Триада в четырёх частях

       Максимов так и не смог уснуть той ночью. Он ушёл на кухню и готовил в тишине, которая бывает только тогда, когда весь остальной мир спит. Есть он не хотел и знал, что Вася утром тоже откажется от завтрака. Но он намеревался заставить Лосяхо есть, он чувствовал, что должен оберегать и заботиться.       Сидя на старом дубовом табурете, Максимов чистил картошку и думал о том, есть ли в мире хоть что-нибудь, хоть что-нибудь, что было бы свято? Свято вообще. Или свято хотя бы для него одного. Казалось, что нет, и это рвало его душу изнутри, рваные раны эти гноились, и паразиты, глядящие со всех тёмных углов, какие только есть снаружи и внутри, ждали, когда смогут забраться в эти раны и устроиться там с удобством.        Что свято? Человеческая жизнь, как оказалась, святостью не обладает. И то, из-за чего человеческую жизнь можно оборвать, тоже не свято. Так есть ли хоть что-нибудь, хоть что-нибудь, за что можно держаться, обо что можно опереться? Вчера Максимов был убеждён, что есть. Вчера Лосяхо верил, что жизнь человека бесценна, вчера Максимов верил, что связь между людьми свята, пускай и свята она лишь в своей недосягаемости. Ну, а сегодня всё разрушено. Человеческая жизнь не больше, чем исправно функционирующая плоть. А отношения — всего лишь плод нашего воображения.        За последние несколько часов, проведённых наедине с самим собой, Максимов озлобился и ненавидел всё и вся. С ненавистью он думал о Лосяхо, с ненавистью он думал о Щуке, усердно заменяя первую букву на «с». И тому и другому он желал гнить в холодной земле полвечности, а вторую половину — гореть в адском пекле. И того и другого он желал бы никогда не знать. Потому что обоих любил.        Теперь Максимов хотел отыграться на всех, завернуть так, чтобы все, кроме него, переломали себе ноги, махнуть хвостом так, чтобы все, засмотревшись, свернули себе шеи. Пока что он будет придерживаться первоначального плана, ведь пока что никто, кроме него самого, не догадывается, как всё грешно и порочно. И как всё никак.        Он будет защищать Лосяхо, он позволит Рыбкину почувствовать себя местным героем. А потом расставит капканы. Аккуратно и хитроумно он подскажет Рыбкину, что убийца-то был всё это время у него на виду. И тогда Рыбкин уберёт Лосяхо с доски в ящик. Сделать так, чтобы Лосяхо не выдал Максимова, было самой простой частью. Итак, сначала он уберёт одного, а что до другого…        Он всего-навсего поговорит с Рыбкином. Лосяхо уже не сможет говорить, он будет мёртв, так что никто не сможет сказать, что Максимов лжёт. А он выдумает для Рыбкина такую ложь, которою тот ни за что не сможет принять. Он заставит думать Рыбкина, что из-за него и его желания нести благо, погиб невинный человек. Он будет играть на Рыбкиных слабостях — на обострённом чувстве ответственности и на совести, что не знает покоя. И Максимов скажет, что убийца перед ним, убийца — его лучший друг, человек, которому было отдано едва ли не всё доверие Рыбкина. И, что самое главное, Щука ничего ему сделать не сможет. Не позволит ведь он, чтобы Максимова, его друга, убили. Нет, не позволит.        «Меня? Убить? — Максимов хмыкнул насмешливо. — Только один человек может меня убить и, к моему счастью, это тот, кто никогда на такое не решится. Меня нельзя убить».        Ухмылка с его лица быстро сползла. Ему вдруг стало жаль, отчаянно жаль, что жизнь его будет долгой. Ему было жаль, что она, жизнь его, не может резко оборваться, что он не может исчезнуть бесследно, как все вокруг исчезают. Быть, просто быть, — это такой тяжкий груз. И счастлив тот, кто не чувствует на себе давления того, что он есть. Быть и не быть — одинаково тяжёлые пытки. И даже между ними, даже на границе между ними, убежища не найти. Нигде его не сыскать, везде тебя будет преследовать или бытие, или небытие. А Максимову нужно было что-то третье, что-то другое.        