Триада в четырёх частях

       Максимов вошёл в дом Лосяхо, как в свой собственный, и вода с его одежды стекала на пол, оставляя тёмные пятна. Пока ещё тёмные пятна на полу были всего лишь пятнами от воды. Пока ещё.        Следы от воды были пускай и маленькой, но всё же проблемой. О том, что останутся мокрые следы от их с Васей присутствия Максимов как-то совсем не подумал. Но проблема эта была решаемой, она не стоила тревог, она не стоила переживаний. Да и Максимов не переживал. Переживал Вася.        Дима прошёл на кухню, изучил скудный запас ножей, попробовал остриё ногтем, а потом выбрал самый острый из имевшихся. Он молча вернулся к оставшемуся стоять в прихожей Васе и вложил в его руку нож. Наклонившись, он прошептал парню на ухо:        — Пришло твоё время. Помни про план.        По пути к дому семьи Лосяхо Максимов рассказал простой и потому безукоризненно безупречный план их действий. Пьяные в доску брат и отец Василия спали непробудным сном. Поэтому сопротивление от них ожидать было бессмысленно. И Вася должен был взять нож, пойти в комнату отца и там перерезать ему спящему глотку. Потом он должен был бы разбудить брата, заставить его встать и подойти к двери отца. И вот там Васе нужно было бы (желательно одним ударом ножа) избавиться от Петра. Если оставить нож у тела Пети, то получится, что тот прирезал родителя в порыве белой горячки, а потом оступился и упал на нож или… или ещё что, в зависимости от того, куда ударит Вася. Максимов был сообразительным и знал, что прямо на месте, когда дело будет уже сделано, подробности и детали плана, которые пока не хотят посетить его голову, обязательно сами к нему приползут. Приползут на коленях, и ему лишь останется окинуть их безразличным взглядом, решая, сможет он извлечь пользу из них или нет. А он сможет. Порой ему казалось, что он из чего угодно может сделать что-то полезное и нужное для себя.        Свои руки марать кровью Максимов не собирался. Он ведь не виновен, он никогда не был и не будет виноватым. Он всего лишь шепчет на ухо, он всего лишь одобрительно кивает и настырно подталкивает. Он делает самое главное — заставляет решиться. Когда человек решился, то его уже ничто не остановит. И поэтому Дима смотрел на Лосяхо слегка недовольно: Вася всё ещё не решился. Он не мог переступить порог, который для человека, для обычного человека, слишком высок.        Лосяхо держал врученный ему Максимовым нож и слушал своё сердце. Оно колотилось в безумном темпе, оно рвалось из груди, и каждый удар отзывался глухой болью. Это звучало как «нет», но Вася сомневался. Ну, а в каком темпе должно было биться его сердце, когда Максимов был рядом? Разве теперь не движутся их сердца в одном ритме? И Вася верил, что сердце у Максимова билось так же сильно и быстро, как у него самого. И Вася ошибался на этот счёт.        Сердце Максимова стучало тихо и ровно, хоть ничего подобного он раньше не делал. Но даже убийство не могло вывести его из состояния спокойного принятия того, что происходит в мире и что совершает он сам. Максимов, в отличие от Лосяхо, не слушал своё сердце. Сердце Максимова было куском мяса, исправно работающим механизмом, который никогда не тревожил своего владельца.        — Ну же, — прошептал Максимов на ухо Василию, обдав того горячим дыханием, — если не сделаешь это сейчас, будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Не будь трусом и тряпкой, спасай свою жизнь сам. Ну же!        Вася не верил в то, что он мог убить, о, он не верил в это. Ему случалось спасать жизни, пускай не человеческие, но всё же бесценные и святые жизни. Любая жизнь свята и бесценна, так он считал. И, как бы брат с отцом не отравляли ему жизнь, как сильно бы он их не ненавидел, он всё же не мог, не мог их убить.        — Ступай же, ну, — настойчиво шепнул ему на ухо Максимов.        — Нет, — сдавленно ответил Вася. — Это неправильно. Я не должен.        