Триада в четырёх частях

      — Придурок, — добродушно усмехнулся Рыжику Макс, развернулся к машине спиной и пошёл прямо в высокую траву, даже не стараясь найти тропинки.       Колючки сорняков цеплялись за его одежду и царапали кожу, но парня это ничуть не заботило. Несколько раз он спотыкался о неровности земли, но и это было не важно. Важно было лишь то, что ждало его впереди. Важно было лишь то, ради чего он шёл. А шёл он ради…       — Анна, — сказал он, бесшумно присев под раскидистым клёном, — я пришёл. Я пришёл, как ты и хотела.       — Хорошо. Спасибо.       Анна поправила плащ так, чтобы Макс тоже сидел на звёздной подбивке ткани. Между ними была Кассиопия, и девушка провела по ней пальцами, вырисовывая букву «М». Потом она положила Максу на плечу голову и взяла его руку в свою. Она сжимала свою ладонь, впиваясь ногтями в его предплечье, и ждала, напрасно ждала, когда Макс отреагируют.       — Я стерплю всё, — сказал он, отвечая на её удивлённый взгляд. — Всё, что угодно, стерплю. Что бы ты ни сделала, я переживу. Мне придётся пережить.       — Ты ведь знаешь, что о себе я не могу такого сказать?       — Конечно, знаю. И это понятно, ведь я не могу ничего тебе сделать.       — И с собой, — мрачно добавила Анна.        — Да, я ничего не могу сделать тебе, и я ничего не могу сделать себе. Я не могу сделать вообще ничего. Я твоя кукла. Всё, что я могу, это любить тебя. Потому что ты себя не можешь. Но, дорогая, это так смешно, — он нездорово хохотнул, — что будет, если я начну тебя ненавидеть? Что, если, когда ты мне снова решишь сделать больно, я всё же отвечу тем же? Ты не можешь любить себя, значит, меня ты не любишь тоже. А я такой ничтожный, такой маленький. Но даже такую маленькую часть себя ты не способна любить, как грустно. Поэтому мне иногда интересно, что ты способна сделать с ненавистью. Уверен, что с ненавистью ты смогла бы добиться большего. Разбивать сердца так же сладко, как и сажать всех вокруг на цепи.       — Ты это чего? — Анна одёрнула свой плащ и резко встала. — Говоришь, как змей-искуситель. Что с тобой?        — Никто из нас не ищет любви, — сказал Макс, проигнорировав заданный ему вопрос. — Ты в этом не нуждаешься, и я в этом не нуждаюсь тоже. Мы всегда хотели друга, а не любовника. Мы хотели, чтобы нас обнимали, а не целовали. Мы хотели, чтобы нас любили, ни на что не рассчитывая, чтобы перед нами не старались выглядеть лучше. И, если ты меня создала, то я тоже могу что-то создать. Как тебе эта мысль?        — Мне не нравится, — Анна отступила назад на несколько шагов, а Макс встал и остался стоять в тени дерева, сияя нездорово блестящими в темноте глазами.        — А мне нравится, Анна, о, как же мне это нравится! — сказал он и хохотнул. — Мне кажется, ты мне больше не нужна. Хотя, конечно, это сложно, ты ведь и меня к себе привязала. Но я у тебя всему научился. И я нашёл себе своих собственных апостолов. История обо мне нравится мне больше, чем история о нас. Ты уместна, только если уступишь мне место в центре сцены. Можешь быть моей тенью, можешь стать для меня ветром, можешь стать голосом в моей голове. Но не становись у меня на пути, а иди, держась за мою руку и повинуясь моим приказам.        — Да что с тобой такое?!        — Я вырос.        — Но мы ведь обещали друг другу не взрослеть!        — Я многое тебе обещал, — он улыбнулся, как дьявол, подошёл к ней и, опустив голову, прошептал на ухо: — Но я же не далеко ушёл от тебя, дорогая, чтобы сдерживать свои обещания.        — Макс, ты далеко. Ты сейчас очень далеко.        — Это всё ты. Ты сделала первый шаг в сторону, не забывай. Я всего лишь повторил за тобой. Напоминаю: я не сделал бы ничего такого, чего не сделала бы ты. Ты сделала шаг в сторону, и мне стало слишком мало тебя. Ты не можешь меня так просто забыть, раз уж я есть. Раз уж я есть, тебе придётся со мной считаться.        — Из-за чего ты так злишься? — примирительно улыбнулась Анна. — Это недоразумение. Я люблю тебя, как всегда любила.        — Ты любишь всех.        — И что в этом плохого? Мне так хорошо, мне так лучше. Лучше, чем было, когда я всех ненавидела.        — Всех, — Макс произнёс это слово презрительно и выбросил в траву выкуренную сигарету. — Забудь обо всех, детка. Ты такая бедная и нуждающаяся во внимании? Так вот я тоже. Мне нужна вся ты. Мне мало, мне чудовищно мало того, что я имею.        — Боже, как ты изменился!        — Боже? Пожалуй, мне нравится, как это звучит. Послушай, нам подвластно время и пространство и всё-всё-всё, пока мы здесь. Пока мы здесь, пока мы вместе, мы на всё способны… так давай всё вернем, Анна, давай всё вернём?       — Давай, — она кивнула, пригласив его следовать за собой. — Давай, я не против. Но тогда уничтожь всё, что создал. Ты придумал себе друзей, мой мальчик? Я хочу, чтобы ты их уничтожил. Самым жестоким из всех возможных способов. В тебе ведь нет ничего, кроме того, что есть во мне, верно? Значит, ты справишься. Хочешь, чтобы всё, было как раньше, разрушь всё то, что есть у тебя сейчас.        — Ва, да ты совсем не такая сладкая, какой хочешь казаться!        — Конечно, ты ведь любишь кофе. Я должна тебе нравиться, я должна горчить. Но, Макс, мы ведь оба теперь другие. И разве это плохо? Разве мы не можем примириться и быть как раньше? Полюбить новых друг друга? Я, правда, хочу быть хорошей. И я, правда, не хочу больше страдать. Я могу постараться находить удовольствие в боли, но мне гораздо проще справляться со счастьем.        — Боль? Счастье? Глупая моя девочка, ты же не чувствуешь ни горя, ни счастья! Зачем тебе, по-твоему, я? Я всё это чувствую вместо тебя, а для тебя всё ровно, как дороги в нашем выдуманном прекрасном городе. Чувствую здесь я, — он снова безумно хохотнул.– Я чувствую и живу, а ты мой выдуманный друг. И даже не первая в списке.        — Но я тоже чувствую…        — Да что ты чувствуешь? Ты так боялась настоящих эмоций, что сбросила их груз на меня. И ты не можешь вернуть то, от чего так беспечно отказалась. Теперь я буду ненавидеть и любить вместо тебя. А ты будешь наблюдать. Уже свыклась с этой ролью? — насмешливо спросил Макс, плюнув под ноги. — Тьфу, а когда-то ты была в состоянии изменить весь этот чёртов мир! И сама себя похоронила, какая всё-таки жалость. Печально и больно смотреть на то, как рушат собственный потенциал. Хотя кому я говорю о печальном и болезненном? Ты не знаешь таких слов.       — Чего ты от меня хочешь? Я не для этого звала тебя повидаться. Либо прекрати этот спектакль, либо проваливай.        — Хочу, чтобы ты стала моей тенью, — очаровательно улыбнулся Макс. — Как я всё это время был твоей. Теперь я буду вести, а ты будешь слепо следовать за мной. Вот чего я хочу.        Анна остановилась и взглянула на звёздное небо обречённо, почти отрешённо. Звёзды были похожи на маленькие цветки ботанического синего адлеана, и это было так прекрасно, что у неё должно было сжаться сердце. Но она, правда, ничего не чувствовала. Она знала, что небо прекрасно, она знала, что эта ночь особенная, но сердце её не трепетало и не рвалось из груди. Оно молчало.        Девушка отвела взгляд от неба и встретилась со светящимися недобрым зелёным светом глазами. Макс улыбался, и в улыбке его не было ничего, что было в его улыбке прежде. Печаль так легко переходит в ненависть и наоборот. Но что происходит, когда они смешиваются?        Анна не знала ответа на этот вопрос. Но она знала, что безоговорочно верит тому, кто стоял перед ней. Что бы Макс ей не говорил, как бы он с ней не поступал, она знала, что могла положиться на него раньше. И из этого следовало, что и сейчас она может ему доверять. И девушка взяла его за руку и сказала спокойно и уверенно:        — Хорошо, веди. Мне несложно убрать себя на задний план, мне не сложно быть второстепенной.        Он не ожидал такого поворота событий и опешил, а потом, тряхнув головой, снова напустил на себя бешенный и дикий вид. Резко потянув девушку за руку, он двинулся в другую сторону, и она смирно последовала за ним. Он злился на Анну, на её молчание и на её тёплую руку. А она, смущённо смотрела в сторону, стараясь не улыбаться. Они давно не держались за руки, а в этом жесте ведь скрыто столько привязанности и любви. И Анна держала его холодную ладонь и изо всех сил заставляла себя не улыбаться.        