Триада в четырёх частях

      Рыжик не решался пожать руку Максу. Хотя тот вблизи оказался пускай и довольно странным, но всё же обычным парнем, Рыжику всё ещё казалось, что есть в нём что-то пугающее, что-то опасное, что-то внушающее тревогу и желание бежать. Поэтому, чтобы хоть как-то исправить неловкую ситуацию, руку Максу пожал Виктор и, открыто улыбнувшись, представился:        — Можешь звать его Рыжиком. А я Виктор, рад знакомству.        Макс посмотрел на Виктора безразличным взглядом, а потом обратился к Рыжику:        — Ты хотел у меня что-то спросить? Так вот он я.        — Да так, просто, — Рыжик по-прежнему смущённо потирал шею, — тебе нравится смотреть на воду, да? Хорошо мечтать, когда смотришь на воду.        — Я сидел и думал о смерти. Но можешь называть это мечтами, если хочешь.        Виктор неуверенно засмеялся, приняв эти слова за шутку, а потом, поймав на себе тяжёлый взгляд Макса, замолчал. Рыжик стушевался ещё больше, и Виктор понял, что теперь общение с Максом легло на его плечи.        — У тебя всё нормально? Рука такая холодная, выглядишь очень уставшим.        — Правда?        — Да, — принял вопрос всерьёз Виктор. — Подрался недавно?        — С чего бы?        — У тебя ведь фингал под глазом.        — Это родимое пятно.        — Оу…        — Хочешь ещё поговорить о моём здоровье? Извини, правда, медицинская карта дома осталась, какая жалость.        Виктор вспыхнул, потом быстро вернулся в спокойное состояние и решил, во что бы то ни стало, растопить лёд между ним и Максом. Для этого лучше всего, по его мнению, должен был подойти физический контакт, и Виктор приложил руку к груди Макса. Шутя, он спросил:        — Где твоё сердце? Я не чувствую его.        — Руки убрал, нахуй.        — Да что с тобой не так? — не выдержал Рыжик и убрал руку опешившего Виктора с груди Макса.        — Прости, — тот приложил руку ко лбу, прикрыв ладонью глаза. — Просто плохой день. Сейчас бы выпить кофе, тогда бы сразу же пришёл в норму.        — Так в чём проблема? — Виктор поднялся с лавочки. — Пойдём, угощу тебя кофе.        — Куда? Всё уже закрыто.        — Не всё. Есть здесь одно место, где кофе подают круглосуточно.        — Я бы знал о нём, если б оно было.        — О нём мало кто знает, — Виктор замолчал, а потом спросил почти с вызовом: — Ты идёшь?        Макс перевёл взгляд с воды на свои старые чёрные кроссовки, поводил носом по земле, оставляя на ней гладкие полосы, а потом, встав, пробормотал: «А, к чёрту». Рыжик отлично знал, что вблизи нет ни одной работающей кофейни, но ничего не сказал и пошёл следом за Виктором. Они шли по освещённому натриевыми фонарями тротуару, и Виктор без остановки болтал на пустые темы, которые всё же были гораздо лучше тишины.        Рыжик же шёл, спрятав руки глубоко в карманы джинс, и лишь металлические цепи ударялись о его бедро, давая хоть какой-то звук с его стороны. Рыжик старался не привлекать к себе внимание Макса и, косясь, рассматривал парня, стараясь понять, откуда у него такая к нему неприязнь. Рыжик чувствовал людей, и были те, с кем ему было приятно находиться рядом, и те, от кого ему хотелось держаться подальше. Макса Рыжик, не задумываясь, отнёс ко второй категории.        В итоге Виктор привёл их к подъезду Рыжика и остановился.        — У меня на кухне есть отличный кофе. Из Америки, кстати.        — У меня на кухне, ты хотел сказать? — впервые за долгое время подал голос Рыжик.        Ему не нравилась идея Виктора. И почему вообще Виктор решил, что может привести к нему домой едва знакомого парня? К тому же Рыжик не знал, что скажет, если кто-нибудь из родителей проснётся и спросит, кто такой Макс. Рыжик и сам с радостью бы узнал, кто такой этот Макс.        — Нужно очень сильно хотеть кофе, чтобы принять такое приглашение. Тем более, твоему Рыжику я явно не нравлюсь, — сказал Макс и поднялся на ступеньку перед дверью. — Так ты откроешь или нет?        — Да, конечно! — Виктор метнулся к двери. — Мне нравится, как ты прямо говоришь, что думаешь. Но уверен, что Рыжик просто растерян.        В один голос, перебивая друг друга, Макс и Рыжик ответили угрюмо:        — Я не говорю, что думаю.        — Я не растерян, он мне, правда, не нравится.        Виктор рассмеялся и придержал для них дверь. Макс спросил с безразличием в голосе:        — Так чья это квартира?        — Мы живём вместе, — соврал Виктор.        — Понимаю, девушек нынче мало, — насмешливо хмыкнул Макс.        — Просто вдвоём снимать квартиру дешевле, — возмутился Виктор, жалея уже о том, что решил приврать.        — Конечно, с кем-то постоянным всегда дешевле. И в поликлиниках очереди будут короче.        — Скажешь ещё что-нибудь такое, и я всеку, — предостерёг Макса Рыжик, и, обернувшись, через плечо попросил: — Будьте в прихожей тихими, ладно? Родители, наверное, уже спят.        — Чьи родители?       — Это мой дом, а Виктор любит валять дурака в неподходящее для этого время, — ответил Рыжик. — Ну так, Макс, что мне сказать, если они проснутся и спросят, кто ты такой?        — Скажи, что это друг из армии, — ответил Виктор, и поймал на себе раздражённый взгляд Рыжика.        Тот бесшумно открыл дверь, и парни стали разуваться в прихожей. Виктор показал Максу, где можно вымыть руки и провёл на кухню, а Рыжик ушёл переодеться. Он вернулся в домашних шортах и красно-белой расстёгнутой куртке капитана футбольной команды, надетой на голое тело. По-хозяйски сев во главе стола, он поджал под себя одну ногу и устроился очень удобно. Его светлые и чистые глаза встретились с мутными, словно смесь всех красок из палитры художника, глазами Макса. И Рыжик держал этот взгляд, борясь с внутренним дискомфортом, а Макс даже не замечал того, что смотрит прямо в глаза Рыжику. Мысленно он был не здесь.       Виктор поставил на плиту чайник, бросил на Рыжика быстрый взгляд и расстегнул свою рубашку. Не то, чтобы он повторял за другом, но в квартире действительно было душно. Вскоре на столе появились две небольшие кружки с чаем и одна огромная с кофе. Виктор предложил Максу печенье, лежащее на столе, но тот покачал головой:        — Слишком сладко.        — Значит, хорошо, что я не клал сахар?        — Да, тогда бы сам пил.        — Блин, ты же в гостях! — не выдержал Рыжик. — Не веди себя так!        Макс не обратил внимания на его слова и впервые проявил искренний интерес к общению, коротко спросив у Рыжика:        — Откуда шрам?        Рыжик опустил взгляд и посмотрел на свой живот.        — Это от пули, — ответил Виктор, не дав Рыжику даже опомниться. — Отличная история, кстати. Рыжику было лет пятнадцать, и он оказался на разборках старшего брата. И от него ничего не требовалась, нужно было просто стоять около машины, пока Централ решал свои проблемы. А потом что-то пошло не так и началась перестрелка. И шальная пуля встретила Рыжика. И знаешь что? Проблема была в том, что с этим нельзя было обратиться в больницу, иначе ниточка бы потянулась и привела к тёмным делам Централа.        — Трепло, — бросил Рыжик и нервно отпил из кружки.        Макс ещё раз пристально посмотрел на небольшое белое пятно на животе Рыжика, а потом стал задумчиво крутить в руках кружку с надписью «Лучший брат в мире». Кофе был вкусным, и Макс, удивляясь самому себе, понимал, что ему хочется понравиться парням, сидящим рядом с ним. В конце концов, он даже не помнил, когда в последний раз бывал в гостях. А тут он сидит на кухне едва знакомого человека и пьёт кофе, который не позволял себе уже почти год.        — Ты хотел со мной обсудить что-что, — обратился Макс к Рыжику, безуспешно стараясь придать голосу хотя бы немного дружелюбия. — Я готов говорить, тем более, я вижу, что моё присутствие не дарит тебе большого наслаждения. Так что не нужно прелюдий.        — Но прелюдии — это ведь самое интересное! — вмешался Виктор.        — Какое отношение ты имеешь к чемодану, который лежит у меня под кроватью? — быстро спросил Рыжик. — На нём первая буква твоего имени. И что ты знаешь про девушку, которой этот чемодан принадлежит?        Макс медленно закрыл глаза и сделал глубокий вдох так, словно ему причинили физическую боль. Не открывая глаз, он тихо сидел какое-то время, стараясь справиться с собственным дыханием, в то время как Рыжик и Виктор обменивались ничего не понимающими взглядами.        — Больше похоже на допрос, чем на дружескую беседу… — наконец выдавил из себя Макс.        — Так ведь мы и не друзья.        — Так ведь я и не подозреваемый, — долго не думая, бросил Макс. — Значит, получается, что ты видел, как я жёг письма?        — Более того, у меня даже есть уцелевшие фрагменты этих писем.        Макс ошарашено покачал головой, больше не стараясь скрыть своих истинных чувств. В его голосе слышалось сильное волнение.        — Но этого не может быть…        — Почему?        — Потому что я всё это придумал.        Виктор и Рыжик посмотрели сначала друг на друга, чтобы убедиться, что им не послышались, а потом уставились на Макса с недоумением и озадаченностью на лицах. Тот впервые за всё это время показался смущённым. Нет, не смущённым. Он был уязвлён.        — Я был уверен, что придумал это, — пробормотал Макс, криво улыбнувшись.        Он закрыл лицо руками и сидел так достаточно долго, а Виктор с Рыжиком молчали и не решались сказать что-нибудь. Вся неприязнь Рыжика исчезла, словно её никогда и не было. Теперь он чувствовал только то, что хочет как-нибудь утешить Макса, потому что видел, как тому больно.        — Это не то, о чём говорят при знакомстве, — выдавил из себя Макс, убирая руки от пошедшего красными пятнами лица. — Я…        Он захлебнулся собственными словами, отодвинул кружку к краю стола, положил перед собой руки и уронил на них голову. Ему хотелось выговориться. О, как же сильно ему хотелось выговориться! Когда приходило время говорить с отцом, он молчал, сжав челюсть, как охотничий пёс, поймавший добычу, и упрямо молчал. Но, боже, как же ему хотелось с кем-нибудь поговорить! Как же сильно ему нужны те, кого называют «друзьями». Кто-то, кто не осудит, тот, кто прямо скажет, что ты не прав, тот, кто примет тебя таким, каков ты есть.        