушка заботливо ему отдала, и поглядывал то на брата, сидящего в телефоне и время от времени сдерживающего смех, то на сестрёнку, беззаботно болтающую с тётей, потягивающей из бокала. Все они были ему в тот момент одинаково противны, но он прекрасно знал, что чувствует это только из-за того, что не находит себе места: за столом он явно был лишним. И это и злило, и огорчало, и, что хуже всего, разочаровывало. Макс давно уже привык не надеяться и не ждать ничего хорошо, но всё же, как оказалось, глубоко в душе он всё же верил, что, стоит ему приехать домой, как солнце снова засветит, а птицы в саду за окном запоют. И солнце светило, а птицы пели, но только он по-прежнему оставался слеп и глух к этому.        Когда парню наскучило наблюдать за людьми, которые, как ему казалось, старательно его не замечали, он стал блуждать взглядом по кухне, отмечая про себя, что за время его отсутствия ничего не изменилось. Ничего, кроме…        — А где кленовый лист? — спросил он, нарушая болтовню сестры с тётей.        — Тот, который был в рамочке?        — Не строй дуру, других ведь не было. Зачем его сняли?        — Не я снимала, а твой отец. У него лучше спроси.        Макс отвернулся и подпёр рукой щёку. Ему, конечно, было интересно, но не настолько, чтобы из-за этого заговаривать с отцом. Они разговаривали только по делу. И у Макса к нему никаких дел не было. А что касается того листа в рамочке, который всегда весел над кухонным столом, то, скорее всего, он, бедолага, попал в костёр тщеславия, который любил разводить его отец. Всё, что было ценно и дорого Максу, исчезло или было уничтожено в этом костре. И костёр этот, по всей видимости, всё ещё ярко полыхал.        — А почему этот лист висел в рамочке на стене? — спросила вдруг у Макса сестра.        — Какая уже разница?        Тогда девочка повернулась к тёте и задала тот же вопрос.        — Ты не слышала историю о том, как познакомились твои родители?        — Нет.        — Неужели папа тебе не рассказывал?        — Не рассказывал. А как они познакомились?        Тётя поставила пустой бокал в сторону, поправила уложенные в пышную прическу волосы и приготовилась начать длинную речь. Макса снова одолело желание встать из-за стола и уйти, но почти ничего на тарелке не было тронуто, и он знал, что, пока не доест, его никуда не выпустят. Так что невольно он стал слушать историю, которую сам знал куда подробнее тёти и которую мог бы рассказать во много раз лучше. Но он лишь молчал, жевал безвкусное мясо и слушал вместе с сестрой и братом, который отложил телефон в сторону, глубокий и глухой женский голос.       — Помнится, это было первое лето после того, как мы с вашей мамой окончили школу, — заполнил кухню поглощающий голос человека, рассказывающего историю заинтересованным слушателям. — Тем вечером дома что-то не заладилось, так что в домашней одежде и с убранными в косы волосами мы вышли на улицу, чтобы посидеть вдвоём на нашем любимом месте, пока скандал дома не утихнет. Мы тогда совсем не рассчитывали увидеться с кем-то, тем более, с кем-то незнакомым. Да и жили мы в деревне небольшой, так что никого нового мы встретить и не могли.        Но, конечно же, мы кого-то встретили! Иначе бы не было этой истории. Мы сидели на лавочке под клёнами у дороги, и по этой дороге проехала слишком хорошая для наших мест машина, так что мы сразу же стали обсуждать, к кому же приехали гости, и кто был за рулём. Только вот как следует обсудить это не вышло, потому что машина снова показалась на дороге, и в этот раз она остановилась прямо перед нами.        Тогда я много ругалась с сестрой, и мы всегда обо всём спорили. Так что мы часто спорили, почему та машина остановилась. И, если быть честной, я уверена, что из-за вашей мамы, а не из-за меня. Она была очень красивой, знаете, как эти сладкие люди, которые кажутся такими вкусными, что их так и хочется укусить.        В машине было трое парней, и тот, что сидел сзади опустил окно и спросил:        — Это центр?        — Центрее некуда, — ответила ему ваша мама.        — Отлично! А где здесь банк?       — Около почты.        — А где почта?        — Почты нет.        Кроме того, что в деревни у нас действительно не было банка, тогда мы совсем не хотели не с кем общаться кроме друг друга. И поэтому не удивляйтесь, что ваша мать была маленькой грубиянкой. Но ей это простительно. Как не быть раздражительным, когда ты аллергик? А у неё была аллергия на рожь. Представляете? Расти в деревне и не иметь возможности бегать во ржи! Какой кошмар!        