Триада в четырёх частях

      Виталий Романович Рыбкин скучал. Он сидел в кабинете за столом у распахнутого окна и вращал в руке химический карандаш, которым до этого писал слова в кроссворде из газеты. Тяжёлые густые волосы были зачёсаны назад, открывая высокий лоб и светлые глаза, вызывающие доверие. Скинутый пиджак и портупея висели на спинке стула, но даже это не спасало от жары. День выдался ленивым и жарким.        — Сего сидим такие уставьсие?        — А? — Рыбкин удивлённо поднял голову.        В кабинет вошёл его помощник, товарищ Ли, китаец по рождению. Волной революции его унесло далеко за пределы родных земель, и осел он в маленьком кабинете маленького провинциального городишки. Не имея нужных бумаг, но имея блестящий ум, сильный характер и умение найти выход даже из, казалось бы, самого безвыходного положения, Ли сумел не только найти своё место, но и сыскать уважение. Все знали его как хорошего парня, трудолюбивого работника и ревностного коммуниста.        — Спласиваю, сего вид такой усталий?        — А, разморило от жары, — ответил Рыбкин. — Смотри, и Фелис тоже задремал. Сменишь ему воду в миске?        — Хоросё, и нам в графине тогда узь сменю.        — Спасибо, Ли. Что бы я без тебя делал?        — Меняль воду в графине и миске Фелиса сам.        Рыбкин тихонько засмеялся. Ли вышел, и Виталий посмотрел на спящую в углу комнаты собаку. Это был небольшой пёс, не похожий на Буранов и Туманов, которые проходили вместе со своими хозяевами кинологические курсы в соседнем городе. Фелис выделялся среди остальных служебных собак отсутствием породы так же, как и именем. Но Рыбкин знал, что работать в паре с такой умной собакой — большая удача. «Фелис» значит удача.        С товарищем Ли, напарником, которого Виталий Романович не смел называть помощником, тоже очень повезло. Ли признавался Рыбкину, что иногда ему снятся сны, где он допускает какую-нибудь непростительную ошибку и его ссылают назад в Китай, на рисовые поля, ссылают гнуть спину и прятаться от солнца под широкополой соломенной шляпой. И Рыбкин тогда его утешал и говорил, что за такого драгоценного напарника он будет драться до последнего. Никуда он его не отдаст, ни в какой Китай. Ли нужен народу здесь, в БССР. Столько всего предстоит сделать, столько работы у них впереди. И им нельзя отлынивать.        Но правда заключалось в том, что решительные действия, смелые шаги вперёд, борьба за равенство и братство велись где-то в далёких больших городах. А тут, на окраине мира, Рыбкин порой и за весь день не делал ничего путного. Более того, городок под его покровительством был тихий, единственное, чем он занимался достаточно часто, было усмирение разошедшихся пьяниц.       Да и тех Рыбкин знал с детства, и всё заканчивалось тем, что он говорил: «Дядька Фома, оно тебе надо? Иди до хаты, ложись спать. А завтра и ты, и я сделаем вид, что ничего этого не было. Но не дай бог на тебя снова пожалуются, тогда я не посмотрю, что ты друг моего батьки». И на этом всё затихало, и Рыбкина ждали целые недели тишины и покоя. Не этого он ожидал, когда пришёл на рабочее место с ровной спиной, солдатской выправкой и служебной кепкой в руке, совсем не этого.        Фелис поднялся, зевнув, и Рыбкин позвал его, тихо постучав по бедру. Собака проигнорировала этот жест и стала потягиваться, а потом подошла к двери.        — Что? На улицу что ли захотел? Ну, подожди, сейчас открою.        Но вставать и открывать дверь не пришлось. Максимов привычно распахнул дверь ногой и вошёл, как к себе домой. Фелис несколько раз гавкнул приветственно и замахал хвостом.        — Привет-привет, — сказал Дима, садясь перед собакой, — как поживаешь? Замученный у тебя видок.        — Ещё бы он был не замученным! Такая жара, такая скука! А я ведь на рабочем месте!        — Я с Фелисом говорил, а не с тобой, — Максимов, по-лисьи улыбнувшись, поднял смеющиеся глаза на Рыбкина.        — Ко мне заходишь, только чтоб с собакой повидаться, я уж и забыл про это.        — А что тут такого? — Максимов занял стул перед столом участкового, и стал гладить Фелиса, который сел рядом. — Это я его нашёл, это я сказал тебе, что из него выйдет отличная служебная собака. Фелис твой коллега, но мой подопечный. Вот, я принёс тебе яблочко, держи.        