Триада в четырёх частях

       Это был спокойный и размеренный вечер. Максимов и Лосяхо в обнимку сидели на полу, под открытым настежь окном и распивали вишнёвую настойку. Дима нарезал яблоко на идеальные, одинаковые дольки и, сам того не замечая, довольно улыбался. Он был счастлив, он верил в то, что счастливым быть и возможно, и легко. Даже такому человеку, как он.        Лосяхо категорично высказывался о куреве и алкоголе, но Максимов сумел вильнуть хвостом так, чтобы Вася согласился хотя бы попробовать кое-что особенное. И, как Дима и рассчитывал, Лосю понравилось. Медленно, шаг за шагом, они узнавали друг друга и делали маленькие открытия. Так Максимов узнал, что Вася любит вишню. А Вася узнал, что Максимову снятся кошмары.        Лось взял протянутую ему на ноже дольку яблока и, откусив кусочек, спросил осторожно:        — Тебе хорошо спалось?        — Обычно.        — А как обычно спится?        И Максимов опешил. Когда он говорил «нормально», когда он говорил «обычно», никто не интересовался тем, что в его понимании было «нормально» и «обычно». И, наверное, поэтому Дима решил не таиться. Он чувствовал, что о нём на самом деле беспокоятся.        — Тревожно мне спится, Василь, очень тревожно. Я просыпался? Между третьим и четвёртым часом, да? Обычно так оно у меня и бывает.        — Не помню, но, кажется, всё-таки не просыпался. Зато ворочался так сильно, что я проснулся. И да, было полчетвёртого, точно! Я ещё на часы посмотрел, так что время запомнилось.        — Мне снилось что-то жуткое, — Максимов нахмурился, а потом отпил из бутылки с горла.        Поднятая против света настойка сверкнула рубином, и Лосяхо забыл, как дышать. Он внезапно осознал, какая красота его окружает, и сердце его забилось сильно-сильно. Зелёные, нет, не зелёные — изумрудные глаза Максимова гармонировали с рубиновой вишнёвой настойкой, и казалось, что всё в тот момент сошлось. Паззл собрался, все кусочки нашли своё место. И развивающийся белый тюль, и газета, постеленная на пол и покрытая пятнами кофе, — всё это таило в себе романтику неуловимую, ускользающую. Но Лосяхо напал на след, проникся этим следом и поклялся себе его не упускать.        — Что тебе снилось?        — Вряд ли имеет смысл рассказывать, — Максимов улыбнулся, как иные люди отмахиваются от тех, кто им опостылел.        — Мне, правда, интересно. Знаешь, я не хотел говорить, но ты плакал во сне.        — Плакал?        — Да, плакал. И я сильно за тебя испугался, но потом решил, что не стоит будить. Ты ведь недавно говорил, что не можешь плакать, что не плакал ни разу за последние лет десять или больше. Так что я подумал, что тебе полезно будет поплакать хотя бы во сне. И, наверное, тебе снилось что-то очень личное и важное, раз ты казался тогда таким несчастным. Мне смотреть на тебя было больно, так что вряд ли я могу представить, каково было тебе.        Максимов опёрся о стенку, и затылок его упёрся в край подоконника. С подоконника сначала ему на плечо, а потом на колени спрыгнула Фиаско. Она боднула Максимова в бок, а потом перебралась на колени к Лосяхо и стала тереться о его руку.        — Это было больно, — хмурясь от стремления вспомнить, серьёзно сказал Максимов. — Можешь представить себе, что после смерти, пока о нас ещё помнят, мы находимся в чудесном-чудесном месте, где каждый счастлив? Но это только, пока наше имя помнят. Так вот это место мне и снилось. Это был город, красивый и солнечный город, который назывался… Не помню названия, но первой буквой, определённо, была «О». Это очень подходящая для чего-то такого буква, понимаешь? Ну, естественно, не понимаешь. Спасибо хотя бы за то, что не притворяешься, что тебе это понятно.        — Пока что звучит не так уж и плохо, — неуверенно улыбнулся Лось. — Что плохого в том, чтобы жить в таком чудесном городе, пока тебя не забыли?        — То, что рано или поздно, но однажды всё-таки забудут. И этот факт никому не давал покоя, так что общее счастье было лишь кажущимся. И городом правил добрый и справедливый волшебник. Теперь похоже на сказку, правда? Хотя, конечно, сейчас мне кажется, что это был не волшебник, а врач или учёный. У него было доброе сердце, точнее, он решил, что у него сердце доброе и всеобъемлющее, так что его одолела одна идея. И, будучи очень решительным человеком, он не помедлил с осуществлением своей идеи.        — И что же он сделал?        — Я не застал город тех времён, когда люди действительно рано или поздно исчезали. Я был там с того момента, как доктор сделался героем. Субъективно, конечно. Для меня, например, он героем не был. Воспоминания о людях, которых забывали живые, он помещал в голову к одному несчастному ребёнку из этого города. И я был тем ребёнком. Голодным, забитым в угол, не понимающим, что со мной делают, не понимающим, что со мной делается. Но такова была цена всеобщего счастья. И доктор решил не торговаться, он согласился на такую цену.        Итак, всякий раз, когда кого-то навсегда забывали, меня превращали в единственного, кто помнил. И от этого у меня была полная чужих воспоминаний голова, и сердце, не справляющееся с любовью, ненавистью, привязанностью и скорбью о людях, которых я даже не знал. И тогда случилось то, что должно было случиться рано или поздно — я слетел с катушек и стал убивать.        — Вот в это я легко могу поверить, — натянул один уголок губ Вася.        — А можешь поверить в то, что я убивал себя? Можешь это представить? Среди всех этих чужих воспоминаний были ведь и мои собственные тоже. Но я уже не знал, чему верить. Все лгали, всё лгало. И я сам тоже. Окружённый ложью, как я могу знать, что такое правда? Я убивал каждого, кто попадался мне на глаза. И я так боялся зеркал, так боялся увидеть себя. Потому что себя убить мне было бы проще всего. Тогда я покончил бы и со всеми остальными тоже. Звучит, пожалуй, не то чтобы очень болезненно, но мне так тяжело дался этот сон. Мне так было страшно, чёрт.        Вася молча обнял и притянул к себе Максимова, закрывшего глаза ладонью.        — От тебя пахнет сигаретами и ивами, — улыбнувшись, сказал Лось.        — Ивами? — Максимов убрал ладонь, прикрывавшую глаза. — А как пахнут ивы?        — Как тяжёлые размышления на берегу реки.        — Прекрати быть таким романтиком! — Максимов, счастливо улыбаясь, выбрался из обнимавших его рук. — Не надо меня очаровывать, ты ведь уже.        — Никто тебя не очаровывает.        — А зря! Это было бы очень просто.        — Ты смеёшься? Да я представить не могу, что такого нужно сделать, чтобы тронуть твоё сердце. Мне, наверное, просто впервые в жизни по-настоящему повезло.        Максимов вдруг стал серьёзным.        — Любить. Чтобы тронуть моё сердце, меня надо всего лишь полюбить. Кто и зачем придумал все эти ухаживания и заигрывания? Разве мало чувствовать себя любимым?        Лосяхо посмотрел на него долгим взглядом, а потом покачал головой.        — Что? — нахмурившись, спросил Максимов.        — Всего лишь думаю, какой же ты всё-таки чудной.        — Чудной, — согласился Дима хмуро.        — Ты даже не представляешь, как мне в тебе это нравится! Ты даже не представляешь.        — Ты даже не представляешь, как я это в себе ненавижу, — сдавленно ответил Максимов.        И прежде, чем Вася успел хоть что-нибудь сказать или сделать, Дима положил голову к нему на нагретые ушедшей уже кошкой колени и закрыл глаза. Так ему было хорошо. Так ему казалось, что он не один, пускай это всё и ложь, но он ведь выучил себя верить в ложь. Мир, построенный в правде и из одной только правды, невыносимо холодный. Слишком холодный, чтобы в нём смогло выжить хоть какое-нибудь живое существо.        И Вася, сразу озадаченный, а потом встревоженный, не понимал, что делать. А ничего делать не надо было. Он положил на Максимова руку и старался не двигаться. Если Диме от этого легче, то пускай, пускай полежит у него на коленях, пускай почувствует себя в безопасности, почувствует себя под защитой. Даже если это ложь, когда тебе говорят, что любят, можно поверить хотя бы ненадолго, что тебя не дадут в обиду. Можно поверить хотя бы в это.        — Знаешь, теперь я хочу поразмышлять о жизни, сидя под ивами, — не вставая, сказал Максимов. — И я подумал о тебе… ты пахнешь домом, но тебе больше подошёл бы запах свежего хлеба.        — Хлеба? Почему хлеба?        — Потому что тебя так и хочется укусить, — Максимов повернул голову и куснул Лося за бедро.        Те выходные, проведённые в доме Максимова, стали решающими. Два дня они спали в объятьях друг друга, два дня рассказывали очевидные, на их взгляд, вещи, которые всё-таки стоило озвучить, они готовили вместе и вместе ели, сидя у распахнутого настежь окна. Два дня были как месяц, медовый и сладкий месяц. И луна, освещавшая сквозь окна тихий небольшой домик Максимова, тоже казалась им сладкой и жёлтой, как мёд.        