Триада в четырёх частях

       Васю выгнали из школы за то, что сердце его было большим и отзывчивым, а глаза его не могли смотреть на то, как кто-то страдает. По пути в школу, где всем заправлял старый жилистый дед, поп до революции, мальчик встретил худую рыжую собака, которая подошла к нему так, будто знала его давно. И Вася понял, что собаке приходится очень туго, раз она подошла первой, ему ведь даже не пришлось звать её, присев на корточки и стуча по снегу красной от холода ладонью. Вася Лосяхо жил там, где каждую бездомную собаку мужики при встрече пинали, так что рыжий пёс совсем отчаялся, раз уж решил подойти к человеку. Или он чувствовал. Животные чувствуют хороших людей.        Вася протянул руку и, когда чёрный нос её обнюхал, стал чесать у пса за ухом. Шерсть заледенела из-за ночи, проведённой на улице под старой повозкой, которая стояла на конце города, наверное, всю короткую Васину жизнь. Мальчик гладил собаку и думал, что же ему с ней теперь делать. Оставлять на улице пса было нельзя. Как и опаздывать в школу. Вася вздохнул, взял дрожащую собаку на руки и быстрым шагом, почти бегом, направился к зданию, уже виднеющемуся впереди.        Через главный вход дети попадали в сени, откуда можно было пройти в класс. Мальчик тихо закрыл за собой дверь, посмотрел на чёрные в полумраке куртки однокашников, потоптался на месте, а потом сел на пол. Пёс, выпущенный из рук, нервно оглядывался вокруг и жался к мальчику, а тот снимал с себя тёплый тулуп. Он укрыл им собаку, посадил к себе на колени, и стал шептать на рыжее ухо:        — Плохо тебе пришлось, дружок? Ну-с, ничего, теперь заживёшь. Я не дам тебе пропасть. И как ты, такой красивый, оказался на улице, как тебя могли выгнать? Или ты всегда был уличным? Такой холодной зимой уличным быть нельзя.        Дверь скрипнула, и сердце мальчика упало тяжёлым камнем. Но открылась дверь, ведущая на улицу, а не в класс. И, присыпанная снегом, розовощёкая, в тёмные сени вошла Рита, однокашница и соседка Васи.        — Ты чего не в классе?        — Чего опаздываешь?        Они сказали это одновременно и одинаково недовольно. Сказали и сразу же тихо рассмеялись. Тихо, потому что нельзя было допустить, чтобы их услышали. Девочка, не снимая верхней одежды, села на пол к Васе, и тот показал ей собаку, откинув край тёплого тулупчика.        — Какие рёбра, — прошептала Рита, проведя рукой по рыжему боку. — Ты её покормил?        — Я не взял сегодня с собой ничего.        — Почему? У нас же много уроков, мы тут до вечера сидеть будем.        — Меня мутило утром, — соврал Вася, опустил взгляд и стал нервно чесать у собаки за ухом.        Он не завтракал и даже не заходил на кухню, потому что там был его старший брат, которого мальчик боялся, что волк огня. Отец с матерью уехали в гости к родственникам, чтобы решить какие-то взрослые проблемы, и до конца недели Вася был оставлен на попечение Пети, его старшего брата. Было утро среды, и Васе становилось плохо, когда он думал, что родителей не будет дома ещё четыре бесконечно долгих дня.        Рита расстегнула ремни ранца и достала хлеб с колбасой. Пёс съел протянутую еду почти сразу же, как только она оказалась перед его носом. Мальчик смотрел на однокашницу и вспоминал тот день, когда они были в цирке. Их родители дружили, так что однажды они вместе с родителями пошли в цирк. И Вася утащил Риту за кулисы. Это было весело, как он и думал. Весело до того момента, пока он не увидел, что лошадь, которая на выступлении несколько раз упрямилась и не хотела выполнять трюк, ударили кнутом. И что разозлило Васю больше всего — лошадь была привязана, она не могла отскочить в сторону или брыкнуть ногой мужчину в блестящем костюме. И когда Вася бросился, чтобы остановить мужчину, тот гневно выволок его за кулисы. Он кричал и тряс мальчика, пока не появились родители. В тот день в цирке его отец много ругался с тем мужчиной и даже ударил его. А дома он ругался на Васю. Но не ударял. Он бил только жену, да и то редко.        