Он прибирался и готовил на кухне, стараясь не разбудить звоном посуды спящего в соседней комнате Васю. Максимов его ненавидел, но не мог не заботиться. Теперь эта забота нужна была для того, чтобы потом было проще втоптать жизнь Лосяхо в грязь. Максимов озлобился, Максимов не видел ни проблеска света сквозь сошедшуюся над его головой чёрную воду. И всем, чего он хотело, были боль и страдания тех, кого ещё день назад он любил или думал, что любил.        Он знал, что планирует вершить зло, но также он знал, что единственная жертва — это он сам. Он окажется единственным, кто по-настоящему пострадает. И самое худшее, что так будет всегда, он всегда будет главной жертвой. Играя в героя, играя в злодея, играя в кого-то лишнего и незначительного — он будет тем, кто останется в игре, когда все уйдут, останется, чтобы страдать за всех. И он никогда этого не выбирал, его поставили перед фактом. Он должен страдать, и ничего поделать с этим не может.        Тело его сдавало, и Максимов, присев на подоконник, стал дышать ровно и глубоко, стараясь прийти в себя. Это ненадолго. Это уже привычно. Последний раз он ел прошлым утром, спал он за прошлые сутки всего несколько часов. И поэтому Дима вполне обосновано волновался за свою голову, за своё самочувствие. Естественно, последнее время ему было особенно тяжело быть самим собой. Как ещё его тело могло отреагировать на бессонницу и голодовку? Но быть живым, поддерживать в себе жизнь, когда это тебе не нужно, когда ты этого не хочешь, так невыносимо сложно, так тяжело. Голоден ты или сыт — не всё ли одно? Всему этому недолго длиться.        Но Максимов знал, о, он слишком хорошо знал, что истории его не будет конца. И потому надо жить, надо заставлять себя жить. Хотя бы для того, чтобы уничтожить тех, кто одним своим существованием причиняет ему боль. Как же всё-таки тяжко жить среди людей. И как же страшно было бы жить без этих самых людей. Дело ведь не в остальных людях, дело ведь в тебе самом.        Дима налил большую тарелку только что приготовленного супа и сел за стол. Он ел в одиночестве, ел, подперев одну щёку рукой и задумчиво глядя в окно. Над чёрным деревянным забором плавленым свинцом расплывалась тяжёлое после ночного дождя небо. И ему было обидно за то, что серебряное для кого-то другого небо, для него свинцовое. Максимов не чувствовал вкуса, аппетита не было, но он знал, что должен есть, и потому ел. Так же хорошо он знал и то, что у Лосяхо, когда он проснётся, тоже не будет аппетита. Но, конечно, Максимов заставит его съесть хотя бы немного. У них обоих впереди долгий и тяжёлый день. Очень тяжёлый день.        Фиаско, прятавшаяся где-то в доме всю ночь, проснулась от крепкого сна, сна, который бывает только у кошек, и забралась на диван, где спал Вася. Она прошлась по спинке дивана, спрыгнула к подушке и с интересом посмотрела на тревожное даже во сне лицо молодого человека. Кошка поставила ему на лоб свою холодную чёрную лапку, и, убрав её, посмотрела так, будто удивилась, что на лбу не осталось чёрного отпечатка. Белая кошка с чёрными лапами ведь просто обязана оставлять за собой чёрные-чёрные следы, разве нет? Но чёрные следы оставляла за собой не кошка, в этом доме мрачные следы, тёмные знаки и крошки чёрного хлеба оставлял за собой Максимов.        Вася открыл глаза, потемневшие от увиденной накануне запёкшейся чёрной крови. Он лежал, боясь пошевелиться, боясь выдать себя. Просыпаться, начинать новый день, видеть лицо Максимова, говорить, жить так, как жил он раньше… как?        Мыслей было слишком много, поэтому приходилось выстраивать толстую-толстую стену, не пробиваемую и не крушимую стену, за которой стояла мёртвая тишина. Тишина и мгла — вот и всё, чего хотело Васино сердце. Но даже это было для него недостижимой роскошью. Казалось, что сама жизнь хочет снова и снова ударять его по спине и валить на пол, сама жизнь поступала с ним так, чтобы жить ему совсем не хотелось. И это было тем, что связывало его с Максимовым, это было общим для них. Во всём остальном же Лосяхо стоял много выше Максимова, но значения это не имело. Тяжело стоять выше, когда лежишь в слезах, сбитый судьбой с ног в тысячный раз, знающий о том, что предстоит ещё тысяча таких же или, может, ещё более сильных ударом.        