Дима достал из кармана светлого льняного пиджака блестящее ярко-красное яблоко и протянул Рыбкин. Тот взял и сразу же с хрустом откусил от него кусочек, а потом протянул Максимову.        — Не хочу, — качнул головой Дима, — спасибо. Так чего ты тут от скуки таешь?        — От жары.        — Нет, дорогой мой, от скуки.        — А! — молодые люди повернулись к двери, в которой появился низенький китаец.- Таварись Максимов! Давно не заходили!        — Здравия желаю, товарищ Ли, — рассмеялся одними глазами Максимов. — Да вот, дела были кое-какие. А тут выдалась свободная минутка, дай думаю, зайду к старым друзьям.        — Из старых тут только Фелис, да и то стар он лишь по собачьим меркам, — Рыбкин разлил из графина воду по трём стаканам. — Я тут, Ли, жаловался Димке, что помру скоро от такой работы. Надо что-то делать. Надо выбираться отсюда, в конце концов.        — Чего-чего? — переспросил Максимов, резко сделавшись серьёзным и напряжённым.        — Думаю, надо уезжать. Тут я пропадаю, моё место не здесь. Ну не смотри на меня так, не смотри! Я не об этом мечтал! Я хотел помогать людям, давить гадов и стоять за честных и добрых людей. Коль мир несправедливый, то я хотя бы попытаюсь его сделать лучше. Так я думаю. А что на деле? На деле я уже вторую неделю (вторую, Дима!) сижу безвылазно в кабинете. Я уже привёл в порядок все документы за последние пять лет, убрался, наконец, в помещении и на прилегающем участке, чёрт, чего я только не сделал! Но не работал! Надо уезжать. Я уже думаю над письмом одному своему товарищу, он поможет мне устроиться.        — Так ты это всё серьёзно?        — А что? Дима, говорю тебе, я не могу сидеть на месте, когда страна нуждается в таких людях, как я.        — А ты уверен, что страна нуждается? — спросил он, выделив слово «страна».        — Ну не ты же!        Максимов глянул на него серьёзно, откинулся на спинку стула и, наклонив голову, спросил, чётко чеканя слова:        — Так тебе невыносимо скучно?        — Ужас как невыносимо! Дима, я хочу дело. Я тут, чтобы раскрывать преступления, чтобы спасать людей. А выходит черти что. Хочу не спать ночами, сидеть над уликами, думать. Я же так совсем разучусь думать. А у нас здесь что? Тишь, гладь, да божья благодать.        — Так лазве же это плохо? — подал голос Ли, севший на подоконник, где хоть немного дул ветерок.        — Конечно, плохо! — горячо отозвался Рыбкин.        — Не думаю. Раз в голоде тихо, значит, мы хорошо лаботаем. А дело — это всегда горе для кого-то.        — Вот-вот, — кивнул головой Максимов.        Виталий Романович обвёл товарищей взглядом, а потом махнул рукой. Он не хотел ни с кем спорить, не хотел ничего доказывать. И он знал, что Ли прав, но с сердцем своим ничего поделать не мог. Рыбкин хотел помогать и спасать. А никто в помощи не нуждался, и ему было плохо от этого.        С другой стороны, он себя за такие мысли корил. Не мог простить себе, что собственные желания для него стоят выше чужих. Желая дело, он, пускай и косвенно, желал горя в чьей-то жизни. И ему, правда, стоило бы жить да радоваться тому, что в родном его городе всё обстоит тихо да мирно. Так нет же, он, откладывая вечером в сторону книгу о Шерлоке Холмсе, жалел, что ему никто не бросает вызова.        Дмитрий Максимов прекрасно понимал своего друга, хотя Рыбкину так не казалось. Виталий привык думать, что никто его не понимает и не может понять. Но Максимов хмуро и холодно глядел на то, как его друг страдал. А Рыбкин страдал, без сомнения.        — Ли прав, — сказал Рыбкин. — Я зря разошёлся.        — Ты это слышал? — Максимов повернул голову к товарищу Ли.        — Виталика? Конечно, слысель.        Максимов хмыкнул, ведь ничего Ли не слышал. Слышать слова мало, надо слышать тон. И Максимов слышал, что голос Рыбкина дрожал. Рыбкина душило бездействие, Рыбкину плохо было без причины не спать по ночам, без причины подозревать всех вокруг. Максимов потрепал по голове Фелиса на прощание, встал со стула и направился к двери безо всяких прощаний.        — Так зачем заходил-то? — спросил ему в спину Рыбкин.        — Да так, — Дима оглянулся через плечо, — просто проходил мимо. Ну и по Фелису соскучился, давно мы с ним не виделись.        Оба помолчали, а потом Максимов спросил:        — Встретимся вечером, Щука?        Рыбкин улыбнулся так, что в уголках глаз появились глубокие морщинки, и кивнул.        — Тогда до вечера, — сказал Максимов, махнул Ли и вышел за дверь.        — Что значит «щука»?        — Рыба такая, — ответил на вопрос Ли участковый, — Дима так меня иногда называет.        — Посему?        — А я никогда его об этом не спрашивал. Может, за зубы? Щуке палец в рот не клади, может до крови укусить.        — Нет, — качнул головой китаец. — Тебе в рот всю пятерню полозить мозно, никогда не укусись.        И Виталий с этим поспорить не мог, это было правдой. Он был совершенно безобидным, всегда приветливым и неизменно доброжелательным.        Максимов шёл по улице, засунув руки в карманы, и опустив голову. Проснулся он в приподнятом настроении, но теперь от блеска в глазах не осталось и следа. Глаза его сделались чёрным омутом, а взгляд стал суровым и мрачным. Люди, попадавшиеся ему на пути, уступали дорогу и оборачивались. Вокруг Максимова витал чёрный ареол озлобленности, и с каждым шагом озлобленность эта становилась всё заметней и заметней.        Домой он вошёл уже мрачный до крайности и, увидев на диване Васю Лосяхо, скривился. Лосяхо гладил кошку, которая спала у него на коленях, и улыбался ей. Он даже не заметил прихода Димы, даже не поднял голову. Лосяхо улыбался довольной кошачьей улыбкой и гладил белую голову белой кошки, у которой лишь кончики лап были чёрными.        — Почему ты всё ещё здесь, и зачем притащил кошку в дом? — спросил Максимов сухо.        Вася испуганно на него посмотрел, но не нашёл в себе сил ответить. Вчера он чувствовал, что отношение Максимова к нему особенное. Но это было вчера. Вчера он чувствовал особенное отношение Максимова, а сегодня Дима смотрел на него едва ли не ненавидяще. И Вася не понимал, он не мог понять. «Как так можно? — думал про себя он, стараясь не подать вида, как сильно задет холодным тоном. — Как может он вести себя после того, что было ночью, вот так?»        — Я спросил, почему ты всё ещё здесь.        Максимов упал в кресло и закинул длинные крепкие ноги на столик. Он с ленивым любопытством смотрел на Лосяхо. Утром, когда Дима вышел из дома, ему даже лицо паренька сложно было вспомнить, он не назвал бы даже его цвета глаза. А глаза у Васи были чёрными, совсем как у Максимова волосы.        — У меня на коленях кошка спит, не мог же я встать и разбудить её.        Максимов, услышав такой ответ, сначала не поверил собственным ушам, а потом расплылся в улыбке. «С ним может быть весело, — подумал он, — пожалуй, не стоит его прогонять вот так сразу. Да и он хороший мальчик, он может мне ещё пригодиться».        — Так зачем ты притащил в мой дом кошку?        — Разве она не твоя? — Вася удивлённо округлил глаза и покраснел. — О! Прости, я не знал! Я был уверен, что это твоя кошка, она даже выглядит, как твоя. Я впервые вижу такой окрас, даже не подозревал, что такое может быть, если честно.        — Ты мне не отвечаешь. Это всё мне не интересно, — Максимов ухмыльнулся глядя на своего нового знакомого, а тот лишь ещё больше смутился.        — Кошка мяукала под дверью, вот я её и впустил. И она вошла так, будто живёт здесь, так что я подумал…        — Кошка, — хмыкнул раздражённо Дима. — Не называй её так. У неё есть имя, и будь уж добр.        Лосяхо был спокойным малым, но такое к себе отношение он терпеть долго не мог. Он холодно ответил:        — Так будь добр, скажи, как мне её называть.        — Фиаско.        — Какое странное имя.        — Это значит «неудача». Хотя почему-то всем нравится называть её Анфисой. Меня мутит от их вкуса.        — Понял. Я буду называть её Фиаско.        — С чего это тебе называть мою кошку?        — Так она всё же твоя!        И Максимов опешил, потому что собирался уже объяснить наивному мальчику, что вряд ли тот повидается с кошкой ещё раз. И, соответственно, вряд ли повидается ещё с ним, с Максимовым. Но этот радостный выкрик Васи сбил Максимова с ног.        — Нет. Не моя, — Дима пригладил чёрные волосы.- Просто живёт тут. И я дал ей имя. Это ещё ничего не значит.        — Для тебя многое ничего не значит, да? — вмиг став серьёзным, спросил Лосяхо.        — Не лезь ко мне в душу, Василь, — это первое. И ничего обо мне не говори, ты меня не знаешь. И ничего не думай. А что до твоего вопроса, то для меня, пожалуй, слишком уж много всего имеет значение, так что я предпочитаю игнорировать сразу всё. И то, что важно, и то, что не очень.        Белая кошка потянула чёрную лапку и открыла глаза. Она зевнула, мурлыкнула и спрыгнула с колен Васи, чтобы забраться на ноги Максимова. Тот, как будто смутился этого, и глянул на кошку сердито. Но Лосяхо видел, что Дима не сердится: он смотрит так грозно только потому, что привык так смотреть.        Василий Лосяхо вышел из дома, не дожидаясь, когда его об этом попросят. И Максимов не стал ничего говорить вслед, он грустно провёл юношу взглядом, а потом тяжело выдохнул. Почти простонал, будто ему сделалось жутко больно или нестерпимо тяжело. Так оно и было. Он закрыл глаза и долго лежал неподвижно, и слышно было лишь громкое урчанье Фиаско.        День прошёл как-то незаметно и жалко, прошёл, как, пожалуй, слишком уж часто проходят человеческие жизни. Максимов занялся стиркой: его светлые костюмы заставили руки молодого человека привыкнуть к мыльной воде. Максимову шли белые рубахи и светлые костюмы, но кроме этого причин носить светлое у него не было. Разве что одна, которую он не признавал, которую он не замечал и гнал прочь, как гнал прочь все мысли, что касались его самого.        Максимов прекрасно знал, что сослуживцы, как и случайные люди на улице, будь у них выбор, предпочли бы держаться подальше. Один вид его устрашал окружающих. Что уж говорить о тех днях, когда он был не в духе, и глаза его глядели на людей вокруг злым волком? Но сам Максимов, сам Максимов страстно желал быть светом и огнём, несущим тепло, а не разрушение. Он хотел нести ясность и свет. И светлые тона в его одежде были всего лишь жалкой попыткой. Максимов знал, кто есть свет. И это был не он.        Развесив чистую одежду на шнур, протянутый между домом и баней, он принялся за дрова и колол их, пока руки не перестали подниматься. Вымотанный и усталый он вернулся в дом, глянул на кухню, где не было ничего, что можно было бы съесть, и обессиленный упал в кресло. Он прикрыл глаза, сон на мягких лапах подкрался к нему и приготовился уже было к прыжку, как вдруг Максимов резко дёрнулся и широко открыл глаза.        — Щука, — выдохнул он.        На улице Дима стянул со шнура успевшую за день высохнуть рубаху и, застёгивая её на ходу, спешно вышел со двора. Было за городом место, особое место, которое Максимов знал с детства. Туда он и шёл. Когда Рыбкину и Максимову нужно было встретиться, они называли время, но место — никогда. Место у них было неизменным.        Максимов шёл бодро, шёл, оставляя за собой большие следы на пыли песчаной дороги. По обе руки от него лежало поле, необъятное поле, в котором дышать как будто бы становилось легче. На пересечении двух дорог уже стоял Рыбкин.        — Виталик! — окрикнул его Макисмов, махнув рукой.        — А я уж было решил, что не придёшь.        — Что это ещё за улыбка?        — Да так, милый у тебя видок.        — Что?        Максимов опустил голову и понял, что застегнул пуговицы неправильно.        — Тьфу!        — Дай сюда, — Рыбкин принялся расстёгивать ему рубашку, чтобы потом застегнуть её правильно. — Чего позвал? Давно мы тут не появлялись.        — Потому и позвал. Это место нельзя забывать, если уж мы сделали его своим.        — Какой ты стал чувствительный, боже! Не влюбился ли часом?        Рыбкин глянул на друга смеющимися голубыми глазами, но в ответ получил лишь раздражённый и упрямый взгляд. Взгляд, к которому каким-то невероятным образом он привык и, по-своему, привязался.        — Вот, так лучше, первым хлопцем на деревне будешь, — Виталик постучал по груди друга. — Ну, пойдём?        — Пойдём.        