Дети сидели на полу в сенях, тихо переговариваясь, пока дверь в класс не открылась, и в жёлтом свете не появилось всегда чумазое лицо мальчишки-сорванца.        — Васька? Чего ты тут сидишь?        — Закрой дверь, — донёсся из класса скрипучий суровый голос.        -У тебя что там такое? Собака? — не унимался чумазый мальчишка.        — Не выпускай тепло, кому говорю! Кому говорю! Счас ты у меня получишь-с! А потом из-за таких недоносков на меня жалобы пишут, что я дрова краду, не топлю печь, а потом дети хворают!        Старый поп уже было взялся за ухо сорванца, как увидел Васю с собакой. Старик сразу же весь побагровел. Уже не старчески, уже не скрипуче — чётко и громко он рявкнул:        — Как ты посмел! Прогуливать уроки! Притащить эту тварь в святую святых!        — Но…        — Встань, когда разговариваешь со мной! Встать!        Вася, не выпуская из рук собаку, закутанную в тулуп, встал и тут же получил пощёчину. Риты рядом уже не было, она тихо сидела в классе на своём месте. Так было и тогда, в цирке. Он бросился защищать лошадь, а Рита куда-то исчезла, и когда его ругали, она стояла в стороне так, будто бы не пробиралась вместе с ним за кулисы.        — Я тут больше не появлюсь! — прижимая к груди собаку, крикнул Вася и выскочил из сеней на улицу.        — А ну вернись! Вернись, кому говорю!        Вася не слышал крика старика, потому что сердце стучало так громко, что ничего другого услышать нельзя было. А, впрочем, он всегда слышал сразу своё сердце, а уже потом всё остальное. Пока он бежал, он ничего не мог услышать, да и увидеть тоже не мог. По щекам катились слёзы бессильного гнева и замерзали прямо на щеках. Он совсем быстро оказался у себя во дворе и, войдя в дом, опустил собаку на пол.        Мальчик кинул тулуп на рога, висящие в прихожей, и стал вслушиваться. Было тихо. «Уснул», — облегчённо выдохнул Вася, и открыл дверь. Но он ошибся. Он вошёл как раз тогда, когда на кухне все замолчали из-за замешательства. Петя и его друзья, пропахшие спиртом, до этого спорили, пока кто-то из них не осадил всех фактом, который оспорить было невозможно.        — Это всё параша! — крикнул кто-то из парней. — Параша! Говорю вам!        — Да, хуй с ним, — согласился Петя. — Я схожу ещё за бутылкой.        Он встал и замер, заметив брата.        — Ты чего не в школе?        — Я ушёл. И… дай мне еды.        Парень оглянулся на друзей, которые громко смеялись над чем-то и не смотрели в его сторону. Он положил ладонь мальчику на голову, наклонился и сказал:        — Попозже, поиграй пока где-нибудь.        Вася скривился от перегара и сказал:        — Мне надо покормить собаку, дай что-нибудь.        Петя тут же выпрямился, почему-то рассердился и прорычал:        — Ты не понял? Уёбывай и не попадайся мне на глаза.        — Дай мне что-нибудь сейчас же!        Брат уставился на него затуманенными глазами, и Вася пожалел, что не пошёл сам на кухню. Но друзей Пети он боялся ещё сильней, чем самого Петю.        — Ты совсем поехавший? Тебя ушатать?        — У меня там собака! — дрожащим и обвиняющим голосом сказал мальчик. — Надо покормить. Чего ты упёрся рогами, баран?        — Баран? Баран?! — брат взбесился и ногой открыл дверь, ведущую в прихожую.        