Но эта история не про аллергии, хотя если попросите, я и про аллергии знаю много историй и могу рассказать их попозже. Значит, остановились около нас трое парней, и мы с ними разговорились и просидели все вместе на лавочке под клёном до поздней ночи. Они угощали нас яблоками, хотя это и нелепо вышло.        — Как вкусно пахнет яблоками! — сказала ваша мама. — Наверное, у вас их много в машине.        — Да! — Обрадовался тот, который заговорил с нами первым. — Хочешь яблочко?        — Нет, мне бы аспиринчику.        Весь вечер тот парень старался понравиться и услужить вашей маме, а она была слишком раздражена, чтобы стараться понравиться ему в ответ. Ну, а тот, что болтал со мной, наверное, только и говорил о том, что у него на лопатке родинка, и поэтому его не хотят брать в армию. Бедный мальчик так расстроился из-за этого, эх, что было за время! Ну, а третий, тот, что был за рулём, всё время молчал и, казалось, тихонько ненавидел своих друзей в тот момент.        Уже перевалило за полночь, а наши новые знакомые не хотели нас отпускать. Первая фраза, которую сказал молчавший весь вечер парень, была о вашей маме. Он сказал своему другу, который за ней ухаживал, что такую девушку нужно брать и уносить. И тогда тот взял её и унёс! Ха-ха, когда я это вспоминаю, кажется, что молодость действительно была лучшей порой!        Так вот он отнёс вашу маму подальше от всех нас и сказал ей:        — Полтора часа быть такой неприступной… вы, наверное, уже отдали свою… своё сердце, я имел в виду.        Она крикнула ему:        — До свидания!        Но развернуться и уйти не вышло, потому что он схватил её за руку.        — Посылаешь меня? На свидание?        — На свидание?        — Хорошо! Пойдём!        И она, помолчав и опустив взгляд, как настоящая благородная девица, тихо сказала: «Ладно». Конечно, в итоге это обернулось не совсем свиданием, а скорее вечеринкой в честь Дня рождения нашего молчаливого водителя. А что касается этого самого водителя, перед тем как разойтись, он дал мне кленовый листочек на память о том вечере.        Когда мы с сестрой вернулись домой, там уже было тихо, родители помирились, и мама, встретив нас перед домом, отругала нас для приличия за то, что мы поздно вернулись, и спросила, не нужны ли нашим знакомым дрова. В то время нам очень нужны были деньги, а их совсем не было. Зато у нас на зиму было заготовлено слишком много дров. И мы растерялись, ведь как оно могла узнать про наших новых знакомых? Но она и не знала, она увидела наши лица, рассмеялась и сказала: «Да что я спрашиваю! Откуда у вас знакомые?».        На вечеринку ту я не попала. И всё из-за петуха, с которым у меня были очень натянутые отношения. Я кидала в него камнями от скуки (не делайте так, дети), а потом споткнулась и упала. Вот тогда он ко мне и подбежал, чтобы клюнуть за губу. Не за половую, конечно, но губа так распухла, что на вечеринку я не смогла пойти. А из петуха того сварили суп, но мы даже после его смерти продолжили бороться, потому что я подавилась куском его мяса и чуть не умерла, клянусь, так близка к смерти я никогда ещё не была!        А вот ваша мама приняла приглашение и, как и обещала, пришла на День Рождения молчаливого паренька. Потом она мне рассказывала, как на вечеринке он совсем не молчал, а весь вечер развлекал её и шутил лучше всех в компании. Он явно ей понравился. Как и мне, потому что я уже бережно хранила подаренный им кленовый лист между страниц какой-то девчачьей романтичной книги.        Это было в августе, но пришла осень, и мне нужно было уехать в другой город из-за учёбы, а ваша мама заболела и осталась дома. В последние дни болезни, когда она совсем уже поправилась, ей в окно постучал тот самый молчаливый парень, чтобы спросить, не хочет ли она ещё раз прийти на вечеринку с его компанией. В прошлый раз было ужасно весело, поэтому она, естественно, согласилась.        Но! Когда она пришла в дом, где в прошлый раз была целая толпа молодых людей, она не застала там никого. Только столик на двоих, свечи и улыбающиеся лицо того парня. Как вы уже, наверное, поняли, тем парнем был ваш папа. Его отец, ваш дедушка, работал в арбитражном суде, так что наши родители сразу же его одобрили, как лучшую партию для своей дочери.        