Максимов почувствовал прилив раздражения, по вкусу так похожий на отвращение. Если этот тип продолжится ломаться, он станет управлять его действием, приложив жестокость. Не ради себя, ради него. Он ведь творит всё это сейчас не ради себя. Максимов не помнил даже, когда и что в последний раз он делала ради себя самого.        — Это неправильно, я не должен, — повторил Вася дрожащим голосом, удивлённый тем, что всё могло зайти так далеко, удивлённый тем, что в его руку уже вложен нож.        — Неправильно?! А они поступают правильно? Они должны быть такими? Не неси чепухи, не будь дураком. Я не дам тебе сломать твою же жизнь. Ты мне слишком дорог.        И Максимов так крепко, что Вася скривился от боли, ухватил парня за руку. Он повёл за собой растерянного и едва стоящего на ногах Васю, который перестал уже воспринимать происходящее и просто следовал за широкой спиной перед собой. Интуиция говорила Диме, куда идти, поэтому он двигался уверенно, будто знал планировку дома. Он решительно встал над спящим мужчиной в синей засаленной рубашке, встал над человеком, вызывающим отвращение. Рывком Максимов притащил Васю, застывшего в дверях, к себе.        — И эта тварь заслуживает жить? — с сомнением и насмешкой в голосе спросил Максимов, не рассчитывая услышать ответ. — Мой бедный, мне жаль, чтобы тебе пришлось жить с этим омерзительным скотом, но сегодня всё закончится. Ты сам покончишь со всем… со всеми, я хотел сказать. Ты покончишь со всеми.        Вася ничего не ответил, он просто не мог ответить, у него больше не было сил. Он был слишком измотан, слишком истощён, слишком взволнован, слишком много в нём было «слишком». И в то же время часть его не чувствовала ничего. Почему-то утративший все чувства разом, он стал таким же бездушным, как Максимов. Таким он был в тот момент, когда Максимов взял его руку с зажатым ножом и поднёс к горлу спящего мужчины. Васе нужно было бежать, нужно было спасаться самому, раз уж спасать семью, какой бы она у него не была, было поздно. Но он ничего не делал, не оказывал никакого сопротивления, и Максимов управлял его рукой, как рукой послушной тряпичной куклы.        Глядя на лезвие, подставленное к горлу розового цвета, Вася вспоминал все те моменты, когда желал отцу смерти. Это случалось часто. Неожиданно ярко вплыла картинка, как он ехал с отцом и братом от кладбища и ругал их за смерть мамы, будучи совсем маленьким. Потом он вспомнил, как отец закрыл его собой, когда на него хотела наброситься большая взбесившаяся собака. Только вот кроме случая с собакой Вася ничего больше хорошего вспомнить не мог. Да и даже тогда, даже в том воспоминании с собакой, хорошего было мало. Он помнил, как, прижавшись к отцу, задыхаясь от запаха курева и спирта, он подумал: «Лучше бы на меня напала собака. Лучше, чем дышать этим». А потом отец ту собаку убил. И для его детского сердца это обернулось страшным потрясением, с которым он долго не мог справиться. Потому что умирать та собака пришла к нему. Она умерла у него на руках.        — Всё хорошо, — прошептал ему на ухо Максимов и убрал свою руку.        Теперь нож держала рука одного только Васи. И хотя Дима говорил ему по пути к дому, что нужно именно резать, нужно плавно и глубоко провести лезвием по шее, перепуганный Вася просто ударил в шею, всадив нож по самую рукоятку. Он забыл обо всём, что говорил ему Дима. Его рука всё ещё держала нож, она сжимала нож так сильно, что костяшки побелили. Ужас сковал тело Василия, но не тело Максимова. Максимов, глядя на разворачивающиеся перед ним события, не чувствовал ничего особенного: он словно был в театре, он словно был зрителем, уставшим наблюдать представление, но не имеющим возможности уйти — вокруг так много людей, он не может закрывать им сцену своей спиной и наступать им на ноги, протискиваясь между узкими рядами. Слишком большой для этого маленького зала.        