Он увидел собаку, отрыгнул и, смеясь, сказал:        — И эти кости в тряпке, по-твоему, собака? Да она от одного удара под зад дух испустит!        И тогда он сделал это. Он ударил собаку, а та громко завизжала, вжимаясь в закрытую дверь. Кто-то пришёл из кухни и засмеялся, напугав мальчика ещё больше. Вася стоял, дрожа, пока не понял, что тот, что пришёл, собирается тоже ударить собаку. Тогда Вася метнулся к двери и открыл её, а собака рыжей стрелой понеслась вон, оставляя за собой линию из следов. Вася обернулся, и щёки его горели так же, как недавно багровело лицо старика из школы.        — Бляди тупорылые, я ненавижу вас! Ненавижу! — и он бросился на двух громадных парней, воинственно сжав в кулаки руки.        И пока друг Пети хохотал, сам Петя держал брата за руки так, что тот в итоге расплакался от собственной беспомощности, как плакал до этого на улице. Он плакал, но не замолкал. Снова и снова мальчик кричал, что ненавидит и брата, и всех его друзей, и родителей, которые на всё закрывают глаза.        Весь тот день Вася искал собаку, искал, пока на улице не стало совсем темно. Это было безрезультатно. Голодный, продрогший, он вернулся в пустой дом. Всё было перевернуто вверх дном, вся еда была съедена, все комнаты пропахли спиртом. Вася закрыл дом на ключ, забрался в свою кровать и, засыпая, надеялся, что Петя не сможет войти и останется ночевать на улице. Может, тогда до него дойдёт, почему нужно было заботиться о той собаке, а не…        Таким было самое яркое воспоминание из детства Василия Лосяхо. Это был переломный момент, потому что после того случая он на несколько лет уехал к тёте. Там он жил спокойно и учился в новой школе так усердно, что стал лучшим учеником в классе. Но всякий раз, когда он вспоминал детство, он вспоминал не спокойную жизнь у тёти, а дом.        Дома всё было другим. Не было вежливых манер и этикета, не было заботы, которая постоянно заставляла его чувствовать себя неловко, не было спокойствия и уверенности, что завтра будет таким же безопасным, каким было вчера. А что было? Вася стоял перед калиткой, сжимал ручку чемодана и вспоминал, что было.        Ещё до школы. В садике. Уже в садике он не хотел идти домой, если за ним приходил брат. Если приходил брат, то это значило, что дома никого из родителей не будет. Значит, они будут вдвоём. А потом к Пете придут его друзья, и они устроят пьянку. И никто ничего убирать не будет. Вася взял тяжёлый чемодан в другую руку, и вспомнил, как убирал дом сам, когда немного подрос. Вспомнил, как Петя однажды кинул в него нож, и с того дня у него на щеке небольшой шрам. И, тем не менее, когда несколько лет назад он увидел Петю, спящего в сугробе, он почти на спине затащил его домой. А тот, спустя несколько дней, продал кому-то его карту мира, которая висела над кроватью и была окном для мыслей об огромном мире, в котором, несомненно, можно быть счастливым: во влажных лесах Амазонки или на берегу океана, или в прериях, где пасутся табуны диких лошадей и индейцы говорят с духами природы. Карты не стало, как и велосипеда, который Петя забрал, чтобы починить. И ведь Вася ему тогда поверил. Да, он тогда поверил.        С тех пор много воды утекло. Ещё год, всего год. Через год он закончит учиться, и сможет поехать работать куда-нибудь далеко-далеко. В любую братскую республику. Подальше от этого места. Единственным радостным воспоминаниям была мать. Мать, которая умерла слишком рано. Через год после её похорон, весной, они всей семьёй ехали на кладбище. И Вася не мог перестать обвинять отца и брата. Хотя она умерла своей смертью, но всё-таки она умерла из-за них.        