Анна его обожала. И, взяв Макса за руку, девушка почувствовала это с новой силой. Она обожала в нём всё. Его зелёные глаза, которые раньше были печальны и равнодушны, теперь очаровывали её своим злым и пугающим огнём. И она полюбила этот новый дерзкий взгляд так же сильно, как любила старый, полный отчаянья. Она вдыхала его новый запах, смесь сигаретного дыма и запаха дома, и старый ивовый аромат исчезал из её головы. Она забывала кожаные чёрные куртки и синие джинсовки, теперь она любила его чёрно-серый стиль. И его побитое лицо, и больное тело, и чёрные, потерявшие блеск, волосы. О, она всё это обожала! Девушка смущённо смотрела в сторону и не решалась поднять глаз. Анна словно впервые поняла, как сильно его обожает. Нового Макса.        — Какая ты безнадёжная, — сквозь зубы проговорил он, не догадываясь о её мыслях. — Не пора ли начать видеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким ты хочешь его видеть? У тебя нет причин мне доверять. Всё, что связывает людей, легко рушится и забывается. Достаточно слова. Хотя ты и эти слова поймёшь так, как тебе удобно. Для тебя слова — мощнейшее оружие, способное на всё, что угодно. Но, Анна, милая, если бы я держал тебя в подвале и жёг о твои чудесные тёплые руки сигареты, и ты не знала бы ни света, ни тепла, ты по-прежнему бы мне верила? — Он взглянул в её глаза и покачал головой. — Да, ты по-прежнему бы мне верила. И до последнего вдоха, который, несомненно, был бы последним из-за меня, ты бы думала, что я хороший. Ты бы думала, что я хороший, даже если бы я перерезал тебе глотку, даже если б смотрел, как горишь в огне, даже если б опустил твою голову в бак с водой, я всё равно был бы для тебя хорошим.        — Нет, Макс, ты не хороший, — девушка легонько сжала его ладонь в своей. — Ты наивысшее проявление того, что люди называют «хорошим». Ты лучший.        — Лучший? — переспросил Макс насмешливо. — Я лучший в том, чтобы быть худшим, Анна. Воображаемый друг, который говорит тебе, что делать. Кто-то, кого ты не видишь, но чьё присутствие ты чувствуешь… не находишь, что это мало похоже на друга?        — А на что же это похоже, если не на друга?        — На твоего демона. Люди борются со своими демонами, потому что признают в них зло. Но ты слепа к злу, ты отказалась от способности его видеть, чтобы сохранить возможность быть счастливой. И поэтому демон, который не отходит от тебя ни на шаг, в твоих глазах друг. А он не отходит ни на шаг, чтобы лишить тебя покоя, но ты, глупая, думаешь, что это лишь постоянное чувство плеча, которое приносит с собой дружба. С демонами не дружат, дорогая, их сжигают в собственном огне или им поддаются.        — Тогда я тебе поддаюсь, — она сильнее сжала его мертвенно холодную руку. — Мне плевать, кто ты. Если ты сущее зло, то я буду любить сущее зло. Но ты не зло, ты что-то другое. И я знаю, что у тебя есть причины, чтобы выставлять себя в дурном свете, поэтому я постараюсь притвориться, что верю. Но бояться тебя и ненавидеть я не могу. Даже если я попытаюсь тебя возненавидеть, ничего из этого не выйдет. Ненависть я отдала тебе, поэтому моя ненависть моментально превращается в любовь. И я буду счастлива, полюбить тебя ещё сильнее, чем сейчас, если это, конечно, возможно…        — Осторожно!        Макс крепко сжал вверенную ему руку, не дав Анне упасть с обрыва, к которому они подошли. Поле резко обрывалось крутым склоном, под которым чернела земля с серыми вкраплениями камней. Анна испуганно смотрела под ноги, держась за обхватившие её руки. Испуганный взгляд плавно превратился в торжествующий, и она обернулась к Максу, ослепив его блеском радостных глаз.        — Ты всё это время врал, а я была права! Каким же ты можешь быть злодеем, когда заботишься о том, чтобы я не упала и не подвернула ножку!        — Тут не то, что ножку подвернуть, тут разбиться насмерть можно.        — А ты считаешь своим долгом не допустить того, чтобы я разбилась?        Макс выпустил её из своих рук, и подошёл к самому краю пропасти.        — Я считаю своим долгом не допустить печального исхода, — сказал он, спрятав руки в карманы, и глядя на неё через плечо глазами почерневшими и потерявшими всякий блеск. — И я знаю, что моё существование плохо влияет на твоё. Даже если я и спас тебя от ненависти и ряда других чувств, которые ты решила забыть навсегда, я всё равно приношу тебе горе. Мне так плохо, мне так тяжело и больно, что и ты это чувствуешь тоже. Ведь и я иногда могу смеяться и искренне улыбаться, когда тебя разрывает изнутри от счастья. Но я тебе ни к чему.        — Ты чего! — Анна аккуратно стала рядом с ним на самом краю пропасти. — Брось эти глупые мысли! Без тебя мне не будет лучше! Кто же, если не ты, будет следить за тем, чтобы не дошло до печального исхода? Мне ведь так сложно отказывать себе в дешёвых драмах, ты ведь сам это знаешь. И мои слёзы — вода солёная. Мои слёзы — яд и кислота только в том случае, если я их лью за тебя. Ты нужен мне.        — Нет, не нужен. Если я останусь, то рано или поздно ты закончишь историю, как ты выразилась, дешёвой драмой. И никому, кроме тебя, не понравится. И, поверь, тебе самой не понравится тоже. Я думаю не только о тебе и тех, кто с тобой связан, я думаю ещё и о себе, о тех, кто теперь связан со мной. Ты станешь первой упавшей косточкой домино, которая запустит цепь ужасных событий. Я не хочу, чтобы мы все забыли друг друга. Я не хочу, чтобы мы все потеряли друг друга. Я не хочу плакать над последней страницей. Я не могу плакать, Анна, я не могу плакать, и боль не уходит, она никуда не исчезает и ест меня изнутри.        — Но я ведь могу придумать хорошую концовку. Я ведь могу?        — Смотри, я стаю прямо напротив тебя, — Макс отодвинул Анну от края обрыва, став так, что пятками больше не чувствовал под собой землю, — и ты можешь столкнуть меня вниз. Мы разбитые люди, но в тебе целого больше, чем во мне. И одним целым нам никогда больше не стать. И, если бы я вдруг разбился на маленькие-маленькие кусочки, если бы я рассыпался в порошок, то со временем, ты смогла бы поверить в то, что всегда была такой, какая есть. Поверить, что никакого отколотого кусочка в твоей душе вовсе и не было никогда. Там всегда была странная впадинка, но на её месте никогда ничего не было. Я стаю прямо перед тобой, и моя душа перед тобой нараспашку, и моё сердце открыто тебе. И ты ведь понимаешь, к чему я клоню? Понимаешь, о чём я тебя прошу?        — Нет, — дрогнувшим голосом ответила Анна, — нет, ты хочешь этого для меня, а не для себя. Но себя ты должен любить так же сильно, как любишь меня. В этом ведь и заключается вся наша суть. Когда перед зажжённой красной свечой я вглядываюсь поздно ночью в своё отражение и шёпотом призываю тебя…        — Я не прихожу.        — Да, и я так благодарна тебе за это. Мне потребовалось пройти через злость и обиду, чтобы дойти до простого и очевидного послания, которые ты слал мне всё это время. Мы вглядываемся в зеркало, когда гадаем, не для того, чтобы увидеть за спиной суженного. Нет, мы стоим в полночь перед зеркалом и смотрим в свои собственные глаза. И видим мы только себя самих. Потому что мы должны полюбить себя, сделать себя своим суженным. И мы должны стать тем, кто полюбит нас в ответ. Любить отражение, зная, что и оно тебя тоже любит, вот что важно. И это так просто, что становится чем-то сложным.        — Но ты поняла.        — Да, благодаря тебе, я поняла.        — И разве теперь я всё ещё тебе нужен? Пришло время избавиться от меня. Если ты не можешь допустить истории без чьей-то смерти, то пусть это будет особая смерть, за которую никому не станет болеть.        — Мне станет.        — Ты не в счёт. Все хотят услышать историю отличную от той, которою жаждешь ты. Твоя история никого не сделает счастливой, никого, включая тебя. Я же не допускаю твоей концовки, я настаиваю на той, что все примут, но ты будешь единственной, кто будет знать, что всё могло бы закончиться иначе. Позволь мне повлиять на тебя в последний раз.        — Нет, — по щекам Анны катились слёзы, и они блестели, как цветы адлеана на ночном небе у них над головой, они сияли так, как звёзды, вышитые серебряной нитью на обратной стороне её плаща. Эти слёзы были ядом и кислотой, но они были её слезами, а не слезами Макса. — Нет, ты не можешь уйти, пока я тебе не позволю.        — А ты позволишь. Позволишь, потому что любишь меня. И потому что любишь себя.        Она покачала головой, а он улыбнулся совсем как раньше, совсем как много-много лет назад, улыбнулся своей всезнающей божественной улыбкой и кивнул. Анна сделала шаг, последний шаг между ними, и прижалась щекой к его груди. Макс почти не дышал, впрочем, как и она. Слёзы не позволяли ей вдохнуть полной грудью, слезы не позволяли ей ничего сказать. Поэтому она просто вкладывала в объятье всё, что чувствовала. И ненависть со злостью и отчаяньем не могли снова стать частью неё, но, возможно, их полное отсутствие было бы чем-то более правильным. То, что тянет на дно, нужно отпускать. Даже если мы и любим свои кандалы, они от нашей любви не перестают быть кандалами.        — Всё хорошо, — Макс положил голову ей на макушку. — Плачь. Грусть бывает светлой и тёмной, всегда выбирай светлую. Ненависть бывает бесполезной, но иногда она становится топливом для добрых и важных поступков. Не мечтай о мире без ненависти. А любовь — одно слово, описывающее разные чувства. Мне сложно понять, но ты человек, и ты не уйдёшь от этого чувства. Сделай себя своей первой любовью и задай хорошую планку. Нельзя любить только часть себя, Анна. И незачем говорить «прощай», когда можно сказать «до свидания». Мы оба демоны, мы жаждем крови и лишь вопрос времени, кто и когда умрёт. Но, согласись, здорово, что убийцы всегда возвращаются на место своего преступления. Мы ещё можем встретиться, поэтому твои слёзы должны быть морской водой, а не ядом. Всё хорошо, я люблю тебя.        — Я люблю себя, — ответила Анна и резко выпрямила руки, которые до этого лежали на груди Макса.        Он потерял равновесие и упал с обрыва, вскрикнув перед тем, как ударится затылком об острый край белеющего в темноте камня. Несколько секунд он ещё мог видеть звёзды, похожие на цветки ботанического синего адлеана. А потом с неба посыпались изумрудно-синие лепестки, и Макс закрыл глаза.        Открыл он их уже в белом помещении, в окружении людей в белых халатах, а над головой его ослепительно сиял белый свет лампы.        — Пустите меня к нему! Пустите!       Макс хотел дёрнуться в сторону родного голоса, но не смог даже пошевелиться.        — Кем вы ему приходитесь? — спросил голос такой же стерильно-белый, как стены и пол палаты.        — Жена! Я ему жена!        «Какая наивная милая ложь», — подумал Макс, а потом в глазах его снова всё потемнело. Безо всякого намёка на серый цвет белый обратился чёрным. И когда Макс снова открыл глаза, он уже стоял на берегу озера, спиной к воде и лицом к чемодану стоящему на лавочке. Всё повторялось снова, всё повторялось в сотый или, может быть, уже тысячный раз. Он не мог вырваться из замкнутого круга, где, что бы он ни делал, всё приводило его сквозь страдания и боль к месту, откуда он начинал.        За его спиной раздался знакомый голос Виктора:        — Рыжик, Рыбка! И вы тут? Выгуливаете Персика? О, они так хорошо ладят с Кисой, смотрите!        — Персик так подрос! — в тон Виктору счастливо заметила Лапка.        И Макс стоял к ним спиной, понимая, как бессмысленно оборачиваться и надеяться на то, что его узнают и вспомнят. Макс стоял, тупо уставившись на чемодан с буквой «М» на боку, и хмурился так, что на лбу у него отчётливо выступили две морщины, подражающие знаку равенства. Кажется, он привык уже к опустошающему чувству отчаянья, но каждый раз, когда перед ним снова оказывался этот чемодан, боль чувствовалась по-новому, ещё сильнее, чем в предыдущий раз.        «Что же я должен сделать, чтобы она успокоилась? Что же я должен сделать, чтобы мы, наконец, оба были счастливы? Что?» — сжимая зубы и шаря рукой в кармане в надежде найти пачку сигарет, думал Макс, и мысли его срывались, как срывается от отчаянья голос. Он закрыл глаза и долго-долго не открывал их, слушая непринуждённую болтовню за спиной и биение своего бумажно-чернильного сердца.       А когда Макс открыл глаза…