Виктор помнил, что было, когда он положил руку на грудь Максу, чтобы услышать биение его сердца, поэтому, подняв было руку, чтобы заботливо погладить парня по спине, он смутился и быстро опустил её. Ему было тяжело и неловко, ему было настолько плохо, что казалось, что он и есть причина страданий Макса. Хотя, конечно, Виктор понимал, что он не виновен, но легче от этого парню не становилось.        В конце концов, не убирая головы с рук, но подняв взгляд на парней, Макс сказал:        — Я лечусь в клинике своего отца, и сейчас приехал на неделю домой. Как в тюрьме, за хорошее поведение. Да, совсем как в тюрьме.        — А от чего ты лечишься?        Макс хмыкнул, проглотив смешок.        — Проще сказать, от чего я не лечусь, — ядовито и почти презрительно сказал он. — Диагноз с каждой неделей как будто бы становится длиннее. Хотя, конечно, возможно, я и это выдумываю.        — Выдумываешь? — переспросил Рыжик. — Что ты имеешь в виду? У тебя шизофрения или типа того?        Макс поджал губы и поднял брови, прежде чем ответил:        — Типа того. Я не интересуюсь тем, что написано в моём деле. Но первая запись была про воображаемого друга. Только она появилась, не когда мне было пять или шесть лет. Для детей это обычное явление, но, к сожалению, только для детей. Да, с этого всё и началось. И вот теперь он, я, здесь перед вами говорю то, что явно не следует говорить при знакомстве. Хорошее впечатление я явно не произвёл. Но, плевать, я и не старался.  — У всех проблемы, — неуверенно произнёс Рыжик.        — Ага, но не все — проблемы для окружающих. И для самих себя.        — Ты можешь выговориться, если хочешь. Мы же видимся в первый и последний раз. Так что я бы на твоём месте не стеснялся говорить. Вряд ли, мы дадим тебе совет или найдём ободряющие слова. Но я же вижу, что тебе важно поговорить. Ты говорил о том, что чувствуешь с кем-нибудь раньше? Ну, у тебя ведь, наверное, есть терапевт, как это бывает в фильмах, да?        — Мой терапевт — мой отец. И я его ненавижу.        — А друзья?        — У меня никого нет. Я один.        — А твой воображаемый друг? — неуверенно спросил Рыжик.        — Подруга. И поэтому я тут. Даже если ты и видел меня, жгущего письма, из этого ещё нельзя сделать никаких выводов. Но ты сказал, что видел ещё и девушку, которая принесла чемодан.        — Мы оба видели, — кивнул Виктор.        Макс снова поджал губы, а потом тяжело-тяжело вздохнул.        — Я не знаю, счастлив я или расстроен. Я напуган. Было проще, когда я считал её навязчивой мыслью или больной идеей. И мне чертовски страшно, что это всё сейчас происходит не на самом деле. Что, если я выдумал и вас тоже, только чтобы подобраться к ней ближе? Не смотрите так, я не собираюсь кидаться на вас с ножом. Но именно из-за этого, уверен, меня и держат в клинике. Если бы она сказала мне кинуться, я бы сделал это, не раздумывая. Мне жаль, что я здесь. Мне так жаль, что вам приходится это слушать, но…        — Всё в порядке, — кивнул Виктор.        — Завали ебало, — вырвалось у Макса, и он прикрыл рот руками. — Прости, прости, я не хотел, но ты не представляешь, как часто я слышу эти слова, когда всё хуже некуда. Что, по-твоему, тебе говорят перед тем, как вколоть самый болезненный укол в твоей жалкой жизни? Говорят, чтобы ты успокоился, говорят, что всё в порядке. Сука, нихуя не в порядке. Я уже и не помню, что значит быть в порядке. Для меня это слова, которые не несут смысла.        — Так ты знаком с этой девушкой или нет? — спросил Рыжик. — Она была странной, но совершенно обычной.        — Конечно, — скривился Макс, — она была странной. Я странный. И каждый из вас тоже, я в этом уверен, странный. Нормальный человек не заговорил бы со мной на улице. Но у странности есть границы, понимаете? Когда ты находишься в пределах этих границ, то на тебя порой поглядывают непонимающе, но тебе даже нравится твоя уникальность. Я вот вышел за эти границы. Знаете, есть ведь люди, которые своего рода пограничники, им весело ходить вдоль границ и плясать на краю пропасти. Я почти не убил себя. Я почти не довёл себя до голодного обморока. Я почти то, я почти это. Почти — это такое хорошее слово. Так вот я по другую сторону границы. А она? Она была больше с вами или со мной?       — Я не знаю, — пробормотал Виктор. — Она была в плаще, как в старые времена. И чемодан у неё был такой старинный. И она носила очки и кепку. И атмосфера вокруг неё была странной. Поэтому мы и решили пойти за ней.        — Она была больше с нами, чем с тобой, — сказал Рыжик уверенно. — Но из того, что я видел, я могу сказать, что самой ей это не нравится. Она очень хотела бы быть с тобой, а не с нами.        — Это она тебе так сказала? — хмыкнул Макс.        — Она плакала. Она ждала, что ты придёшь, а ты опоздал.        — Это невероятно, — Макс оттянул горло и без того растянутой майки.        — Открыть окно? — заботливо спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, встал с места.        — Странно, ты не кажешься психом, — пожал плечами Рыжик и потянул чай из кружки. — Если твой воображаемый друг не воображаемый, то всё абсолютно нормально, разве нет? Хотя, конечно, то, что ты бы взялся за нож, если б она тебе сказала, заставило напрячься.        — Я опасен, — покачал головой Макс. — Я уже сам в это верю.        — Ты когда-нибудь бросался на других людей? Ты причинил вред кому-нибудь?        — Кроме себя самого, — уточнил Виктор.        — Нет, но, — Макс взялся за голову, — я бы мог.        — Или тебе внушили, что ты бы мог?        Макс пожал плечами и сжал переносицу. Он молчал, закусив бескровную губу, а потом произнёс сквозь зубы:        — Как же сильно я её ненавижу.       — Что? До этого момента я был уверен, что ты её любишь. Разве письма были не любовными письмами? — мягко улыбаясь, спросил Рыжик.        — Любовь не печаль, чтобы длиться вечно, — ответил Макс, и Рыжик снова увидел его таким же тёмным, как в их первую встречу. — Я любил её. А письма имеют свойство становиться старыми письмами.        — Разве любовь не вечна? — спросил Виктор аккуратно.        — Я не эксперт, конечно, но любовь или вечна, или это не любовь, — ответил Макс.        — Так что с этой девушкой? Я не понимаю, — Рыжик поджал под себя вторую ногу и взял со стола печенье. — Вы были парой или как?        — Ты действительно совершенно ничего не понимаешь.        Макс сказал эти слова так, что совершенно обезоружил ими Рыжика. Этих слов оказалось достаточно, чтобы сгладить впечатление, оставленное не пожатой рукой. Макс сказал это мягко, потому что непонятливость Рыжика и его страстное при этом стремление знать вызвали у него отголосок какого-то далёкого тёплого чувства. По всей видимости, это было умиление. Непонятливость Рыжика умилила Макса, и он поднял свой взгляд и улыбнулся, хотя след печали в его глазах никуда и не исчез.        — Абсолютно ничего не понимаю, — ответил Рыжик с улыбкой и пододвинул к Максу упаковку печенья.        И в этот раз Макс принял оказанный ему жест внимания, хотя он так и не укусил круглое печенье, а просто вращал его в руке, выдавливая из себя фразу за фразой.        — Я её никогда даже не видел, я просто знаю, что она есть. И пришла она из ниоткуда, и было это так плавно и медленно, что я даже и не заметил, как мы стали частью жизней друг друга. Мы меняли друг друга. Она хорошая, а я плохой, вот как вышло. Хотя, конечно, у меня никогда не было мечты стать плохим. Кто растёт с мыслью, что хочет ненавидеть весь мир? Но так вышло, никто из нас это не контролировал, и всё менялось само собой. Мы лишь флюгер, который поворачивается туда, куда дует ветер. Нас продувает, есть люди, которых продувает. Этот ветер и сейчас сквозит, я его чувствую.       Виктор покосился на приоткрытое окно, но ничего не сказал.        — Вы не чувствуете этого ветра? — спросил Макс. — Наверное, это то, что некоторые люди называют богом. Или судьбой. Вселенной или, может быть, космосом. Я просто чувствую что-то красивое и великое, недосягаемое и сводящее с ума своей непостижимостью. И она это тоже чувствует. У неё были тяжёлые времена, тогда я был рядом, хотя, повторюсь, мы никогда не виделись с той девушкой, с которой так просто встретились вы. Ей было очень больно и тяжело, в ней было больше ненависти, чем её сердце могло вместить. Какая удивительная, однако, вещь: сердце, способное вместить бесконечность любви, разрывается, когда его заполняет бесконечность ненависти. И она решила свои проблемы через меня.        Я был для неё таким же воображаемым другом, как и она для меня, поэтому мне не сложно её понять. Всё, что делало больно ей, она вложила в меня. Теперь я ненавижу мир, теперь мне грустно от каждой несправедливости и теперь мне болит от того, что люди убивают друг друга и превращают место, близкое к раю, в ад. Теперь я чувствую себя богом или дьяволом, потому что человек, один человек не может страдать из-за безумия всего человечества. Я не должен чувствовать ответственность за проступки других, но я не хочу, чтобы она её чувствовала. Так я решил, что беру всё на себя.       И, сделав меня богом, она обрекла себя на распятие на кресте. Как она обязала меня ненавидеть, я обязал её любить этот мир и каждое существо в нём, любить каждую травинку и каждую звезду. Это было плохой идеей, хотя изначально казалось хорошей. Впрочем, так ведь всегда и бывает. Я решил, что ей нужна любовь ко всему, раз в ней было столько печали, поэтому отдал всё, что у меня было. Лучше не стало ни ей, ни мне.        