Дима Максимов никогда раньше не видел настоящей жестокости, в отличие от Васи, жизнь которого было сложной и малорадостной, Дима никогда ничего подобного не знал. Но убийство, совершённое на его глазах, ничего в душе его не тронуло, он оставался таким же спокойным и хладнокровным, каким был до этого. И глубоко внутри его это задевало. Он надеялся, что почувствует что-то новое.        Кроме того Максимов знал, что у него не было права поддаваться чувствам. У него ведь было дело, и через руки Васи он это дело вершил. Максимов улыбнулся, глядя на то, как кровь хлынула из места, где только что был нож, который Лосяхо вытащил, удивившись про себя тому, как это оказалось сложно сделать. Видимо, нож застрял между хрящами трахеи.        — Теперь позаботься о брате, — ровным голосом сказал Васе Максимов.        Вася медленно-медленно обернулся и глянул на Диму взглядом, молящим о помощи. В его чёрных глазах стояли слёзы, а рука продолжала всё сильней и сильней сжимать в руке нож. И Максимов, глядя на такого напуганного и отчаявшегося Лосяхо, лишь шире улыбнулся. Ему и не приходило в голову, что это окажется так весело. От приятного волнения по телу побежали мурашки. Не то, чего следовало ожидать в этой ситуации, но всё же он смог почувствовать хоть что-то.        Не убирая с лица своей дьявольски красивой улыбки, Максимов дал Васе крепкую пощёчину. И, если бы он не придержал Лосяхо, то тот бы свалился на пол: Максимов был гораздо сильнее и больше.        — Ну? — грубо спросил Дима. — Теперь пришёл в норму? Даже не думай сейчас паниковать, мой мальчик. Паниковать уже поздно. Пора кончать с этим.        Стоящий на ногах только благодаря придерживающим его крепким рукам Максимова, Вася качал головой и не позволял себе заплакать, хотя это было его единственным желанием на тот момент. Всё, что было в его жизни до этого вечера, было ничем. Всё страшное и тёмное, все худшие дни стали казаться светлыми на фоне теперешнего беспросветного мрака.        — Я страхую тебя, смелее, — Максимов провёл ладонью по лицу Васи, задержал пальцы не его губах, а потом резко убрал их, и вышел из комнаты.        Он хотел его, такого напуганного и беспомощного, хотел, когда рядом лежало пропитанное спиртом тело с перерезанной глоткой, тело отца его бедного и несчастного мальчика. Но момент был совсем не подходящим. Может, он позволит это себе после того, как Вася прикончит своего брата. Так даже лучше, мальчик совсем отчается и будет готов на всё. Максимов улыбнулся дьявольски, глядя на Васю, выходящего из комнаты на дрожащих ногах.        — Разбуди его, приведи сюда, к двери, и сделай всё быстро, — Максимов порывисто и грубо поцеловал Васю в губы, — ты молодец, ты хорошо со всем справился. Но не останавливайся.        Вася, словно очнулся. Холодные-холодные губы отрезвили его, вернули на землю, он почувствовал почву под ногами. В голове его посветлело. Он, Вася, закончит дело, он покончит со всем и уже потом будет думать, правильно ли поступил и была ли у него возможность поступить как-нибудь иначе. А сейчас ему нужно довести начатое до конца.        Максимов вышел в прихожую, а Вася, плотно закрыв дверь в отцовскую комнату, подошёл к спящему Пете. С Петей его связывало куда больше воспоминаний, чем с отцом. И среди них хорошие не были большой редкостью. Хотя, конечно, подавляющее большинство воспоминаний было плохим. И половина плохого была не просто чем-то плохим, она была чем-то ужасным. Но… разве можно убить человека за ужасные воспоминания?        — Вставай! — Вася грубо, подобрав манеры Максимова, стянул одеяло с брата и бросил его на пол. — Просыпайся, кому говорю!        Нож был засунут за ремень штанов и болтался сзади. Васе казалось, что в любой момент нож с окровавленным лезвием может упасть на пол и всё испортить. Но Петя был так пьян, что даже упавший окровавленный нож не стал бы для него подсказкой, не стал бы намёком на то, что ему нужно срочно спасать свою жизнь.        