Вася тряхнул головой, натянуто улыбнулся и вошёл во двор. Былое величие и богатство чувствовались, но видно было, как много воды утекло. Больше, чем в Мировом океане. «Ну и хорошо, — подумал вдруг Вася, — а не то нас бы ещё за кулаков посчитали. Хоть что-то во всём этом есть хорошее».        Он вошёл в дом, спустя почти год отсутствия, и никто не встретил его в пустой прихожей. Даже рогов, на которые раньше вешали верхнюю одежду, не осталось. Василий Лосяхо стоял, застыв на месте, так же, как до этого стоял у калитки. Он на секунду почти увидел себя маленького, брыкающегося ногами в прихожей с руками, которые его брат крепко держал, чтобы он не смог драться. А как же он тогда хотел ударить Петра! Теперь Вася больше не Васька, теперь он Василий. Теперь он не позволит кидать в себя ножи.        Парень машинально провёл рукой по щеке, на которой был шрам. Он вошёл в комнаты, называемые домом, оставив чемодан в прихожей. На кухне был Пети с одним из своих постоянно меняющихся друзей. И хотя Вася не выдал себя шумом или тенью, но брат его обернулся и удивлённо заморгал. Петя медленно встал, и на лице его появилась неподдельная улыбка. Они пожали руки и поцеловались.        — Погоди, я тебе кое-что привёз, — сказал Вася, возвращаясь к чемодану. — Смотри, бананы. У вас тут такого не продают.        — У нас тут, это, как его…        — Дефицит, — подсказал Петин друг, — дефицит всего. У нас тут ничего не продают.        Вася отломал от связки один банан и протянул его Петиному другу.        — Держи за сообразительность.        — Да не нужно, — отказался парень, — спасибо.        — Да чего уж, бери.        — Нет, ну как же?        Вася смерил его взглядом и положил банан на стол.        — Ладно, — друг Пети смущённо улыбнулся, — возьму для сестрёнки. Она ведь даже не знает, что это такое. Обрадуется.       Почему-то эти слова отозвались ударом в сердце, и Вася перенёс этот удар с большим трудом. Он отломал ещё один банан от связки, хотя ещё несколько секунд назад ругал себя за излишнюю любезность. Теперь он уже себя не ругал. Друг Пети ушёл с двумя бананами в руке, а братья Лосяхо сели за стол и начали говорить. Петя был почти трезвым. Вася был почти доволен их встречей.       Отца дома не оказалось. По словам Пети, тот ушёл к соседу утром. И Вася знал, что это значит. Он оставил ненадолго брата, достал из чемодана свёрток, в котором лежала новая синяя рубашка, которую он купил отцу, положил свёрток на кровать. Когда-то на этой кровати спала и его мать тоже. Вася рассчитывал, что по возвращению домой он почувствует покой. Или хотя бы что-нибудь похожее. Но ничего подобного, лишь еще больше тревоги.        Они просидели с братом на кухне несколько часов и говорили, говорили, говорили. По словам Пети можно было решить, что дома всё складывается благополучно, но Вася давно уже перестал верить. Он верил только своему сердцу, которое никогда его не подводило. Оно, конечно, ставило его в сложные положения, но зато оно следило за тем, чтобы совесть парня была чиста.        Вскоре Петя ушёл к соседу, сказать отцу, что брат приехал, а Вася в это время раскладывал вещи в своей старой комнате. Он прилёг на кровать, закрыл глаза и подумал о грядущем лете. Прошлое лето он тоже провёл дома, но тогда лето было похоже на что-то вроде каникул после школы. А сейчас он внезапно осознал, что вырос. Решив, что завтра же он найдёт себе работу где-нибудь поблизости, Вася закрыл глаза и повернулся на бок.        И проснулся он поздним вечером. Сразу же пошёл на улицу, долго стоял во дворе, глядя на старое грушевое дерево. К его удивлению, там белел пучок последних цветов, которые и не опали, и не дали плодов. «Как странно, — подумал Лосяхо, — уже давно прошла их пора».        