И молодые люди двинулись вперёд, обсуждая вещи, которые любят обсуждать все молодые люди. Правда у Рыбкина всё сводилась к тому, что он тоскует по событиям, по причине, которая заставила бы его завести папку на дело. А у Максимова всё сводилось к тому, что он просто тоскует, и тоску свою окрашивает в цвета всех других чувств, лишь бы не показаться уязвимым. Только вот лучше Рыбкина никто его не знал. И его слабостей лучше Рыбкина никто не знал тоже. Но и при всём этом, Рыбкин знал его недостаточно.        Они не виделись так давно, что за разговором ушли гораздо дальше, чем уходили обычно. Когда, затерянное в поле, могучее и старое дерево, показалось на горизонте, Максимов остановился. И Рыбкин озабоченно спросил:        — Что с тобой?        — Ничего.        — Тебе плохо?        Максимов вглядывался в раскидистый клён и не мог понять охвативший его ужас. Всё вокруг резко закружилось в сумасшедшем вертиго, а потом и вовсе исчезло. Исчез Щука, исчезло золотистое поле и освежающий прохладный ветер. Остался клён и закат. В свете малинового солнца, тающего от соприкосновения с горизонтом, листья клёна казались красным. Совсем как осенью. Обычно для осени и необычно для лета.        Максимов не видел отдельно ни осени, ни яркого заката, ни листьев, которые, какими бы они не казались, всё-таки были зелёными. Он видел кровь. Дерево в крови, поэтому его листья красные. Корни сосут кровь, пролитую на землю, и кровь эта — та же кровь, что в его жилах, та же кровь, что заставляет чувствовать его свою силу и мощь каждое утро. И кровь эта не должна была проливаться, нет, не должна была. И, что было страшнее всего, ему казалось, что кровь эта была пролита по его вине.        Он сидел на земле, когда увидел перед собой бледное лицо Виталия Рыбкина.        — Да, да. Не всё в порядке, — осознав своё положение, сказал Дима и тряхнул головой, вставая. — Это от жары, чего ты так перепугался? Успокойся, всё со мной хорошо. Хорошо, я сказал.        Но Рыбкин продолжал беспокоиться и взволновано трогать лоб друга.        — Щука, — одним словом остановил его Максимов.        — Прости-прости. Но вид у тебя жуткий был.        — А сейчас?       — Не хуже обычного.       — Всё так плохо?        И они рассмеялись. Домой оба вернулись лишь после захода солнца. И оба вернулись домой довольными и опечаленными одновременно. Встречи, их редкие и драгоценные встречи, всегда несли с собой радость. Иногда ощутимую, иногда незаметную, но всё же радость была неизменной. Что до печали, то Рыбкин не мог перестать тревожиться о здоровье товарища, а Максимова в жар бросало от мысли, что его Щуке скучно настолько, что тот готов уехать из города.        Выходные подошли к концу, и Дмитрия Максимова поджидала очередная рабочая неделя. Работа, которую он не выносил, но исполнял безукоризненно, люди, которые глядели на него с испугом, даже если были его начальством. Это всё казалось невыносимым, но уже давно стало частью жизни. Кто ни работает, тот не ест, так теперь жили все. И Максимов исключением не был.        Максимов ненавидел себя за то, что не мог уснуть. Он ворочался, путаясь в одеяле, усталость терзала его, но утешительный сон не приходил. И мысли о том, что завтра придётся вставать с восходом солнца, не смотря на усталость, угнетали Диму. Всё это было привычно, но каждый раз, когда случалось, пугало и тревожило, как в первый раз. Бессонница и головокружение.        Бессонница была частым гостем в доме Максимова, и гостинцы, которая она приносила с собой, доставляли Диме много страданий. Лишённый сна, он на всю ночь оставался с самим собой, и не мог не думать. Тем не менее, будучи сильным упрямцем, до самого утра он старательно закрывал глаза на те мысли, которые вгрызались в его болящую голову. Тем вечером очевидно было, что он должен был хорошенько обдумать произошедшее с ним в поле, но парень гнал эти мысли прочь. Гораздо проще для него было закрывать глаза на всё тревожное, что было в жизни. Гораздо удобнее для него самого. И как будто для кого-то ещё.        