Триада в четырёх частях

       Стоит заменить лишь одну букву в прозвище Рыбкина, чтобы нежность сменилась ненавистью. Максимов после своего тревожного сна Рыбкина ненавидел. «Сука, сука, сука, как же я его ненавижу», — думал он с ненавистью, чувствуя, как сердце обугливается от этих горячих, как кровь в жилах, мыслей.        Для него это не было ново. Периоды страстной любви сменялись периодами яростной ненависти. Щука был особенным, очень особенным человеком для Максимова. Это был его любимый человек, человек, которого Максимов наделял лучшими качествами, человек, о котором он не смел думать плохо, человек, которого он боготворил. И которого порой ненавидел. И делал он это так же страстно, как и всё остальное, всё вышеперечисленное.        От Рыбкина не требовалось ничего, только лишь быть. Всё остальное делал сам Максимов. Обычным фразам он предавал глубокий смысл, в обычном тоне он слышал намёк, в молчании видел сокрытие великих тайн. И он знал, что всё это было лишь в его голове, а не в самом Щуке. Только вот обуздать самого себя было невозможно. А вот Рыбкин с этим справлялся. Димины привязанность и почтение были так велики, что он становился покорным перед своим горячо обожаемым другом. Он готов был исполнить любую просьбу, другое дело, что Виталий Рыбкин никогда этим не пользовался и никогда ни о чём не просил.        А что до ненависти, то всё было просто. Максимов был мастером подменять любовь ненавистью и наоборот. Граница между этими чувствами была для него размыта, одно как бы не могло существовать без другого. И предмет его сильнейший любви был предметом его сильнейшей ненависти. Иногда все даже смешивалось в одно невыносимое чувство, когда любишь так сильно, что ненавидишь человека за это, но и ненавидишь ты его так сильно, что пытаешь искупить ненависть безграничной любовью. И часто Рыбкин даже не догадывался о том, в каком невыносимом и адском круге запер себя его друг. Это не то же, что метаться меж двух огней, это то же, что сжигать себя сразу в двух кострах.        Щука переставал быть божеством, как только в нём просыпалась личность со своими собственными желаниями, своей болью, своими взглядами. Стоило чему-то пойти не по планам Максимова, как Щука становился Сукой. И Дима это не контролировал. Он ненавидел и знал, что рано или поздно ненависть станет любовью. А потом всё повторится. И это его изводило, это его выматывало, это его мучало невыносимо. Поэтому ему пришлось научиться принимать свои сложные и болезненные чувства.        Принимать, как принимал он собственный эгоизм, как принимал собственную испорченность. Ему ясно было, что неправильно обрушивать на плечи обычного человека роль святого, но, что остаётся делать, когда тебе так отчаянно нужен герой? Что делать, когда всё вокруг до того опротивело, что если не создашь чистого и невинного ангела, от одного взгляда на которого ты сам станешь чистым и невинным, если не создашь себе героя, то потонешь в грязи, частью которой являешься сам? Что делать? И, что всегда утешало Максимова, Рыбкин, казалось, знал, что за шипастый хомут на него наброшен, но никогда не пытался сбросить его с себя.        И вот под громкий стук дождя, пытающегося разбить окна, Максимов то улыбался улыбкой нездоровой и дьявольской, то кривился, будто ему делали больно. Он крутил головой, сжимая и отпуская сжатую в руке скатерть. И Василий Лосяхо решил бы, что в Максимова вселилась недобрая сила, если бы видел это. Но он не видел. Он сидел, закрыв лицо руками, и мысли его далеки были от Максимова, от дождя, рвущегося в дом, от ветра, воющего в печной трубе.        Лосяхо рассказал обо всём Максимову. О своём детстве, которое не было счастливым. И о сегодняшнем дне, который тоже не был счастливым. Всё складывалось так, словно быть счастливым он не мог. Всё складывалось так, чтобы у него не было даже шанса, даже маленькой возможности стать счастливым. В тот день истории детства стали историями настоящего. Ничего не изменилось с тех пор. Никто не изменился с тех дней. И если ничто не меняется, то надежде нет места. Да и Василий уже не надеялся ни на что.        Максимов перестал бороться с собой и сел, выпрямив спину и глядя перед собой решительно. Он не светлый, нет, он сама тьма. И от того, что он так предано смотрит на свет, сам он светлее не становится. И если он тьма, то через тьму, через тьму он должен идти к свету. И если не дойдёт до него, то он хотя бы обуздает свою стихию, он хотя бы используют её для своих нужд. Ведь в руках его она обернётся силой. Нужно брать своё, нужно это использовать по-своему, и тогда ты точно не останешься с пустыми руками и сердцем. Правда другой вопрос, понравится ли тебе то, что их заполнит. И Максимов сомневался в том, что ему понравится. Но он знал, что сомнения никогда не должны останавливать человека. Сомнения построены из воздуха, а каркас их из песка.        