Триада в четырёх частях

       Рыбкин и Максимов шли по песчаной дороге, окружённые бескрайним полем, завыванием ветра и чувством свободы. Обоим здесь дышалось легче, чем в городе, обоим здесь будущее казалось не таким уж и безнадёжным. Это место таило в себе какую-то магию, какое-то волшебство, что сумели бесследно стереть дороги из асфальта и здания из бетона.        Когда на горизонте появился раскидистый каштан, Максимов закусил губу и глянул на Рыбкина быстро и воровато. Прошло несколько недель с тех пор, как Василий Лосяхо появился в жизни Максимова. Прошло несколько недель, а казалось, что годы прошли. И за эти недели-годы Максимову не стало лучше. С ним всё ещё случалось терять сознание и, бросаясь из крайности в крайность, совершать поступки, которые потом не давали ему спать по ночам.        — Щука, — дрогнувшим голосом позвал Максимов.        Позвал и замолчал. Этот барьер был для него слишком высоким, эту планку одолеть он не мог. Сказать о том, что мучило его, сказать о том, что ставило его в смятение и пугало до чёртиков, чёртиков с его же лицом, было невозможно. Показать себя таким нездоровым, таким слабым, беззащитным и беспомощным он не мог. Он не мог сказать о том, что терзало и мучало его, даже не смотря на то, что на Рыбкина можно было положиться. Не так уж и много людей, на которых можно положиться. И всё-таки Максимов не мог, нет, он решительно не мог, хотя знал, что преграды в одной лишь его голове, преграды эти построены из сомнений, ничего из себя не представляющих.        — Что такое?        — Да так, — Максимов откинул волосы, ветром скинутые ему на глаза.        — Что с тобой? Сегодня ты какой-то странный. Что-то случилось?        — Нет, ничего особенного. Правда, ничего особенного.        Губы Максимова улыбались искренне, но глаза его так же искренне молили о помощи. В общем-то только от Щуки Максимов и ждал спасения. В общем-то только Щуке он и не мог сказать обо всём том, что пугало его и тревожило. Их связь была настолько же невидима, насколько прочна. И поэтому Дима чувствовал, что сделай и скажи он что-нибудь не так, всё полетит к чертям. И что тогда у него останется? И за что тогда ему держаться? Как он допустил, чтобы самое прочное и надёжное в его жизни было таким шатким и хрупким?        — Я же вижу, что ты хочешь что-то сказать, так говори. Зачем было начинать, если в итоге молчишь?        Когда подобные вещи говорил сам Максимов, они звучали крайне заботливо и нежно. Звучали так, как они и должны звучать, так, как им положено звучать. У Рыбкина же они выходили как-то иначе, настолько просто, что не верить в его тревогу и искренность было невозможно. Заботливо и почти безразлично одновременно — таким было звучание его слов. И это странное сочетание обладало внушительной силой. По крайней мере, внушительной для Максимова силой.        — Я всего лишь не высыпаюсь последнее время и зачем-то сам себя изматываю, — отмахнулся Дима. — Но спасибо.        — За что спасибо?        — За то, что спрашиваешь и слушаешь. Хотя я тебя не всегда.        — Не всегда? Да ты ведь постоянно меня обо всём расспрашиваешь! И помнишь потом даже те мои слова, которые я сам забываю.        — Ты ведь знаешь, как я слушаю, — грустная усмешка пробежала по лицу Максимова, — ты ведь знаешь, что именно я запоминаю. Я запоминаю совсем не то, что ты говорил, совсем не то, что важно. И поэтому спасибо. Ты очень хороший.       Рыбкин рассмеялся.        — Да что это с тобой сегодня такое? Хороший? Я очень хороший?       — Да. Знаю, наивное слово, тут не поспоришь, но всё-таки ничего лучше для тебя не найти. Ты хороший, и всё тут.        — Хороший, — повторил задумчиво Рыбкин. — Мы считаем хорошими тех, кто нам полезен.        