Свою жизнь спасал Вася. Теперь он верил в эти слова, которые так уверенно шептал ему на ухо Максимов. Теперь он решил, хотя бы в этот вечер не думать ни о чём. Он решил на слово верить тому, с кем почувствовал связь с первого взгляда, на слово верить тому, кого знает всего пару дней. Они знали друг друга всего пару дней, но Васе казалось, что они были рядом всю жизнь.        — Что такое? — Петя еле-еле открыл глаза, сидя в кровати и почёсывая грудь, покрытую редкими волосками.        — К тебе пришли, — скривился Вася и силой поставил брата на ноги. — Иди, поговори.        — Потом, — не сказал, а промычал Петя.        — Это срочно. Иди, кому говорю.        Петя смотрел перед собой тупым взглядом, который Вася не переносил так же сильно, как и омерзительный запах перегара.        — Кто? — спросил Петя, растягивая это короткое слово так, что оно заняло несколько длинных-длинных для Васи секунд.        — Друг какой-то, почём мне знать. Иди и сам говори с ним.        Вася знал то, чего не знал его брат: это был их последний разговор. Все эти слова — последние слова для Петра. И Вася будет говорить, будет много говорить после этой ночи, а у Пети такой возможности больше не будет. И ему было тяжело от этих мыслей, ему хотелось, чтобы они скорее перестали эти бессмысленные переговоры, и он мог бы уже…        — Пусть идёт нахуй. Я хочу спать.        — Там девушка, — осенило Васю.        — А? Да ладно, не могла же она… Не может быть…        И Пётр, опираясь на плечо брата, сделал первый шаг к своей смерти. Они вместе вышли из комнаты, и Вася думал про себя с удивлением о том, что его брат, оказывается, мог кого-то любить. Или нет? Вася посмотрел на тупые глаза тупого существа, которое он вёл на убой, и усомнился. Нет. Да что его брат мог знать о любви?        «Мой брат, — подумал вдруг Вася, почувствовав как жжёт его сердце адским пламенем и солёными разъедающими всё, что угодно, слезами. — Мы с ним одной крови, мы слеплены из одного теста и выросли под одной крышей. Как может быть в нём что-то, чего нет во мне, и наоборот? Он просто не открыл в себе что-то одно, а я всего лишь хорошо скрываю что-то другое. И разве сегодня всё не встало на свои места? Сегодня мы с ним братья больше, чем когда-либо ранее. Сегодня я вижу, что никогда не был лучше него, я такой же. Такой же, если не хуже. Он убивал мою жизнь постепенно, а я, как привык к этому, решу всё в один присест, с одного заходу».        У отцовской двери Вася остановил брата и сказал оглянуться, что тот сделал послушно и медленно. Это было нечестно, потому что абсолютное преимущество было на стороне Васи: Петя был пьян настолько, что можно было просто приволочь его на это место за волосы и зарезать безо всяких осторожностей. Но Вася помнил, о, он хорошо помнил все те слёзы, которые были пролиты в детстве, когда он был слабым и маленьким, а абсолютное преимущество было на стороне брата. Всё встало на свои места, всё нашло баланс и пришло к устрашающей и неизбежной гармонии и, как это ни странно, справедливости.        — Ненавижу тебя. Я всегда тебя ненавидел, — сказал Вася и всадил нож в сердце брата.        Это вышло так просто. Почему никто не говорил ему о том, что убить человека — это так просто и почти не страшно? Второе убийство далось ему куда проще первого. Вася стоял над опустившимся на пол братом, руки которого успели схватиться за грудь, и смотрел вниз, не чувствуя ничего особенного. Он даже не подозревал, как близок был в тот момент с Максимовым. Маленький кусочек времени, когда он мог бы понять своего нового и вместе с тем вечного друга. Но в тот момент он думал только о себе, он не старался понять. И потому момент был упущен, возможность понять чужую душу была упущена.        Не было ни сожаления, ни раскаяния. Вася ведь не хотел этого, если бы можно было найти другой выход, он бы давно уже это сделал. И, чтобы быть честным с самим собой, Василий признался себе в том, что всегда этого хотел. Он всегда хотел избавиться от них. И теперь у него появилась надежда почувствовать себя однажды свободным. Правда, что значит «себя» он больше не знал. Ещё час назад он считал это самое «себя» не способным на убийство. А оно, как оказалось, было способно.        