Дима больше не тряс головой, старясь избавиться от вгрызающихся в мозг мыслей. Он больше не кривился от боли и не улыбался собственной решимости. Он выбрал линию, которой будет придерживаться отныне и всегда. Пускай слово «всегда» в его жизни и не весило ничего. Завтра, безусловно, всё станет другим, ведь не меняется мир Лосяхо, не меняется мир Рыбкина. Но не мир Максимова. Мир Максимова рушится и горит в огне, а потом прорастает весенний травой, которая умирает под снегом, после таяния которого в небо взмывают бабочки, обрушивающиеся на мир золотым дождём, застывающим камнями и… и этому нет конца. И он давно уже перестал бороться, пришлось научиться безразлично принимать все эти сводящие его с ума перемены. И…        И при этом Максимов был безразличен только к своему собственному миру. Миры других людей он желал либо крушить, либо взращивать. И Василий Лосяхо оказался у него на пути, был притянут к нему, как спутники притягиваются планетами. И вот теперь в голове Максимова уже был выстроен чёткий план, красивый рисунок того, как всё должно быть. И он безгранично верил в себя. И поэтому верил в свою правоту.        Уголки губ Максимова были приподняты, он, не моргая, смотрел на Лосяхо, который закрывал лицо руками. Взгляд Максимова был взглядом змея-искусителя, взглядом покровителя и взглядом друга. И при этом взгляд его был невыносимо тяжёлым. И Лосяхо не заставил себя ждать.        Вася убрал от лица руки и встретился взглядом с Максимовым, сидящим напротив его за столом. Чёрные глаза и бледное лицо юноши излучали отчаяние и чувство обречённости. Глаза эти были глазами грустного льва, и длинные волосы соответственно обрамляли лицо юноши. «Слабый и испуганный лев», — подумал Максимов, и уголки губ его от этой мысли поднялись выше. Он нетерпеливо облизнул губы.        В ярких и чистых изумрудных глазах не отражались потёмки души. Это было так трагично, так нелепо. Глаза были такого неотразимого цвета, а душа… Вася, засмотревшийся на глаза Максимова, даже не замечал острых, как нож, уголков губ. И он не знал, что сияние только снаружи, драгоценные камни снаружи, сила и ум снаружи. А внутри потёмки, внутри костлявый трясущийся забитый в угол ребёнок, внутри огненные ливни и страдание, страдание, страдание… Ни намёка на яркие краски, ни намёка на чистоту.        Максимов уже всё решил. Всё сложилось само, всё совпало по времени, всё само пришло к нему в руки. Он не был богом, но, если бог где-то был, то они играли в одной команде. Красным карандашом Максимов проводил линии между тем, кто любил его, и тем, кого любил он, между тем, о чём все мечтали. Все, но только не он сам. Там, где зелёный крест обозначал его душу за семью печатями, красная линия водила круги и, ни на что не наткнувшись, ничего не встретив, тянулась дальше. Свою дверь он всё же никому не откроет. Зато заставит всех вокруг открыться ему самому.        Щука, который спас и выходил Максимова одной своей доброй улыбкой, страдает от скуки и хочет дело. Василий, который нашёл в Максимове свою родственную душу, который так быстро доверился, хотя приучен быть скрытным и подозрительным, хочет покоя. И красная линия, объединяющая всё в одно, приводит мысли Максимова к брату и отцу Васи Лосяхо.        Дима смотрит в чёрные глаза, Дима улыбается спокойно-спокойно, он обезоруживает и без того сдавшегося в его руки Василия. Он говорит выразительно, он говорит, как говорят ораторы:        — Они отравляют твою жизнь, они её уже отравили и не факт, что когда-нибудь станет лучше. Но стать хуже может всегда. Поэтому их надо убрать. Без них твоя жизнь была бы легче.        Вася сглатывает, и его кадык поднимается вверх, а потом опускается на место. Эти мысли давно уже были в его голове, но здравый смысл всегда запрещал ему слушать эти мысли. А Максимов тем временем уже поднимается с места, закрывает своей широкой спиной лампочку на потолке, обходит стол, становится за спиной Васи и кладёт ему на плечо руку. Лосяхо, не отдавая себе в этом отчёта, положил руку на ладонь Максимова, который уже наклонился к его уху.        — Этой ночью они умрут, — горячее дыхание обожгло ухо юноши.        Вася попытался убрать с себя цепкую руку, но было поздно — Максимов теперь крепко держал его ладонь в своей. И, как бы Василий не старался разнять их руки, он не мог выбраться из вцепившейся в него жаркой ладони, бывшей холодной всего мгновение назад. Максимов учился у чертополоха и пиявок, он знал, как действуют паразиты, он умел приручать и делать вид, что приручен. Живая составляющая мира всегда его восхищала, потому что, будучи человеком, он не ощущал себя частью всего живого. Он всегда ощущал себя чем-то выделяющимся, возможно, чем-то лишним. Но точно чем-то, что не похоже на всё остальное.        — Тише, тише, — прошептал он на ухо Василию, и рука парня послушно расслабилась, — вот так, молодец. Они должны умереть. Должны, так надо.        — Я не убийца, — хрипло сказал Лосяхо.        — Ты нет.        Максимов погладил Васю по голове, потом поцеловал его в макушку и вышел на улицу под ледяной поток, обрушивающийся с неба. Он шёл медленно, зная, что Васе понадобится какое-то время. И вот входная дверь глухо хлопнула, и под дождём оказалась ещё одна фигура. Бегом Вася добрался до Максимова и, поравнявшись с ним, двинулся в темпе того, кому полностью доверил свою судьбу.