Максимову словно пощёчину залепили. И эту пощёчину, с болью и печалью, он всё же не мог не принять. И он не мог не понять её. Конечно, Щука может и должен думать о нём и его словах в таком ключе. Даже если на самом деле он имел в виду совершенно другое, всё-таки он склонит голову, чтобы прав был Рыбкин, чтобы пощёчина попала на подставленную щеку. Он мог понять, почему Рыбкин слышал его слова иначе и понимал их извращённо и грубо в этом извращении.       — Эй, ты чего? — Щука заметил изменившийся взгляд друга и толкнул его легонько плечом. — Всё в порядке, это же совершенно нормально. Люди такие, ничего с этим не поделаешь, и ничего плохого в этом нет, это естественно.        — Нет, не естественно! Нет, не нормально! Как все могут думать, что это нормально? — к ногам Максимова приползла огненная волна гнева. — Почему все так усердно хотят рушить даже саму мысль о том, что люди просто так, от нечего делать или по глупости своей могут быть открытыми и прокладывать дороги к сердцам друг друга! Нет, хороший не тот, кто нам полезен. Позволь мне заменить всего одно слово. Мы считаем хорошими тех, кто нам нужен, — задохнувшись в собственном гневе Максимов умолк, а потом тихо-тихо сказал: — Ты мне нужен.        Они остановились на уровне дерева, стоявшего далеко в поле. Рыбкин смотрел на Максимова озадаченно и в то же время понимающе.        — Я знаю. Я рядом.        «Ничего ты не знаешь», — подумал про себя Максимов, и на лбу его выступили две морщины. Он никогда в должной мере не показывал Рыбкину того, как сильно был привязан к нему, как сильно зависел и нуждался в нём. А если он это и показывал, то, конечно, недостаточно. Что же надо сделать, чтобы тебя, наконец, поняли? И что надо сделать, чтобы тебя поняли правильно? Максимов не знал ответов на эти вопросы.        Он смотрел на стоящего всего в каком-нибудь шаге от него друга и чувствовал между ними пропасть. И вина прижимала его к земле, вина за то, что он чувствует пропасть между человеком, которого уважает безмерно, в котором непомерно нуждается. Одно присутствие Рыбкина ставило всё на свои места, заставляло поверить в то, что завтрашний день будет лучше. Одна его улыбка толкала на подвиги, вселяла уверенность. И хотя Максимов лучше кого бы то ни было знал, что Рыбкин — человек из плоти и крови, человек, полный тревог и смятения, всё-таки это всё не мешало Щуке подбадривать окружающих, даже не прибегая к словам. А Максимов знал, что поддержка — это то, что ему жизненно необходимо.        Ещё Максимов знал то, что поддерживать его — невыполнимое задание. Его не так уж и просто подбодрить, его не так уж и просто встряхнуть, поднять на ноги и утащить жить. Легко поднять того, кто упал. И, как ни парадоксально, сложно поднять того, у кого всего лишь подкосились ноги. И, когда остальные падали, ноги Максимова лишь больше подкашивались, но он стоял, потому что должен был выстоять. Он не знал зачем, он знал лишь слово «должен».        Максимов отвернулся от Щуки, который словно бы излучал тёплый свет, отвернулся, как упрямый ребёнок отворачивается от ложки с кашей. И взгляд Максимова упёрся в клён. Сейчас листья клёна были зелёными, такими, какими им и положено быть. Но в памяти его они были красными, запятнанными кровью. И Щука в тот раз был рядом с ним, был рядом, но даже не догадывался, что происходило с его другом, через что его друг проходил.       «Нет, всё же тебя нет рядом, — подумал Дима, гоня от себя мысли, даже появление которых привело бы любого другого в отчаяние. — Рядом нет никого, кому я мог бы рассказать. А сам себя я слушать отказываюсь. С моей стороны глупо удивляться тому, что мне так тяжело со всем справиться: я никому не даю себя спасти и не спасаю себя сам. Но даже всё это не может меня убить. Мне вручено лишь только страдание. А ведь вместо него могла бы быть любовь, как грустно, как странно. Как же мне тяжело».        — Слушай, а я вчера случайно узнал, что ты нравишься моей сестре, — сказал Рыбкин, чтобы сказать хоть что-нибудь.        — Конечно, я ей нравлюсь. Я называл её «милой» лет с восьми. И всегда старался быть с ней добрым, она ведь твоя сестра.       — Да, но…        — Что?        — Сам-то ты что о ней думаешь?        — Думаю, что раз она сестра тебе, то лучше бы нам лишний раз с ней не видеться. Я не романтик, я ухаживать не умею. Да и мне кажется, что девушки меня сторонятся и находят пугающим.        — Позволишь мне заменить одно слово? — улыбнулся Максимову Щука. — Девушки находят тебя мужественным.        И то, что Рыбкину показалось самодовольной усмешкой, было ядовитой насмешкой. Максимов в мыслях насмехался над собой. «Мужественный? — с отвращением спросил он себя. — Где твоё мужество, когда в слезах и соплях в полчетвертого ночи ты молишь о смерти? Молишь самого себя. Где твоё мужество, когда даже лучшего друга ты не можешь попросить о помощи? Где? Где твоё мужество, когда хочешь уничтожить тех, кто тебе доверяет, только потому что себя самого уничтожить не в силах? Где оно? Мужественный? Нет, ты не мужественный, ты жалкий».        — Тебе никогда не стать секретарём и не продвинуться по карьерной лестнице без семьи, — наставляющим тоном сказал Рыбкин. — Разве тебе не обидно с такой головой сидеть на одном месте из года в год и считать одни и те же цифры? Я легко могу представить тебя на руководящей должности! Я чувствую, что ты далеко пойдёшь!        «Конечно, — подумал про себя Максимов, — ад не такое уж и близкое место». Но вслух он произнёс другие слова:        — Ну и к чему ты всё это начал?        — Приходи ко мне сегодня поужинать, — добродушно улыбнулся Щука, зажмурив глаза. — Сестра вчера весь вечер с таким громадным восхищением вспоминала последний раз, когда ты приходил к нам и играл на этой своей дурацкой губной гармошке. Она просила, чтобы я как-нибудь незаметно привёл тебя в гости снова.        — Ну, вышло не то, чтобы очень незаметно.        — Знаю, но это же ты, — ещё сильнее улыбнулся Щука.        — Ты хоть что-нибудь видишь, когда так улыбаешься? — рассмеявшись, спросил Максимов. — Совсем как Ли.        — На самом деле, не вижу. Но по-другому зачем улыбаться?        И хотя улыбка ещё не успела исчезнуть с лица Димы, но ему снова стало больно. Действительно, зачем улыбаться по-другому? Зачем он опускается до всех этих пускай и презрительных, но всё же неискренних в своей природе улыбок? Когда он стал таким человеком?        — Так, значит, я ужинаю у тебя? — Максимов потянулся и тряхнул головой, отгоняя назойливые и тревожные мысли. — Знаешь, если я буду есть вместе с тобой, то, может, хоть аппетита прибавиться.        — Эй, про аппетит! Я тут хотел с тобой поговорить, да всё никак не решался, — смущённо начал Рыбкин. — Может, тебе всё же сходить к врачу? Ты слишком уставшим кажешься.        — Может, — пожал плечами Максимов.        — Эй! Не относись к этому так безответственно!        — Ладно. Пожалуй, ты прав. Надо бы сходить, — без каких-либо эмоций ответил Максимов монотонно.        Но, конечно, ни к какому врачу Максимов идти не собирался. Он свыкся уже с мыслью, что спасать сам себя не будет. И теперь ему начинало казаться, что он и другим никогда и ни за что не позволит. Он не позволил бы другому человеку даже попытаться его спасти. Легко привыкнуть к страданиям и поверить, что они бесконечны. Сдаваться всегда легко, но поддаться мыслям о том, что ты сдашься, всегда трудно.        По пути к дому Рыбкина они встретили Лосяхо, и Виталий Романович настоял на том, чтобы они подошли поздороваться. Последнее время Максимов и Лосяхо сторонились друг друга, хотя и пересекались каждый день на работе. И обоих это изводило одинаково сильно. И оба одинаково сильно не желали делать встречного шага.        — Ты только со смены? — спросил Рыбкин с улыбкой, которую Максимов заметил и почему-то осудил.        — Да, тяжёлый выдался денёк.        Лосяхо устало вздохнул и вытер рукавом лицо, оставив на щеке след чёрного машинного масла. Рыбкин достал из внутреннего кармана пиджака платок и, ничего не спрашивая, вытер чёрный развод со щеки Васи.        — Мы идём ужинать ко мне, не хочешь с нами?        Лосяхо встретился взглядом с Максимовым, улыбнулся вызывающе и сказал:        — А знаешь, признаться, очень хочу.        — Вот и хорошо! Давно ты ко мне не заходил.        — Погоди, — Максимов кашлянул, чувствуя, как горло начало сдавливать. — Он к тебе заходил раньше?        — Да, пару раз.        — Достаточно часто, — снова улыбнулся Лосяхо, глядя Максимову прямо в глаза.        — Какая-то между вами двумя напряжённая атмосфера, — заметил вслух Рыбкин. — Что-то случилось?        — Нет, — быстро ответил Максимов.        — Всё в полном порядке, — подтвердил Лосяхо.        Но в их душах прорастали зёрна ревности. И ничего хорошего это не сулило. Максимов косился на беззаботно болтающих Лосяхо и Рыбкина, и сердце его обливалась… нет не кровью оно обливалось, не кровью, а чёрными как смоль слезами. Слёзы эти едкой кислотой разъедали уже и без того изуродованный кусок мяса, бывший большим сердцем маленького человека. И сердце его словно обсыпали хлоркой, терпеть такое было человеку не под силу. Но Максимов терпел.        За несколько последних недель он обуздал в себе ненависть к Рыбкину, он усмирил ненависть к Лосяхо. С Рыбкиным, как это было уже много-много лет, всё вернулось на круги своя. Столько раз Максимов его ненавидел и проклинал в мыслях, столько раз он клялся себе, что не заговорит с ним больше ни разу, и столько раз светлые улыбающиеся глаза стирали все его мысли подчистую.        С Лосяхо же было иначе, Лосяхо он знал всего ничего. И всё же связь между ними закреплена была кровью. И это была связь, построенная на общей боли, общей тайне, общей истории. И это была связь, которая, как казалась им двоим, возникла ещё задолго до их встречи. Всё слишком уж красиво и гладко у них выходило. То, как они сразу же доверились друг другу, то, как быстро решились на поступок дерзкий и опасный, но, как теперь они сами себя уверяли, необходимый. И, решив, что такую связь нужно уважить, если не освятить, Максимов отпустил Василю грех умалчивания и обвинений в порыве гнева, отпустил ему его дерзость и резкость. Уж кому, как не ему самому, знать, что такое слова, сказанные в порыве гнева. Максимов не мог сердиться на гнев другого человека, потому что сам слишком часто оказывался горящим в костре ярости.        Кухня Рыбкиных была просторной и светлой, она была такой, какую можно было бы себе представить, глянув всего только раз на самого Виталия Романовича. На стол накрывала его сестра, Дарья Романовна. Максимов, решив играть по правилам, установленным Васей, приложил все усилия, чтобы быть обаятельным. И это было так нелепо и неловко, что девушка, хихикая, лишь ещё больше влюблялась в него. То, как люди строят из себя кого-то другого, очень редко, но всё же может быть очаровательным.        И в неудачных попытках Максимова легко болтать и шутить, было столько привлекательного, сколько никогда бы не было в удавшихся попытках шутить и быть в центре компании кого-то другого. Максимов, отрывал от мяса кусочки и давал их Фелису, сидящему под столом, а Рыбкины спорили о том, можно разрешать Диме баловать собаку или нет. Конечно же, Дарья Романовна была на стороне Максимова и доказывала брату, что Дима может делать всё, что пожелает. И Дима делал, Дима играл с сердцем Рыбкиной, играл с сердцем Лосяхо.        