Юноша вышел в прихожую, из которой видно было кухню через распахнутую настежь дверь. Там, на столе, сидел Максимов. Он держал в руке открытую банку малинового варенья, и, опустив туда палец, достал его и облизнул далеко высунутым языком. Как раз в этот момент взгляд его зелёных глаз пересёкся с взглядом глаз чёрных. Максимов ухмыльнулся, не пряча язык назад.        — Так сладко, да? — спросил он у Васи, ставя банку на стол. — Я без ума от сладкого, тебе этого не передать.        — Что теперь? — спросил Лосяхо, отдавая всю свою жизнь в руки типа, который так пугал его и притягивал.        — Возьми все банки с кухни и неси их к Пете, — сказал Максимов, а потом не выдержал и добавил насмешливо: — ах, бедный-бедный Петя, он ничего не знал о своём маленьком братике! Такой дурачок!        И, взяв в руки большую стеклянную банку из-под лавки, Максимов прошёл мимо Лосяхо и скрылся в другой комнате, скрылся там, где лежал Петя в лужи крови. Вася же ещё стоял какое-то время на месте, и перед глазами его по-прежнему была картина Максимова, облизывающего красный от варенья палец. Почему же ему так жутко от этого? Почему?        Когда Вася принёс к Максимову все банки, он стал наблюдать за тем, как Дима с абсолютным спокойствием открыл банку с рыбой в масле, достал оттуда рукой рыбёшку с белыми ничего не видящими больше глазами за хвост, запрокинул голову и бросил её себе в рот. С какой-то ненавистью он перемолол её крепкими белыми зубами, облизал с наслаждением пальцы, а потом вылил масло из банки на пол. Максимов посмотрел на эту картину, критически покачал головой, повернул банку, поставленную в сторону, на бок и сдвинул её ближе к двери. Потом он взял босую ногу Пети и провёл ей по луже масла, оставив след, который вскоре затянулся жёлтой жирной плёнкой.        Вася стоял в стороне, Вася молча наблюдал за действиями Максимова, думая о том, не оставил ли он где-то следов, которые укажут на то, кто на самом деле всё это совершил. Тем временем Максимов протёр своей майкой рукоятку ножа, повернул тело лицом вниз и встал, чтобы открыть окно настежь: в комнату сразу же хлынул дождь и всё, что могло быть уликой, смыл.        — Можем идти, — кивнул он Лосяхо, взял того за плечо и вывел из комнаты.        Они, согнувшись, бегом вернулись к дому Максимова. Там Дима позаботился о том, чтобы они сменили одежду на новую, сухую. Он отмыл пятна крови, так что старая их одежда, пускай и была мокрой, была всё-таки безукоризненно чистой. Он был заботлив и мягок, ничего в нём не выдавало его внутреннего довольства и насмешки над послушностью отчаявшегося человека, потерявшего силы в самый не подходящий для этого момент.        Максимова всё ещё поглощало желание, которое не давало ему покоя с того момента, как на изящные руки Лосяхо попали первые капли крови. Но он сдерживал себя. Теперь, когда он сплёл сеть, ему спешить было незачем. После того, что было, Вася сам будет приползать к нему за утешением и спасением, а он будет вертеть им, как захочет. Максимов ухмыльнулся, представив, как именно он будет им вертеть.        Но это потом. А сейчас, ради будущих удовольствий, сейчас нужно быть чутким, мягким, успокаивающим. И Максимов мог быть таким, когда это требовалось. Вася лежал на кровати, и Дима сел рядом, взяв его руку в свою. Он сделал голос ниже обычного, сделал его чёрным, как ночь, мягким, как бархат, сказав:        — Ни о чём не думай и спи. У тебя впереди будет много времени, чтобы всё обдумать. И не смей винить себя, ты всё тот же человек, которым был раньше. Твои руки в крови, и я не буду тебе лгать об этом. Но твоя совесть чиста. Вся грязь на моей совести, я здесь, чтобы это всё лежало на моих, а не на твоих плечах. Пообещай мне, что не забудешь того, что я сказал.        