Кошка увидела, что Лосяхо проснулся, спрыгнула на пол и побежала на кухню. Громко мяукая, она привела Максимова к дивану. Фиаско не была предательницей, она была всего лишь сторонницей Максимова, можно сказать, его фамильяром.        — Я знаю, что ты не спишь, — сказал Дима, стоя над Васей, лежащим лицом к спинке дивана. — Вставай.        — Нет.        — Я жду тебя на кухне.        Максимов, громко ступая босыми ногами по полу, вышел из комнаты. И Лосяхо, сжав зубы, сел и скинул одним рывком с себя одеяло. Он ненавидел Максимова так же сильно, как тот ненавидел его. Но Вася не решился бы даже попытаться, даже попробовать хоть как-нибудь испортить жизнь Диме. Не решился бы, потому что думал, что тот искренен в своей заботе. Так Василию говорило его сердце. Сердце, к которому теперь страшно было прислушиваться.        Оно, это ранее чуткое и отзывчивое сердце, дало позволение на убийство. И Василий проснулся с чувством, будто внутри него за ночь успели вырасти и распуститься чёрные цветы, с витыми стеблями, покрытыми шершавыми, как кошачий язык, шипами. И шипы эти разорвали на лоскуты всё лучшее, всё доброе и светлое, что было в его душе.        Вася надел светлые вещи, которые Максимов ему оставил на полу у дивана, и вышел на кухню. На столе стояла тарелка дымящегося супа, и лежал ломоть хлеба, у открытого настежь окна, сунув одну руку в карман, курил Дима. Он, зажав сигарету между зубами, сказал строго и нежно одновременно:        — Ешь.        — Я не голоден.        — Если ты думаешь, что вчера было самое сложное, то ошибаешься. Сегодня будет гораздо хуже, и я не хочу, чтобы ты из-за того, что голова закружилась или в глазах потемнело, выдал себя, — выпустив изо рта сизый дым, Максимов тихо добавил: — и меня. От тебя теперь зависит и моя судьба тоже. Просто съешь этот чёртов суп и забудь.        Макисмов хорошо знал, как важно дать Васе почувствовать, что он находится во власти Лосяхо, что он признаёт власть Васи над собой. Если Лосяхо будет думать, что имеет власть над ним, что несёт за него ответственность… Максимов улыбнулся от того, какие перспективы это несло. Ему это было полезно.        Когда Вася отодвинул наполовину пустую тарелку, Максимов сказал ровно:        — Молодец, а теперь мы пойдём ко мне на работу. И ты найдёшь себе место. Ты ведь ничего пока не знаешь, помнишь? Дома стало невыносимо, и ты пришёл ко мне, потому что больше идти было некуда. И теперь ты ищешь себе работу, а я великодушно тебе в этом помогаю. Новость сама до тебя дойдёт. И, прошу, не играй, не старайся изобразить удивление. Просто прими это, можешь, даже сказать что-нибудь про то, что это было ожидаемо. А насчёт похорон не переживай, я помогу тебе с ними. Моя семья устраивает все похороны в городе, я, можно сказать, вырос в салоне ритуальных услуг в окружении гробов.        — Оно чувствуется, — сухо ответил Василь и встал. — Где ты работаешь? Что мне надо будет делать?        Уже на улице, поёживаясь от утреннего холодка, Максимов рассказал про свою работу в штабе. Он считал. Производить сложные вычисления было всей его работой, единственной его обязанностью. И это было лучшей работой, которую он только мог себе пожелать. Голова Максимова страдала от мыслей, с которыми он не разбирался, и которые никуда из-за этого не уходили. Мысли эти накапливались, тесно переплетались между собой, переплетались они и с чувствами, оставляя послания из узлов, которые Максимов читать не умел. Но стоило ему сесть за рабочее место, стоило получить папку с отчётами, получить листы, исписанные цифрами, начиналось исцеление.        Мысли исчезали и уходили далеко-далеко на задний план. Оставались лишь цифры, числа, с которыми можно было производить удивительные махинации. И без человеческого сознания они ничего не значили, они были всего лишь жалкими закорючками, чернильными кляксами. Но он, Максимов, превращал разобщённые цифры в новости о том, выросло ли количества зерна или приплод у коров в этом году по сравнению с прошлым.        