Он стоял под деревом, спрятав руки глубоко в карманы, и смотрел на белый цветок. По весне эта старая груша превращалась в упавшее с небес облако и постепенно прикрывала траву под собой снегом из лепестков. Ветром лепестки уносило в речку за забором, и тогда вода становилась белой. И Васе казалось в детстве, что ветер может унести лепестки до самого океана, и тогда лепестки будут разбавлять чёрную синеву так же, как это делает белая пена волн.        Но уцелевшие цветки по-прежнему были на ветке. Они уцелели, но также они не стали белым ковром, по которому так приятно ходить босиком, их не унесло резвое весёлое течение реки и, конечно, они не долетели до самого океана. Они остались там, где появились. И, наверное, лучше бы их унесло ветром куда-нибудь далеко-далеко.        — Чего стоишь тут один в темноте? — Петя встал рядом, сверкнув огоньком папироски, зажатой во рту. — Всё не куришь?        — Не приучен, — сухо ответил Вася. — Что с папой, дома?        — Завалился спать. Я открыл окно, знаю, что ты запаха алкоголя не выносишь.        — Спасибо.        Васю передёрнуло от такой заботы. Так будет первые несколько дней, пока к его присутствию в доме не привыкнут. И тогда… тогда он, скорее всего, пожалеет, что не поехал в гости на лето к кому-нибудь из своих товарищей по учёбе. Поэтому ему так хотелось найти работу: чтобы было где проводить дни и задерживаться, стараясь перевыполнить норму. Он всегда и везде был первым, но не из-за того, что верил в счастливое будущее всех народов. Не поэтому. То, что его считали примером сознательного и надёжного комсомольца, парню было лишь на руку. Ему было на руку работать на пределе своих возможностей, чтобы не думать и не появляться лишний раз дома. Это здорово помогало отвлечься от того, что всегда и везде преследовало его.        — У Гриба собирается сегодня молодёжь, может, хочешь пойти? — неожиданно предложил Петя, кинув докуренную сигарку в сторону. — Ты ж, когда пропал, позабывал всех местных. А летом чего тебе одному сидеть? Старых друзей повидаешь, там тоже будут учёные, если с простым людом слишком горд тягаться.        — Что за чушь морозишь? — прервал его Вася. — Я такой же пролетарий, как и ты. Только не трачу последние деньги на бутылку и пачку сигарет. Я не такой, как ты и отец.        — Чего начинаешь? Я же с тобой по-хорошему пытаюсь.        — Мне хватило этих сборов молодёжи в детстве.        — Да тут же всё по-другому. Девчата тоже будут, кстати.        — А что стало с Ритой? — вдруг спросил Вася.        — Какой Ритой?        — Соседкой нашей, помнишь? Жила через несколько домов.        — А! Вспомнил! Они уехали в Польшу, как только богатых поджимать начали. Чувствовали, что им тут житья не будет.        — А далеко идти на этот сбор молодёжи?        — Да пару кварталов всего! — Петя радостно ухватил брата за руку и повёл за собой.        Вася решил, что быть одному ему не на пользу. Не сейчас. Да и всё равно он не уснёт из-за храпящего отца, заснувшего непробудным сном. В доме, куда они пришли, уже было много молодых людей и девчат, и Вася почувствовал облегчение. Это не было похоже на то, что он себе представлял. Оказалось, среди друзей его брата были и обычные ребята, с которыми можно было даже попробовать поладить.       Парень со старательно закрученным чубом играл на баяне, и все плясали так, что в комнате дышать было нечем, а жара стояла такая, будто печку затопили. Играл парень хорошо, но Васю сразу же замутило, и он, что-то бросив брату, вышел на улицу. Там пахло летним вечером, музыка доносилось из окон приглушённо, и это ещё можно было стерпеть.        