Вася положил на их с Максимовым сплетённые руки вторую свою ладонь и глухо сказал:        — Обещаю.        — Хорошо, — всё тем же бархатным тоном ответил Максимов. — Я люблю тебя. Всё слишком быстро, но я люблю тебя. И я буду тебя защищать.        Вася сжал двумя руками руку Максимова. И Максимову понадобилось приложить много сил, по-настоящему много, чтобы не рассмеяться во весь голос. Какой наивный образец он держит в своей руке! И вот, здесь вот, в этих руках всё и сокрыто! Вася держит его обеими руками, а он Васю — одной. Потому что вторая рука лежит на спине у Щуки, которому больше не будет скучно. О, теперь Максимов знает, что он готов исполнить любую прихоть Рыбкина. Совершенно любую! И для этого ему даже не придётся марать свои собственные руки. У Максимова теперь есть кто-то, кто любит его так сильно, что позволяет собой управлять.        А потом желание смеяться мгновенно исчезло. Приподнятое, взбудораженное настроение Максимова исчезло так, как падает оборвавшийся занавес. А за занавесом этим было окно на улицу, а на улице был ливень, ледяная стена дождя. А под ливнем два кота. Чёрный и белый, движутся в одном темпе. И теперь уже Максимову становится тяжело дышать, у него на спине под новой чистой белой майкой выступает холодный пот.        «Это неправильно, — думает он, глядя на засыпающего в его руках Васю, но видя перед собой котов под дождём, — это так неправильно, им ведь точно нет места здесь. Это не для них, как они могут быть под дождём? Разве так можно? Это кончится плохо».        И так же резко, как занавес обрывается с карниза и падает на пол, окно снаружи захлопывается ставнями, оставляя Максимова в кромешной темноте. Он опускает голову, упирается локтями в свои колени, которых не видит, и старается выровнять дыхание. Нехорошо. Нехорошо. Последнее время с ним подобное случается слишком уж часто.        Один, в этой темноте он всегда оказывался один. И с пугающими картинками, резко всплывающими перед глазами, он тоже всегда оставался один на один. И то, что он в одной руке держит мёртвой хваткой Рыбкина, а в другой — Лосяхо… ложь. Никого он не привязал к себе, никого он не приручил и не перед кем прирученным не притворялся. Истинное счастье обретает тот, кто знает, что есть связь между двумя душами, кто знает, как она строится. Но люди, ах, чаще всего люди слишком уж люди, чтобы дойти до чего-то настолько сложного, настолько затейливого и замысловатого.        Мы закрываем своей грудью товарища на войне, мы идём на убийство из ревности или жадности, мы целуемся так, что в голове темнеет от нехватки воздуха, мы отдаём последнюю рубаху и преломляем последний ломоть хлеба. И вместе с тем мы за тысячи лет даже не подошли к тому, каково это — понимать другого человека. И друг, и враг, и возлюбленный — всё едино. Все уйдут и исчезнут, оставив тебя одного, когда придёт время. И рано или поздно ложь исчезнет, как свинцовые облака тают, чтобы открыть светлое небо. Но нашим светлым небом окажется одиночество, подталкивающее к мысли о том, что даже мы сами, даже наше «я» уходит иногда, покидает нас, бросает совсем одних с вещами, которые в одиночку не принять, с которыми в одиночестве не разобраться.        Сначала светлые тона, потом тёмные, потом оттенки — зрение медленно стало возвращаться к Максимову. Он поднял тяжёлую голову, посмотрел ещё более тяжёлым взглядом на уснувшего Васю и очень осторожно провёл рукой по его отросшим до плеч полосам. «Почему? — Максимов одёрнул руку и крепко сжал зубы. — Почему я не могу коснуться твоей души? Ты же готов мне её вручить. Почему я не могу? Почему я… зачем я всего лишь человек?»        И, упершись локтями в ноги, он снова закрыл лицо ладонями. Плакать он не мог, и боль смеялась над его неспособностью избавиться и спастись от неё. Уязвимый и беззащитный котёнок, попавший под дождь. Вот кем ощущал себя Максимов в тот момент.