Мне он тогда тоже нравился, в отличие от настоящего времени, так что я тайно злилась на сестру, и грубо отказывала тому парню, который весь вечер болтал про армию и родинку на его лопатке. Тогда я вела себя ужасно глупо, но понятно это мне стало только спустя много лет. Когда моей сестре исполнилось двадцать, я не знала, что подарить ей. Хотелось подарить что-то особенное. Я ведь любила её, её невозможно было не любить. Так что я нашла кленовый лист, который упал с дерева в день знакомства ваших родителей, приклеила его к картону, украсила блёстками и вставила в рамочку. И она была счастлива, пока мы смеялись над глупой ссорой, потому что ни один парень не смог бы по-настоящему разрушить нашу связь.        — А что было дальше? — девочка внимательно смотрела на свою тётю.        — А потом они поженились и переехали сюда. И всё, что было потом, вы уже знаете.        — Я закончил, — Макс встал из-за стола и поспешно вышел из комнаты, оставив пустую тарелку, как поле боя.        Он поднялся по лестнице, вошёл в свою старую комнату, которая пустовала долгое время, и не стал закрывать за собой дверь. Это было одним из пунктов в длинном списке правил, составленных его отцом. Парень сел на кровать у окна и смотрел на знакомый вид. От этого вида ему становилось плохо.        — Как ты? — тётя вошла в комнату без стука.        Макс кинул на неё взгляд, который был выразительней любого ответа. Печальный и ненавидящий взгляд то ли загнанного зверя, то ли потерянного ребёнка.        — Я принесла тебе чай.        — Чай? — раздражённо переспросил он.        — Необычный чай, — она протянула ему кружку.        Парень понюхал содержимое и слегка поморщился.        — Алкоголь?        — Да, я плеснула туда немного коньяка. Я знаю, что у тебя много запретов, но это ведь не значит, что…        — Я ненавижу чай.        — Тогда мне забрать кружку? Если ты не пьёшь чай, я унесу и принесу что-нибудь другое.        — Не нужно. Я ненавижу чай, но с коньяком могу подружиться.        — Осторожней, — улыбнулась ему тётя, — или станешь, как я.        — Хуже, чем я есть, мне не стать.       Он сделал маленький глоток и отвернулся к окну. Ему казалось, что дома станет легче, что родные стены его утешат, но он ошибся. Комната была не такой, какой он её оставлял. Кажется, всё, что он любил, исчезло. Не было ни гитары, ни толстых сложных книг, ни секстанта — ничего, что раньше было частью его самого. И вид за окном, летний и безмятежный для кого-то другого, был для него ужасающе пустым и напоминал пожелтевшие страницы унылой книги.       Макс поставил кружку на пол и лёг, положив руки за голову. Он смотрел на рисунок потолка и думал о том, как здорово, когда у истории есть начало. Тогда есть шансы на то, что у неё будет конец. Его родители не знали друг друга до определённого момента, и до определённого момента у них всё было хорошо. А вот у него самого всё иначе, он не помнит, когда и как впервые встретил девушку, которая медленно-медленно превратила его жизнь в ад. Она как будто была всегда. И от этой мысли ему становилось страшно: если она всегда была, если она всё ещё есть, не значит ли это, что она всегда будет? Что, если она будет, даже когда его самого не станет?       На лестнице раздались тяжёлые шаги, парень сел в кровати и посмотрел на дверь. Это снова была его тётя. Как долго он лежал? Казалось, что он прилёг всего секунду назад, но комнату больше не освещал яркий солнечный свет, мягко скользящий сквозь окно. Женщина щёлкнула выключателем, и загорелся жёлтый искусственный свет. Максу он нравился больше естественного дневного. Ещё бы, ведь у него явный фетиш на всё искусственное.        Он уже знал, что собиралась спросить тётя. От вопроса «как ты?» его уже мутило. Поэтому, предавая самого себя, он заговорил первым:        — Можешь унести кружку, я не допил. Я не люблю чай.        — А чая там почти и не было.        — Значит, коньяк я не люблю тоже. И хорошо. Мне не грозит стать одиноким сорокалетним, который выглядит на пятьдесят, и из-за одиночества сидит с детьми человека, которого ненавидит. Хотя какая разница, если этот человек платит хорошие деньги, верно? — когда слова были высказаны, лицо Макса исказила гримаса боли, он закрыл глаза рукой и тяжело-тяжело вздохнул. — Прости, я не хотел.        — Нет, ты хотел.        — Прости, — тихо повторил он. — Мне вообще сорокалетним стать не грозит.        Кроме тяжести его слов, кроме тяжести, которую приносило ему само существование, на плечи юноши опустилась ещё и тяжесть тёплых человеческих рук. Тётя обняла его, прижав к себе, и так они просидели тихо и спокойно несколько минут. И эти две-три минуты были единственными мгновениями уходящего дня, когда Макс чувствовал себя не хорошо, но хотя бы нормально.