Когда любишь кого-то больше, чем себя самого, любовь превращается в печаль. И это не рана, к боли которой со временем привыкаешь. Это рана, которая с каждой секундой показывает тебе, что ты, глупый, ещё и не знал, что такое боль. «Это не боль, дорогой, это только начало. Ты ещё узнаешь, что такое боль, а пока держись, чувствуй, смакуй», — вот что эта рана говорит. Когда любишь что-то больше себя, всё, что ты делаешь, становится жалким и ничтожным. Каждый раз, когда она проходит мимо нищего, не бросив монету, каждый раз, когда она говорит «нет» вместо «да», каждый раз, когда она не вмешивается в чужую трагедию, её грызёт… нет, не совесть её грызёт, её грызёт этот ветер, который мы оба чувствуем.        Как можешь ты любить этот мир и поступать так? Так она думает и распинает саму себя на кресте. Каждый день она топит своего первенца. Каждый день она изменяет мужу. Каждый день ломает будущее своему лучшему другу. Каждый день переезжает машиной собаку, которая была с ней всю жизнь. Когда любишь всё, ты каждый день так или иначе подводишь то, что любишь. А это та ещё пытка. Одно дело, когда больно тебе самому, а другое — когда ты причиняешь боль тому, кого любишь. Кого любишь вечно и чисто, как кто-то из вас выразился.        И нельзя жить так, чтобы быть в ладу со всем и сразу. Даже избегая конфликта и отказавшись от собственного мнения, у тебя не получиться быть одновременно за всех. Потому что всегда есть тот, против кого нужно быть. Твоя собственная бесконфликтность не делает бесконфликтным мир.        Мне так её жаль, но, нет, Рыжик, мы никогда не были парой, как ты мог подумать. Я вижу высшее проявление человеческого общения в дружбе, а не в любви. В любви слишком много физического, начиная путь от гормонов и заканчивая его в постели. И мне знакомо чувство потери друга. Вы двое давно друг друга знаете? Не представляете жизни друг без друга, небось? И правильно. Я знаю, что такое терять друга. И какая ирония в том, что этого друга никогда и не было по-настоящему рядом.        А хуже всего то, что я знаю, что именно со мной не так. Я слишком сильно хочу быть богом или дьяволом. Слишком сильно хочу оправдать её ожидания, впрочем, как и она мои. Но мир не помещается на моих плечах. Ветер, который гонит мой корабль по волнам жизни, не моё дыхание. Я не могу быть справедливым и мудрым и сеять зло или посылать благодать. Я плохо функционирую, даже как человек, просто смешно замахиваться на что-то большее. Но, вот беда, есть та, которая верит, что я могу. И эта вера такая могущественная, что она дёргает за нити, к которым привязаны мои руки и ноги. Думаете, если люди и соединены нитями, то для чего? Нити, которыми мы связаны, — это нити марионеток. Слова и нужды родственной души подвигают нас к действию больше, чем наши собственные слова и нужды. Ради себя самого ты можешь даже и пальцем не пошевелить, но ради дорогого человека сдвинешь с места горы, если понадобится. А что этот человек? Он дёргает со всей дури за нити, которыми ты связан, и ты своим лицом сносишь горы и двигаешь их с места. И я даже представить не могу, что в этом хорошего.        Но для меня отрада, что есть кто-то, кто верит в меня. Так смешно, что вот он я, кровь и плоть, а мне нужно, чтобы в моё существование верили, словно я действительно бог или дьявол. Наши идолы рушатся, когда мы перестаём в них верить. Какое же это счастье, что кто-то верит, что я могущественный и великий, даже если это и ужасное глупое заблуждение. Какое горе, что кто-то имеет надо мной такую власть.        Макс замолчал и выдохнул так, словно опустил занавес. Он наконец-то выговорился. Многое так и осталась покрывать его сердце чернильными пятнами, но что-то выплеснулось из него наружу. Что-то стало теперь не только его ношей. Его ношу разделили. Теперь нести её стало легче. Вот для чего люди делятся своими бедами.        — Я хочу быть героем, — сказал Рыжик с грустной улыбкой на лице. — И я тоже хочу, чтобы в меня верили. Я как будто тот персонаж в фильме, который ходит за главным героем, и его принимают за тень, а не за личность. Мне тоже бывает хреново. Мне так хочется, чтобы для кого-то я мог бы стать героем. Но всегда всё оборачивается так, что спасать нужно меня. Или хуже. Иногда, когда спасать надо меня, все спасают кого-то другого, потому что… это ведь всего лишь я, про меня так легко забыть.        Ты спрашивал про шрам от пули. Так вот все переживали за Централа больше, хотя не он истекал кровью. Всех волновало, что он теперь собирается делать, что он чувствует, всех волновало, что он скажет, — рассказывал Рыжик, выделяя голосом слово «он».        Потом Рыжик вытянул поджатую под себя ногу и показал Максу обратную сторону колена. Там был шрамик — полоска раны, перечёркнутая наложенными когда-то швами. Спереди полоски была рыбья голова, а сзади — хвостовой плавник. Этакий рыбий скелетик.        — Я повредил как-то ногу, — сказал Рыжик уже без грустной улыбки, — а тренера волновало, смогу ли продержаться до конца соревнования. Продержался, но потом несколько лет не мог заниматься совсем. А в начальной школе я подрался с одноклассником и выбил ему молочный зуб, а он отколол мне кусочек коренного, смотри. И всех волновал молочный зуб моего одноклассника. А то, что он в любом случае бы выпал, никого не волновало. Я стоял тогда в углу и ждал, когда за мной приедут родители, а одноклассник нежился в заботе и внимании.        У меня увлечения меняются каждый месяц, а знаешь почему? Потому что нет ни одного дела, в котором я был бы лучшим. Я талантлив во всём, но это значит, что у меня ни к чему нет таланта. Как ни парадоксально, но это так. Я не главный герой, я даже не второстепенный герой, я не рассказчик, чёрт, даже не слушатель. Я незначительная персона, которой нет смысла уделить даже предложения в книге или кадра в фильме.        Но, смешно, как же сильно я мечтаю стать для кого-то героем. Последняя мечта, проникшая в мою душу, — это стать пожарным. Но, боюсь, как бы меня самого не пришлось спасать из огня. Я как рыбий скелетик, на мне совсем нету мяса. И я мечтаю о том, что оно ещё появится. Так люди мечтают о крыльях. Так ты мечтаешь о рогах или седой бороде и нимбе.        Я, правда, хочу быть героем для кого-то. Не так, чтобы мне это говорили в утешение, а так, чтобы я смотрел в глаза и верил. Так, чтобы не нужно было это озвучивать. Так, чтоб можно было бы совсем не говорить, а просто быть уверенным друг в друге. Я хочу быть героем, но на самом деле это не совсем то слово. Я… мне сложно выражать мысли, поэтому иногда мне не хочется даже рта открывать. Но «герой» — это то слово, что навязывают мальчикам комиксы и мультики о супергероях, которые мы смотрим в детстве. Я всего лишь хочу быть значимым. Чтобы моя жизнь не была во мраке. Мне хочется света, хочется, чтобы рядом был свет.        И я не был бы против нитей, пускай за них бы и тянули, даже если это значит, что я ударюсь о десятки препятствий на своём пути. Мне кажется, я мог бы стать героем, если бы было что-то, на что бы я ориентировался. Мне не нравится говорить о чувствах и всём таком, но я хочу, чтобы вы оба знали, что каждый мучается от чего-то.        Что до меня, то я хочу быть героем, но боюсь геройствовать зря. Я сломал руку, когда пытался снять кота Виктора с дерева. Я хотел помочь Централу, и его из-за этого в итоге посадили. Я тысячу раз помогал Виктору, когда надо было его остановить, став для него злодеем, а не героем. Поэтому мне страшно, что сейчас я тебе скажу что-то не то, ты послушаешь, и я окажусь виновником твоих бед, Макс.        — Не переживай, — Макс улыбнулся ему совсем по-дружески, — кто ты такой, чтобы мне тебя слушать?        — Верно, — ответил ему Рыжик с улыбкой. — Кто я такой?        Макс и Рыжик посмотрели на Виктора, и тот сполз со стула едва ли не на пол.        — Нет, — протянул Виктор.        — Да, — ответил Рыжик. — Ты всегда избегаешь говорить о своих чувствах. Ты всегда всех выслушиваешь, переживаешь за других, а себя обделяешь.       — Неправда.        — Правда.        — Мне просто нечего сказать.        — Отговорка для тех, у кого слишком много всего невысказанного.        — Ладно, я просто не хочу потерять ориентиры, — нехотя сказал Виктор. — Я знаю, что мои жизненные принципы и ценности правильные. И я знаю, что жизнь — очень сложная штука. Легко потерять себя, потому что не всегда будет получаться поступать так, как хочешь. В основном приходится поступать так, как надо. А надо не всегда так, как ты считаешь нужным и правильным. И я боюсь, что имея благие цели, однажды стану совершать зло.        И я не нуждаюсь в том, чтобы в меня верили, как в божество, или освещали, как главную персону на сцене. Я всего лишь хочу путеводную звезду, которая бы напоминала о том, чего я хочу на самом деле. Если я открою свой бизнес, наверное, звучит слишком практично для разговора о чувствах, но какова вероятность, что через год я буду раскручивать его, опираясь исключительно на цифры? Я бы смог закрыть глаза, скажем, на низкую оплату труда персонала, если бы это значило, что доход будет расти в геометрической прогрессии? И сколько мне понадобится лет, чтобы полностью отойти от изначальной мечты и потеряться в чём-то более реальном и жизненном? И менее важном.        Я так боюсь огрубеть. Я хочу помочь тем, кто сам себе помочь не может. Я не хочу быть главным героем или центром чьего-то мира, я всего лишь хочу заниматься своим маленьким, но хорошим делом. И чтобы был кто-то, кто не дал бы забыть, ради чего я за это дело взялся. К сожалению, или, может быть, к счастью, я имел возможность наблюдать за тем, как ради прибыли люди идут на подлость и низость. И мне страшно, что мне не достанет благородства, чтобы, оказавшись в суровом реальном мире, отличным от того, что простирается перед юными глазами, не упасть до низостей и лицемерия.        По сути, я хочу малого. Хочу посвятить себя моему делу, проживая обычную спокойную жизнь. Хочу работать на работе, в которой есть смысл. Хочу отдыхать бесполезно, валяясь в кровати сутки напролёт, если захочется. Хочу наслаждаться простыми вещами, но иметь доступ к вещам сложным для получения. Хочу жить богато, но не стать злым и не сделать погоню за деньгами приоритетом. Не хочу забывать о том, что для меня является истинными ценностями. Не хочу потерять себя.       