Лосяхо был сильно задет. Вася планировал сделать больно Максимову через Виталия Рыбкина, но ему самому сделали больно, через сестру Виталия. И Вася осознавал, что душащая его ревность не больше, чем отражение чувств Максимова. А это значило, что Максимова на его грубые и ненужные действия толкало то же, что управляло поступками его самого. Лосяхо всего лишь хотел заставить Максимова сделать этот чёртов маленький шаг, стереть расстояние, на которое они друг от друга почему-то отстранились.       Человеческие отношения пропитаны грубой глупостью. И без ненужных поступков, без лишних слов, они бы уже не были человеческими отношениями. Люди должны научиться принимать ошибки, закрывать глаза на маленькие и большие оплошности. Нехотя, но мы будем делать больно друг другу только из-за того, что мы люди и мы так устроены. Но это не то, что может всё стереть и разрушить. Нет, нужно быть выше этого, нужно быть мудрее. И Васе Лосяхо, как и Диме Максимову, начала открываться эта простая и неприятная истина.        Когда небо затянулось, как затягиваются раны на теле и душе, когда раны вместо гноя дали россыпь сияющих звёзд, попрощавшись с одинаково светлыми и притягательными Рыбкиными, Лосяхо и Максимов вышли на улицу. Было прохладно, а на Лосяхо была одна лишь рабочая рубаха, так что, ничего не спрашивая, Дима снял пиджак и накинул его на собравшегося возмущаться Лося.        — Да хватит уже, — устало и потому особенно искренне сказал Максимов. — Это было странное время, но мы... мы же важнее всего. Мы важнее этого.        — Важнее.        — Завтра выходные. И тебе не нужно будет рано вставать, так что, если хочешь, можем пойти ко мне.        — Не знаю пока, хочу ли я идти к тебе, но зайти повидаться с Фиаско мне хочется. Знаешь, она ведь поставила мне метку своей лапкой на лбу.        — Нет, не знаю. Ты ведь не говорил, ты ничего последнюю неделю мне не говорил. Но зато я знаю, что однажды говорил я. И мне смешно.        — И что же?        — Ты не помнишь? Я говорил или, в любом случае, хотел сказать, что тебе не нужно запоминать имя моей кошки, потому что вряд ли ты появишься в моём доме снова. Но последние дни единственным, чего я хотел, было твоё появление. И ты всё ещё помнишь, что её зовут Фиаско. Как это здорово...        Молодые люди остановились под свисающими от тяжёлых вишен ветками, остановились у чьего-то ухоженного плодового сада. Лосяхо смотрел предано и доверчиво, такого взгляда он себе раньше, до встречи с Максимовым, не позволял. А Максимов смотрел взглядом утопающего, который увидел перед собой спасение. Первый шаг сделал Максимов. Буквально.        Он шагнул навстречу и крепко обнял Лося, прижав его к себе. Наклонив голову, Дима прошептал ему на ухо:        — Я скучал по тебе.        А потом отстранился резко и отвернулся к Лосяхо спиной. Снова. Снова всё внутри сжалось, снова сердце почти остановилось, а время почти замедлило бег. Ухватиться за «почти» — вот и всё, что Максимов мог сделать, чтобы спастись. Опять мир вокруг него утратил свою реальность, показался чем-то фальшивым, чем-то уже пережитым и недостаточно настоящим, чтобы о нём переживать. Это «я скучал по тебе» казалось ему чем-то давно уже пройденным, чем-то, что закончилось так плохо, что он уже никогда не решится вспомнить.        А Василий Лосяхо ничего не понимал. Вот так оно и бывает: все видят, всем кажется, что им видно ясно, но ничего не ясно, всё мрачно, мрачно, мрачно. Мрачно, как воскресенье, проведённое на кладбище. Ничего не было ясно Васе, смотрящему на отскочившего и повернувшегося к нему спиной Максимова. Лосяхо думал, что Дима всего-навсего смутился своих чувств, слишком испугался, показав себя настоящего.        И так было лучше. Максимову, что бы себе он не думал порой, всё же было проще, пока никто ничего не знал. И Лосяхо так тоже было проще. И даже Рыбкину. Есть вещи, которые всегда будут только нашими. И печаль, и счастье наше в том, что эти вещи знаем лишь мы. А иногда их не знаем даже мы сами, но Максимова этот случай не касался. Он знал, что с ним не всё в порядке, он прекрасно знал это.