Сон пришёл, но он не был обезболивающим, не был милосердием человеческой природы. Это была пытка, это было наказание. Максимов вернулся во сне в школьную пору, когда он был тем ребёнком, с которым не играют другие дети, хотя тот ничем от них не отличается. Он сидел за партой как обычно один, и в классе весела тишина. Учитель задал вопрос, на который никто не отвечал, и безразлично молчал, не подстёгивая учеников, не давая подсказок. Класс молчал тоже. И вопрос был таким простым, что Максимов даже не думал о том, чтобы напрягать себя ответом: найдётся кто-нибудь другой, кто-нибудь, кто сделает это вместо него. Но все молчали, все, включая учителя. И тогда Дима подскочил с места:        — Да вы, блять, серьёзно думаете, что мы не понимаем? Серьёзно думаете, что мы, сука, совсем тупые?        И взгляд учителя вмиг поставил Максисова на место, и взгляды однокашников заставили его пожалеть, что он открыл свой рот. Мальчик сел на место и опустил вниз взгляд.        Когда он поднял глаза, он уже стоял в магазине. И там было так много всего красивого, его чувство прекрасного ликовало, и он повесил на себя две сумки, а в руки взял какие-то статуэтки из фарфора. Ему они не особо нравились, но это были статуэтки кошек, и Максимов решил, что Васе бы они понравились очень сильно. Продавщица попросила его оплатить статуэтки, а про сумки ничего не сказала. «Неужели решила, что я с ними пришёл? Мне повезло. Я ведь еле наскрёб в карманах на эти чёртовы фигурки, кто бы мог подумать, что они стоят так дорого!»        — Погодите, молодой человек, я сейчас позвоню в участок.        — Зачем? — похолодев, спросил Максимов.        — Вы ведь знаете зачем. Вы ведь сами знаете, что вас ждёт кара.        — Это случайность, — Максимов нервно рассмеялся. — Я и не сделал ведь ничего! Это всё вы. Вы не спросили с меня денег, я же не сделал ничего, ничего!        — Алло? — женщина уже говорила по телефону, а голос Максимова никто не слышал.        Максимов снова моргнул, но глаза открыть уже не смог. Так тяжело открыть глаза, когда знаешь, что хлынут слёзы, если сделаешь это. Так что он лежал с закрытыми глазами, пока не услышал голоса. Он приоткрыл глаз, увидел смутные очертания. Это были люди с работы, они веселились и смеялись, а он не мог понять, как могут они смеяться, когда он здесь спит, по меньшей мере, и умирает от боли в груди, по большей. Как они могут не понимать? Как им может быть безразлично чужое горе?        А дальше стало совсем уж странно. Не то, чтобы оно так было, но ощущалось оно именно так: как бег сквозь все эти сны. Максимов бежал сквозь непонимание окружающих, сквозь обвинения, сквозь собственные ошибки и несдержанность туда, где смог бы обрести покой. И он был так счастлив, что ему есть где укрыться от всего этого. Он знал, куда надо бежать. Он мчался к Щуке, потому что знал, что тот сможет его успокоить, одного взгляда будет достаточно, чтобы вдохнуть облегчённо, чтобы скинуть одеяло тревожных снов, чтобы дальше спать крепко и спокойно.        Только вот Щука не отозвался. Щука был Щукой, потому что, осознавая того или нет, он исполнял желания Максимова, как щука из старой сказки исполняла желания Емели. Но это желание, единственное важное желание, Щука не исполнил. Он не был рядом, когда это было нужнее всего. Максимов проделал путь сквозь всё, что делало ему больно, израненный, но уверенный в своём спасении, добрался до двери. И ему её не открыли.        Он проснулся в слезах и смятении, а потом понял, что в дверь стучат. Быстро вытерев лицо, он пошёл к двери, замерев перед ней на секунду. Меньше всего на свете ему в тот момент хотелось разговаривать, но он пока ещё слишком хорошо помнил, как больно бывает, когда дверь, в которую ты стучишься, остаётся закрытой.        А на пороге стоял Василий. И его глаза тоже выдавали пролитые недавно слёзы. Максимов втянул его за руку в дом, посадил за стол и подал стакан воды. Быть грубым в этот момент он не мог, поэтому он постарался сделать то, чего для него не сделали.        — Я здесь. Я помогу. Что случилось? Говори со мной.        Его взгляду нельзя было не довериться, его голос нельзя было не услышать. И, как и в прошлую их встречу, Василий Лосяхо не посмел ослушаться Максимова. А в тоне Максимова, между тем, в этот раз не было и намёка на приказ.