Виктор виновато улыбнулся, словно извиняясь за отнятое у парней время. Он убрал выпавшую прядь волос за ухо и отвернулся ото всех, став у плиты.        — Приготовить ещё чая? — спросил он, стараясь стереть всё, что было.        И Рыжик всё понимал. Рыжик знал Виктора и его потребности. Сейчас Виктору нужно было почувствовать, что ничего не изменилось, и заняться обычным делом было лучшей идеей. Рыжику уже сотню раз приходилось пить чай, просто чтобы Виктор мог его приготовить. И Рыжик об этом не жалел, потому что даже обычный чёрный чай, приготовленный Виктором, был на вкус, как само счастье и солнце, и радостный смех, летящий над цветущим сиреневыми цветами полем.        — Конечно, приготовь, — сказал Виктору Рыжик и обратился к Максу: — Мы выговорились, и я чувствую, что не зря. Теперь пришло время заняться твоей проблемой. Нам нужно отыскать эту девушку. Как её зовут? А… — и, не договорив, Рыжик замолчал с плутовской улыбкой.        — Анна.        — Конечно! А ты Макс! Вот, что значат те «А» и «М»! Конечно!        — Из вас двоих сейчас ты кажешься более безумным, — сказал Рыжику Виктор, возвращаясь от чайника к своему месту. — И что ты собираешься делать теперь со всей этой информацией?        — Как что? — Рыжик светился от жажды деятельности. — Как что? У нас столько дел впереди! Не терпится за них взяться!        — Мне уже это не нравится, — пробормотал Макс, — можно убавить энтузиазма, нет?        — Что значит убавать энтузиазма! — Рыжик упёрся руками в стол и вдохновлённо смотрел перед собой. — Нам нужно найти Анну, чтобы вы, наконец, встретились! И, подумай только, что будет с твоим отцом, когда окажется, что воображаемый друг вовсе не был воображаемым! Ты сможешь забыть про клинику, сможешь заняться всем, чем угодно, и быть абсолютно свободным! Будешь счастливым и забудешь про эту свою мировую печаль. Не знаю, как это там у вас работает, но вы распределите ненависть и любовь поровну, достигнете гармонии и будете вместе радостно бежать по жизни, а этот ваш волшебный ветер будет поддувать вам в спину и дуть только попутно! — договорил Рыжик и скинул с себя куртку от жара, в который его бросило.        Энтузиазм Рыжика обрушился на Макса, сбив его с метафорических ног ещё более метафорической волной энергии. Максу даже поплохело, голова пошла кругом, а в глазах резко начало темнеть. Он, конечно, не подал вида, он привык скрывать от всех ухудшение своего и без того неизменно плохого состояния.        — Даже не думай, — коротко возразил он Рыжику. — Нельзя всего этого допустить.        Рыжик и не подозревал, какое впечатление на Макса оказывали его слова, поэтому загорелся идеей ещё сильнее.        — Да нет же, это будет потрясающе! Я уже представляю вашу встречу! Она тоже обрадуется, она тоже ждала этого! Ты бы слышал, как она плакала по тебе той ночью, какой же ты всё-таки жестокий, что сжёг письма, в которые бедная девушка вложила столько любви. Извинись перед ней, когда мы найдём её, хорошо?        — Не хорошо, — хрипло ответил Макс. — Нам не надо… нельзя…        — Да чего ты? Почему, когда дошли до самого главного, резко даёшь задний ход? Что с тобой вообще такое?        Виктор сидел, положив руки на колени, и смотрел то на Рыжика, то на Макса, старательно пытаясь понять, что творится у тех в головах. И, если Рыжика понять ему не составляло труда, то с Максом всё было гораздо сложнее. А тот уже ничего не видел перед собой, и в глазах его стало совсем темно, по спине ручьями бежал пот, а его руки, опущенные под стол, дрожали, почти подпрыгивая на чёрных джинсах.        — Может, выскажетесь спокойно и по очереди, — предложил Виктор, улыбаясь, как последний дурак, и прекрасно осознавая всю ущербность собственного совета.        — Я уже высказался. Этот парень просто боится собственного счастья, вот и всё, что здесь непонятного? Знаешь, Макс, даже того, чтобы тебя считали божеством или идолом для поклонений, надо заслужить. Я уже не говорю про то, чтобы являться ими, хотя бы чтобы просто считали. Так вот ты не заслуживаешь ни слова, что она тебе написала.        Голос Рыжика доносился до Макса словно через слой ледяной воды, покрытой сверху корочкой льда. Лёгкие сжались и, как бы сильно ему не хотелось, он не мог сделать полного глубокого вдоха. Он попытался встать, но, не видя ничего перед собой, случайно сбросил рукой кружку с края стола. Кофе стал кофейным пятном, а кружка — осколками от кружки. Рыжик ронял её бессчётное множество раз, но она никогда не разбивалась. Она была такой же прочной, как и его связь с Централом, который ему эту кружку подарил. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Рыжик громко и поражённо ахнул, когда кружка разлетелась на куски, оставив на полу чёрное пятно остывшего кофе.        