Когда пил Петя, он забирал что-нибудь с собой из дома и уходил на несколько дней к своим бесчисленным друзьям. Когда запивал отец, он доставал баян и начинал играть. И играл он хорошо, гораздо лучше хлопца с украинским чубом, а тот играл, честно говоря, что надо. Но Вася ненавидел баян. Отец напивался, играл на баяне, а потом ему всегда хотелось драться. И чаще всего перепадало матери. Вася злился, что вырос и стал сильным слишком поздно.       — О! Ты брат Пети, Вася, верно?        Вася обернулся и увидел перед собой двух молодых людей. Один был светловолосый с тёмными глазами, которые были как будто украдены с чужого лица. Это он заговорил с Лосяхо.        — Да. Это я.        — Чего так напугано? Я, кстати, товарищ Гриб, — рассмеялся парень.        Тот, что молча стоял рядом улыбнулся, но улыбнулся так, будто сделал одолжение. И Васе это отчего-то очень понравилось.        — Приятно познакомиться, товарищ Гриб, — Вася шутливо протянул руку блондину. — А с вами кто?        — Товарищ Максимов, — не дожидаясь, когда его представят, сказал смуглявый парень и тут же полез к Васе с лобызаньями.        — Эй, эй, не дыши на мальчика перегаром! — Гриб оттащил Максимова, смеясь. — Он перебрал, не обращай внимания. Я, кстати, поэтому и вывел его на улицу, чтобы освежился. Жаль только, что танцы пропускаю. Меня там подруга ждёт.        — Так иди, — Вася поправил на Грибе галстук, — не хорошо заставлять девушку ждать. А я побуду с товарищем Максимовым, прослежу, чтобы не буянил и не бросался на окружающих с поцелуями.        — Правда? Ты меня здорово выручаешь, буду в долгу у тебя! Ну, я пошёл?        — Иди уже. Рад был познакомиться.        — И я.        Лосяхо и Гриб пожали руки, и блондин скрылся в хате, из окон которой лился жёлтый свет, перемешанный с музыкой, рождённой в мехах баяна.        — Ну, товарищ Максимов…        — Можно просто Дима, мы не на собрании партии.        Максимов залихватски убрал кепку на затылок и достал из внутреннего кармана пиджака портсигар с красным серпом и молотом.        — Будешь?        — Нет, — качнул головой Вася. — Не переношу запаха табака.        — Понял, — Максимов убрал портсигар назад, хоть ему и хотелось закурить. — Зачем вызвался меня караулить?        — Игры на баяне не переношу тоже.        — И я. Получается, нам двоим тут делать нечего?        — Получается.        — Ну так пошли.        — Куда? — спросил Вася, уже идя.        На него странно действовал этот тон. Таким тоном мог бы себе позволить говорить человек, который знает всё и обо всём. И улыбка у Максимова была такой же, как будто его окружают люди, значительно глупее его самого и наивнее. И Вася шёл, вглядываясь в широкую спину перед собой и почти с восторгом подмечал, что между ними разница в росте, наверное, в целую голову. Лосяхо всегда восхищался сильными людьми с богатырским телом и крепким здоровьем. Он ещё не встречал людей такого телосложения с гнилым нутром. Ему казалось, что крепкие снаружи люди непременно крепкие внутри.        Лосяхо шёл за Максимовым, так, словно тот вёл его домой, а не наоборот. На самом же деле Максимов сказал, что дома он точно не станет буянить, а голова его после сна станет чистой и ясной, поэтому настоял, чтобы Вася отвёл его домой. И по пути они почти не разговаривали, но, несмотря на это, обоим было комфортно.        Вася шёл, поглощённый туманными мыслями. Он старательно пытался что-то вспомнить. Ему казалось, что он упустил что-то важное, что-то очень значимое произошло с ним сегодня, но как бы сильно Лосяхо не пытался вспомнить, у него ничего не получалось.        