Его мало заботило то, что будет с человечеством дальше. Да и как его это могло волновать, когда его не волновало даже то, что дальше будет с человеком вне человечества? Но, тем не менее, Максимов был членом партии и исправно исполнял перед ней свой долг, которого, безусловно, не ощущал и не сознавал. Он считал не потому, что в этом нуждались другие, он считал, потому что нуждался в этом сам. И потому что у него это неплохо получалось.        И задерживался после работы Максимов не из трудового азарта, охватившего остальных сотрудников штаба. Переутомляясь и изводя себя цифрами до того, что он начинал видеть их, стоило только закрыть глаза, Максимов себя спасал и берёг. Пока он был занят делом, пока бессмысленному он придавал смысл, всё было неплохо. Может быть, всё было даже хорошо. Всё было хорошо, пока он не оставался наедине с собой, пока не появлялось время, чтобы подумать о себе.        — А я? — спросил нервно Вася. — Что буду делать я? Я плох в математике и считать не смогу.        — Рабочие руки нужны на заводе всегда. Бухгалтерия располагается наверху, и штат там уже набран. Но на заводе тебе дело найдётся. Не переживай, тебя точно возьмут.        — Да я и…        — Работай много и старательно, Василь. Работа помогает забыться. Это тебя спасёт.        — Я в порядке, — Лосяхо глянул на Максимова загнанным зверем. — Не говори со мной так, будто понимаешь. Если бы не ты…        — Что? — спросил Максимов, чувствуя, что волосы у него на затылке встают от гнева дыбом. — Что я?        — Ничего…        — Даже не думай обвинять, понял? Держаться вместе — вот, что сейчас важно. И мне жаль, если ты уже забыл мои вчерашние слова. Всё, что сделано и делается, всё это ради тебя. Я только о тебе одном сейчас и думаю, а ты этого не понимаешь. Как можно быть настолько слепым?        Они свернули за угол и буквально нос к носу столкнулись с бегущим со всех ног китайцем. Товарищ Ли ударился в широкую грудь Максимова, а тот, рассмеявшись добродушно, спросил:        — От какого огня спасаешься, Ли? Не больно ударился хоть?        — А! Максимов! Я спишу к начальнику, дело слишком серьёзное, чтобы его решали только мы с товарищем Рыбкиным! Он, кстати, как раз говорил мне, что я могу встретить вас, если пойду этой дорогой.        — А где Щука?        — Последний дом справа.        — Так я зайду? Зайду поздороваться?        — На свой страх и риск. Но товарищ Рыбкин сейчас там один, так что можно.        — Понял.        Они пожали руки и разошлись. «Так сильно нервничает, — убрав с лица дружелюбную улыбку, напряжённо подумал Максимов. — Когда дело плохо, и Ли становится напряжённым, он начинает говорить без акцента».        Вася, на которого китаец даже не обратил внимания, спросил у Максимова:        — Ты пойдёшь туда?        — Конечно.        — Зачем?        — Рыбкин удивиться, если меня в такой момент не окажется рядом. Я всегда рядом, когда что-нибудь такое происходит.        — А мне что делать? И кто такой Рыбкин?        — Ты просто стой рядом со мной и находись в состоянии шока. Второе, надеюсь, получится само собой. А Рыбкин — это мой друг детства, местный участковый. Вы с ним подружитесь, вы похожи.        — Сомневаюсь, — пробормотал Лосяхо.        — Похожи, — Максимов улыбнулся, но глаза его были как обычно холодными. — Ты Лось, он Щука, как вам не подружиться? Хотя, конечно, учитывая, что Виталик не знает о вчерашнем, а ты знаешь, с твоей стороны могут быть трудности…        — Замолкни, — Лосяхо глянул на Максимова ненавидяще.        — Тебе идёт ненависть во взгляде, знаешь?        — Нет. И прости. Прости, но я ненавижу себя. Не тебя.        — О, нет, ты себя любишь. И, если не сейчас, то скоро ты это поймёшь. Ты любишь себя очень сильно, и мне бы стоило у тебя этому поучиться.        Они вошли во двор, и сразу же в их сторону, громко лая, бросился Фелис. И Максимов, понимающий пса лучше других, понял, что это не приветственный лай. Это лай пса, что взял след. «Чёрт! А о Фелисе я даже не подумал, он ведь знает мой запах. О скольких ещё вещах я не подумал? Ну что за идиот!» — за долю секунды пронеслось в голове Максимова.        — Фелис! Мой мальчик! Ко мне! Ко мне! — Дима свистнул так громко, как ещё никогда не свистел.        И Фелис с разбегу прыгнул к нему на руки. А Максимов стал его ещё больше подзадоривать, подзадоривать, чтобы Рыбкин не подумал ничего лишнего, если увидел бы, что пёс не отходит от Максимова ни на шаг.        — Ты? — удивлённый вышел из дома Василий Романович Рыбкин. — Как это у тебя получается?        — Что именно? — тиская в объятьях служебную собаку, спросил Максимов, искренне улыбаясь.        — Появляться тогда, когда ты мне нужен!        — Это легко, если всегда держаться поблизости.        — Отпусти уже Фелиса, он ведь на работе всё-таки.        — Как и ты, — заметил Максимов, опуская пса на землю. — Опять старушка попросила котика с дерева снять?        — Что тут произошло? — наконец подал голос Вася, проходя вперёд. — Я здесь живу. Что случилось?        Это было самым тяжёлым. Рыбкину сложнее всего давалось говорить с теми, кто ещё не знал о трагедии. Особенно, когда трагедия касалась этих людей непосредственно. Но это было его работой, у него не было выбора, ему приходилось находить слова и выдавливать их из себя.        — Я могу посмотреть? — спросил Вася, когда Рыбкин рассказал ему о своей версии событий вчерашней ночи. — Я чувствовал, что не надо было уходить. Я…        И Лосяхо крепко сжал зубы, подняв глаза к небу, чтобы сдержать слёзы. Словно горячими каменными руками сдавило его глотку, и даже дышать было больно. Максимов положил ему руку на плечо, и поймал на себе вопрошающий взгляд Рыбкина. Одними глазами Максимов ответил: «Ты же знаешь, что потом я тебе всё расскажу».        В доме они провели не больше пяти минут: появились другие люди, и Рыбкин поспешил увести Максимова, которого не должно было быть на месте преступления. Втроём они сидели в кабинете Виталия Романовича: Рыбкин, Максимов и Лосяхо. Ли бегал от начальника и назад к нему с разными поручениями, новостями и бумагами. Иногда Рыбкин уходил надолго и возвращался взволнованный и серьёзный.        Максимов не понимал. И вот этого хотелось Рыбкину? И вот это он жаждал так сильно, так страстно? Не похоже было, чтобы Щука стал счастливее, чем вчера. Как раз наоборот. Максимов злился на себя, когда думал, что совершил ошибку. «Нет, — сурово сказал он себе мысленно, — даже не смей сейчас каяться. Щука тебе ясно сказал, что хочет именно этого. Ты ведь слышишь не то, что хочешь, а то, что есть. Ты ведь не совсем рехнулся, правда? Да и если Рыбкину этого мало, то ты хотя бы сделал одолжение Лосяхо. Сам этот трус никогда бы не решился на такой поступок. Ты молодец, ты сделал всё правильно».        В очередной раз оставшись вдвоём с Васей, когда Виталия Романовича вызвали к начальству, Максимов почувствовал, что Лосяхо плачет. Дима даже не смотрел в его сторону, а Лосяхо не издавал ни звука. И всё же Максимов знал, что его Лось плачет.        — Что тебя утешит?        Ответа не последовало, и Максимов нахмурился. То, что Вася ему не ответил, практически взбесило Диму, довело до нервной дрожи и желания хорошенько врезать по красивому и печальному лицу, залитому слезами. Максимов удивился про себя тому, какой он стал нервный в последнее время. А потом он озадаченно подумал: «Последнее время? Разве я не всегда такой? Разве я меняюсь? О, какая глупость, нет, я не меняюсь, я всегда вот такой вот, такой, как сейчас, нравится мне это или нет, но я таков».        — От чего тебе становится лучше? — повторил попытку Максимов. — Есть ведь хоть что-то. Мне помогает считать. Когда я занят вычислениями, мне почти не бывает больно. А что с тобой?        Лосяхо что-то сказал хрипло, а потом встал и подошёл к графину с водой. Стоя к Максимову спиной он отпил из гранёного стакана, а потом, поставив его бесшумно на место, сказал на выдохе:        — Рояль.        — Я понял.        Как Максимов и обещал, день оказался значительно сложнее минувшей ночи. И к вечеру все были без сил. Слишком взволнованный, чтобы помнить о сне и замечать усталость, Рыбкин сидел за столом, освещённым резкой лампой, когда Ли, осознавший, что запала у него меньше, чем у Виталия Романовича, ушёл домой. Максимов в тот день появился на рабочем месте только тогда, когда все уже покинули кабинеты. Охранник пропустил в здание и Максимова, и Лосяхо, за которого Дима поручился, как за их нового сотрудника, и дал Максимову связку ключей.        — Зачем? — впервые за последние несколько часов заговорил первым Вася. — Здесь ведь нет никого, кто мог бы меня устроить. Так зачем мы пришли сюда?        — Твоя работа — это то, что сейчас волнует меня меньше всего.        — Значит, мы тут из-за твоей работы?        — Отчасти.        Максимов открыл ключом выкрашенную белой разбавленной с водой краской дверь, включил свет и впустил Васю в просторный и скромно обставленный зал, где у них проходили совещания и собрания. Максимов поднялся на сцену, и Лосяхо проследовал за ним. Молча они подошли к стоящему в углу пыльному роялю.        — Я не знаю, можно ли играть на нём. Он ещё с дореволюционных времён здесь. Но ты можешь попытаться.        Вася долго смотрел на чёрную гладь, покрытую слоем пыли, а потом, медленно подняв голову, посмотрел на Максимова взглядом, который заставил Диму злиться на себя за все дурные мысли, которые у него были по поводу Лося.        — Спасибо.        Максимов, не ухмыляясь, не одевая фальшивой улыбки, кивнул. Он спустился со сцены по ступенькам, подошёл к двери и там, застыв, сказал:        — Я уйду к себе, буду считать. А ты играй. И, надеюсь, это поможет. Если бы только было кого молить, я бы молил, чтобы это помогло.        И после этих слов Максимов вышел, закрыв за собой дверь, а Лосяхо бережно и нежно открыл крышку рояля. Клавиши заставили его вспомнить об отце: жёлтые зубы и чёрные просветы между ними. Василия передёрнуло, он подвинул табурет и сел, выровняв спину. Какое-то время он просто сидел, глядя перед собой и положив ладони на холодные клавиши рояля.        Мысли быстро сменялись, мысли путались. Почему-то единственным, о чём думать получалось легко и просто, даже совсем не больно, были мысли о Виталии Романовиче Рыбкине. Максимов обещал, что Рыбкин ему понравится. Так и оказалось. «Неужели Максимов так хорошо меня знает? — думал озадаченно Вася. — Нет, не меня. Он хорошо знает Рыбкина. И поэтому его слова оправдались. Да и кем нужно быть, чтобы этот добрый и светлый человек мог не понравиться? Находиться рядом с Рыбкиным почти то же, что рядом с Максимовым, только наоборот. Свет и покой, вот что я чувствовал».       Лосяхо даже не заметил, как стал играть. Максимов не ушёл к себе, он стоял под дверью и ждал. И когда до слуха его донеслась нервная и печальная мелодия, он облегчённо вдохнул: Лось будет в порядке.        На звуки рояля, такие непривычные в этом здании, вышел охранник. Он хотел было уже что-то крикнуть в своей грубой мужиковатой манере, но Максимов приложил палец к губам. Он пошёл навстречу охраннику, положил руку тому на плечо и сказал тихо:        — Пусть играет. Мы ведь как раз обсуждали недавно, как плохо, что нет человека, который играл бы на вечерах.        Охранник помолчал, а потом, причмокнув, сказал:        — Хорошо играет. А на вид совсем мальчик.        — На вид и я молодой.        — А что? Нет?        — Я не праздную День рождения, я не хочу знать.        — Опять начинаешь? Вот поэтому все тебя сторонятся, странный ты какой-то.        — А может, это я всех сторонюсь? — насмешливо спросил у старика Максимов. — Ты, дядька, дай мальчику поиграть, не тревожь его. Ну, а мне надо подняться к себе, я буду считать.        Охранник посмотрел на него долгим взглядом, а потом сказал:        — Ты бы поспал. Выглядишь, не в обиду сказано, совсем уж побито.        — Поэтому и рвусь считать, — сказал Максимов печально и, развернувшись, пошёл к лестнице.        А охранник смотрел ему в спину и, когда остался в коридоре один, пробормотал под тревожную и печальную мелодию:        — Странный он, до жути странный. И друг его такой же, оба какие-то нечеловеческие. Одного поля ягоды, — старик замолчал, прислушиваясь к звуку рояля, а потом выдохнул. — Жуткий, как дьявол, а играет всё-таки как бог. Странные они, странные и, небось, стоящие друг друга.