К Максу постепенно возвращалось зрение. Он стоял, держась белыми руками за спинку стула так, что костяшки налились кровью и порозовели. Его ноги и тело дрожали, но он снова видел и слышал. И видел он рассерженное лицо Рыжика и сквозящий жалостью взгляд Виктора. Чайник уже во всё хрипел, выплёвывая в воздух пар, делая атмосферу ещё тяжелее и добавляя жару в и без того накалившуюся обстановку.        — Я заслуживаю каждой грёбаной точки и запятой, — прорычал Макс, глядя на Рыжика диким зверем. — И, если хочешь кого-то пнуть, то начни с себя. Это не Артуров стол, и мы не рыцари. Господи, да это убого, это даже не смешно! Хотите путеводную звезду? Хотите ангела, излучающего свет? А кто вы сами? Да на мне должен быть красный костюм с выглядывающим из-под фрака хвостом! На тебе, — Макс ткнул в Рыжика пальцем, — маска злодея, а не героя! А что до тебя, то тебе не достаёт только зажравшейся физиономии, брюха, набитого деньгами, и рук по локоть в крови! Да какие мы идолы, чёрт возьми, какие герои, боги и благодетели?! Омерзительно! Мне противно рядом с вами находиться так же, как противно быть самим собой!        Рыжик дождался, когда Макс замолчал, и медленно встал, не сводя с него потемневших от гнева глаз. Чётко, тихо и спокойно он произнёс с нескрываемой ненавистью:        — Иди домой.        Макс сделал шаг назад, словно в него выстрелили, а потом растерянно заморгал. Он снова это сделал. Снова укусил протянутую руку, словно испортил шедевр, заботливо подаренный ему свыше или снизу, но явно откуда-то, где знают, что такое настоящий шедевр. Он в очередной раз всё испортил. Но извиняться и отказываться от своих слов было бы унизительно, поэтому, ища спасения, Макс бросил молящий взгляд на Виктора. В тот момент Макс почувствовал себя собой так сильно, как не чувствовал уже много лет. А Виктор вдруг удивлённо заметил, что глаза у Макса, оказывается, ярко-зелёные, совсем изумрудные. Как странно, что до этого он не обращал на них должного внимания!        — Иди, — кивнул ему Виктор, и, когда Макс развернулся спиной, добавил: — приходи завтра.        Виктор выключил огонь под кипящим чайником, входная дверь тихо стукнула, и Рыжик спросил у Виктора без обиды или недовольства:       — Зачем ты это сделал?        — Потому что я переживаю, ведь он точно не пойдёт домой.        — Почему? Слушай, может, нам нужно за ним проследить? — Рыжик двинулся с места, но рука Виктора уперлась в его обнажённую гладкую от выступившего пота грудь.        — Оставь его в покое, и давай пить чай.        Рыжик посмотрел на дверь, потом перевёл взгляд на пятно кофе и, вздохнув, уткнулся лбом в удерживающую его на месте руку. Отец Рыжика, проснувшись от шума, вышел на кухню и остановился, встретившись взглядом с Виктором в расстёгнутой рубашке, соскользнувшей с плеча. Отец перевёл взгляд на сына с обнажённым торсом, который его не видел, уткнувшийся лицом в плечо друга, и вздохнул:        — Вы меня когда-нибудь доконаете, оденьтесь хотя бы.        — Пап! — Рыжик подпрыгнул на месте и залился краской, а Виктор только рассмеялся, запрокинув голову назад и зажмурив от смеха глаза.       Макс, тем временем вышел из подъезда и, глубоко вдыхая прохладный ночной воздух, шёл быстрым шагом посередине дороги. Он злился на себя, он не знал, куда идти и что делать. И ему хотелось плакать, но глаза оставались сухими. Он хранилище боли, он снова старался с этим смириться и принять это. Но как принять то, что тебя мучают? И каково это, оказаться своим собственным мучителем?        За спиной Макса раздались взрывы, и он остановился, низко опустив плечи и глядя вниз перед собой. Асфальт озарялся белым, красным, синим и зелёным светом. За его спиной умирали нераспустившимися бутонами вспышки салюта, а он не смел обернуться. Будучи маленьким мальчиком, он приходил в восхищение от вспышек салюта, салют его завораживал.        А теперь он был между небом и землёй, он сам изгнал себя из ада и рая и стоял с крыльями белого, красного, синего и зелёного цветов за спиной. И крылья то раскрывались, то исчезали, а он смотрел вниз, на чёрное пятно на отражающем свет асфальте. Этим пятном был он, а каждой вспышкой света были те шансы, что он упускал, те личности, которыми он мог бы стать, но не стал, и те слова, которые он мог бы сказать или наоборот удержать в себе.       И когда салют прекратился, тень его стала такого же цвета, что и асфальт, и Макс озадачено поднял голову, пошатнувшись в сторону от проехавшей мимо машины, из которой ему крикнули в окно что-то грубое.        — Что со мной такое? — вслух прошептал парень, поспешно сходя на обочину. — Это я стал таким чёрным или мир вокруг меня потемнел? Что такое? Что я с собой делаю и что делаю с другими, зачем всё это?        Он сел на бордюр, упёрся головой в руки и просидел так, наверное, с час. А потом встал и, шатаясь, побрёл по пустой и тёмной улице; внутри у него было куда более пусто и темно.