И только когда Максимов открывал дверь ключом, который снял с гвоздика под крышей дома, и рассказывал, что живёт один, Вася вспомнил. Когда-то уже давно, когда он только-только закончил школу, ему приснился сон, что он встретился со своим человеком. Его жизнь была слишком сумбурной, чтобы кого-то любить, но человека из сна он любил. И между ними состоялся такой странный разговор, что Лосяхо запомнил его так отчётливо, словно видел тот сон только вчера.        Человек, которого он любил, изводил Петю, этот человек внушал страх всем. Всем, но не Васе, так что Лосяхо уверенно окликнул его, позвал к себе. И тот покорно явился, появился вместе с какой-то жуткой атмосферой, словно дьявол восстал из ада, словно душа сумасшедшего, которая не нашла покоя и в отчаянье бродила по земле сотни лет.        — Встретимся у гриба, — сказал этот пугающий тип, появившись.        — У гриба? — переспросил Вася, растерянно моргая. — Который со шляпкой?        — Да, именно. У гриба, который со шляпкой.        — Со шляпкой и ножкой?        — Да, и с ножкой.        И тогда Вася не понимал издевательского тона. Тогда он, правда, представлял себе огромный гриб, размером, наверное, с человека. И вокруг этого гриба собирались бесы и разная нечисть, чтобы водить нагишом хороводы под серебряным светом луны. Таким нечеловеческим казался ему тот тип, с которым у него состоялся странный разговор. Тогда, во сне, они пожали друг другу руки на прощание, а наутро Вася нашёл у себя на костяшке синяк, происхождение которого у него так и не получилось восстановить в памяти. Но он точно помнил, что синяка не было, когда он ложился спать.        — Давно знаешь Гриба? — спросил Вася, проходя в дом Максимова.        — Нет. Случайно познакомились на улице.        — Не шути, я серьёзно.        — Я тоже. Я разве похож на шутника?        Васю передёрнуло от тона и взгляда Димы. А тот тяжело упал в кресло, дотронулся до болящей головы и скинул пиджак на пол. Он ничего не говорил и сидел, словно остался в комнате один, так что Лосяхо, тихо ступая, двинулся к двери.        — Нет, — властно раздалось у него за спиной, и Вася обернулся.        Зелёные решительные глаза смотрели на него в упор, а чёрные как смоль брови угрожающе сошлись на переносице. Этот взгляд давил и приказывал. Вася застыл у открытой двери, а потом, почувствовав то, что Максимов даже не стал произносить, закрыл дверь и повернул ключ.        Он подошёл к креслу, встал перед Димой и судорожно сглотнул. Колени Васи дрожали, руки вспотели, было страшно. Но он боялся просто так, боялся безосновательно. Призыв во взгляде Максимова был яснее всяких слов. Более того, это был не призыв, если быть точнее, это был приказ. И у Васи, который на секунду решил, что лучше всё же уйти, не достало храбрости ослушаться.        Он опустился, поставив колено на край кресла, так, что губы юношей оказались на одном уровне. Но и глаза тоже. Взгляд Максимова ясно говорил, что прелюдии его несколько не волнуют. Тогда Вася опустился ниже, поцеловав осторожно загорелую шею, и стал спускаться к широкой рельефной груди. Он целовал и чувствовал вину, потому что заставлял Максимова ждать. В любом случае, поцеловать его в губы Вася не решился и уже, видимо, не решится.       Он опустился на колени и слегка дрожащими руками расстегнул тяжёлую металлическую пряжку ремня. А Максимов смотрел сверху вниз взглядом человека, который привык получать, не давая ничего взамен, надменным и холодным взглядом удивительно ярких зелёных глаз, которые одержали верх над очередным сердцем. Над сердцем бедным и наивным, над сердцем, к которому его владелец прислушивался, пожалуй, даже слишком внимательно.