Работая в одном здании, они часто могли пересекаться в будние, и тогда, выдумывая различные предлоги, они уходили со своих рабочих мест, чтобы посидеть где-нибудь под лестницей и поговорить. Приходилось скрываться от глаз сослуживцев, но это лишь подзадоривало и придавало их встречам большей таинственности. Совсем, как первая любовь, которую стараешься скрыть от родителей и друзей. Только куда серьёзней, куда опасней.        Это было неподходящее время для любви. И для их любви особенно. Все строили счастливое будущее, все отдавали своё сердце и свои лучшие годы родине и партии. Но Максимов и Лосяхо были другими, и они это сознавали. Обстановка вокруг, время и место совсем не подходили для них, но изменить это было невозможно. Поэтому Лосяхо с Максимовым наслаждались друг другом, старательно скрываясь от чужих глаз.        Они были осторожны, но этого оказалось мало. Всего, что не идёт в паре с удачей, всегда оказывается мало. И Максимову не повезло. Однажды, когда он зажимал Лося в тёмном углу коридора, их потревожила одна из коллег Максимова, Ольга. И то, что это была именно Ольга, сильно портило и без того плохое положение.        Ольга ненавидела Дмитрия Максимова. И Ненависть эта брала своё начало из большой и самоотверженной любви. Максимов был хорош собой, высок и статен, так или иначе, но все женщины, работавшие с ним, на него засматривались. А он этого не переносил и холодно ставил на место всех, кто подходил к нему слишком близко. И то, что он делал это не как самовлюблённый нарцисс или страдалец с разбитым сердцем, играло свою роль.       Никто из окружавших его женщин не понимал причину его холодности, и потому дамы считали, что проблема была в них самих. А женщина, которую заставили почувствовать, что проблема в ней самой, вместо этого чувствует себя оскорблённой. И тогда ласковая ранее кошка показывает, что у неё есть когти, и она умеет ими пользоваться.        — Блять! Сука! — выругался Максимов и оттолкнул от себя Лося так, что тот больно ударился затылком о стену. — Я всё решу. Сейчас.        Дима догнал убегающую Ольгу на лестнице и цепко схватил её за локоть. Так дьявол цепляется за души, которые обрекли сами себя на страдание и тьму. Из такого захвата не выбраться.        — Стой! Прошу, стой! Дай мне всё объяснить! Позволь мне объясниться!       Ольга ничего не хотела слушать, вырывалась из рук Максимова и говорила о том, что теперь он больше не будет разрывать ей сердце одним своим видом, теперь она донесёт обо всём начальству и его вышвырнут отсюда, как это давно следовало сделать. И чтобы она замолчала, чтобы озадачить её, чтобы хоть как-то спасти и себя, и Лосяхо, Максимов её поцеловал.        И потому, что Ольга всё ещё любила его, поцелуй этот показался ей сладким-сладким, возвращающим к жизни. И она замолчала. «Я уж думал, эта тварь никогда не заткнётся, — с отвращением подумал Максимов, когда они разняли губы. — Как же хочется её сбросить с этой чёртовой лестницы! Всё было так хорошо, я так счастлив был жить, а теперь мы с Лосем снова будем шарахаться от каждой тени. Только в прошлый раз причина была в том, что мы убили. А сейчас мы всего лишь любили. Разве же это причина, чтобы скрываться и дрожать от страха?»        — Как ты смеешь? — даже без тени недовольства сказала Ольга, только чтобы не подать виду, что сбылись все её мечты.        — Прости, — ровно и уверенно сказал Максимов, приняв загадочный и мужественный образ, которым его награждали женские взгляды. — Я всё тебе объясню, и ты поймёшь, поймёшь всё, что увидела сейчас, и всё, что не давало тебя покоя раньше. Я страдал не меньше твоего, Ольга. Провожать тебя взглядом, молча наблюдать, когда ты появлялась рядом… это было невыносимо.        — Так всё это время…        — Да, — перебил её Максимов. — Встретимся сегодня вечером?        — Конечно! Я буду ждать тебя на входе.        — Нет, нас увидят, — Максимов уже составил в своей голове план действий. — В роще, жди меня в роще, где мы работали вместе во время субботника, помнишь? Я тогда ещё отдал тебе свой плащ, когда начался дождь. Это особое для нас место, и там так бесподобно поют соловьи.        — Так ты кроме всего ещё и романтик?        — Романтик. Тебе ещё многое предстоит узнать обо мне.        — Хорошо, Дима, договорились. Я буду ждать тебя там.        — И ещё одно, Ольга, — голос Максимова дрогнул, — не говори никому о нашей встрече. Это должно оставаться тайной.        — Почему?        — Ты всё узнаешь там, а пока доверься мне. Не всем в этом здании можно доверять, но мы друг другу, конечно, можем. Дело в том, что есть кто-то, кто не желает нам счастья, кто не хочет нас видеть вместе.        — Так поэтому ты всё время был так холоден?        — Отчасти. Жди вечера, вечером я обо всём тебе расскажу.        Она протянула ему руку, он её сжал в своей большой ладони и отпустил. Ольга взбежала вверх по лестнице, а Максимов так и стоял, глядя в пустоту. Он знал, что план в его голове был безумным, но уже не мог от него отказаться. Ольга посмела нарушить такой важный момент! Она посмела спугнуть момент, сулящий Максимову удовольствие и чувство спокойствия. О, как она посмела! Максимова трясло от злости.        Он спустился вниз и увидел встревоженного Лосяхо.        — Ну как? — спросил тот.        Максимову хотелось спустить пар, но срываться на Лосе он не смел.        — Ты ещё здесь? — сухо спросил Дима. — Я всё улажу, об этом не переживай. Всё у нас будет хорошо. Я же обещал защищать тебя.        — Нас, — исправил Лосяхо. — Если решил беречь, то береги тогда уж двоих.        — Знаю я, — проворчал Максимов.        — Так как же ты всё уладил?        — Пока ещё никак. Вечером со всем разберусь.        — Тебе же не придётся…        — Ради всего святого, не нервируй меня сейчас! Пожалуйста! Я не хочу случайно сделать тебе больно, так что уйди.        Лось посмотрел на него так, словно ему уже сделали больно, а потом резко развернулся и пошёл прочь, растворяясь в темноте плохо освещенного коридора. Максимов вернулся на рабочее место и считал так увлечённо и усердно, что рабочий день прошёл так, как проходят полчаса крепкого сна.        По пути к роще, что была у реки, Максимов старательно искал альтернативы. И их было много, но он упорно игнорировал каждую. Ложь, шантаж, угрозы — всё это теперь было для него слишком просто. Ему понравилось бросаться в крайность, но в прошлый раз он был кукловодом, в прошлый раз он ничего не сделал своими руками. А теперь только на одни свои руки он и мог положиться.        — Дима! — позвал его женский голос из полумрака, и он обернулся.        С бревна у воды порывисто встала Ольга. Максимов молча к ней подошёл, уверенно положил ей руку на плечо и, надавив, заставил сесть на место. Сам он сел рядом и смотрел на неё в упор, заставляя краснеть и смущаться.        — Ольга, — сказал он, придав голову сладкий и манящий оттенок.        — Дима, — отозвалась она, подавшись вперёд.        — Ольга, — он прижал её к себе.        Когда их губы сомкнулись в поцелуе, Максимов не закрыл глаз. Он с холодной решительностью покосился вниз на камень, который приметил, когда подходил к женщине. Камень был достаточно тяжёлым для того, чтобы убить им человека. Максимов прикинул вес камня и силу своего удара, и в мыслях кивнул себе одобрительно. Если не с первого удара, то со второго он точно от неё избавится. И какое же милосердие с его стороны, позволить ей умереть во время поцелуя, о котором она так долго мечтала.        Ночь, когда Максимов смотрел на то, как Лось перерезал глотку собственному отцу, всё же не была забыта. Максимов гнал от себя воспоминания об убийстве, Максимов уверял себя, что это его не изменило. Но нет, изменило, ещё как изменило! Он помнил, как сладко, как хорошо ему было, когда, пускай не его, но всё-таки не чужие руки были в крови. Его в жар бросало, когда рядом ощущалось присутствие смерти. И ему нравился этот жар, если жить, то только гореть, и никак не иначе.        От предвкушения у него перехватило дыхание, и колени стали дрожать. Конечно, он не потерял голову, он сознавал, на что шёл. И, конечно, понимал, что грядущий поступок его безрассудный и бесчеловечный. «Бесчеловечный? — подумал про себя Максимов. — Что ж, хорошо, мне это подходит. И мне это нравится. Я здесь не для того, чтобы быть хорошим и правильным, я не знаю, чёрт возьми, для чего я здесь. Но, раз я могу убить человека, значит, так надо. Есть в мире какая-то сила, которая позволяет нам или запрещает поступать так или иначе. Что-то вроде ветра, незримое, но ощутимое. И это что-то привело меня сюда не просто так».        Максимов ударил Ольгу по виску камнем прежде, чем та успела что-то понять. Он ударил её ещё несколько раз, проломив камнем череп, удивившись этому, обрадовавшись. Подскочив на ноги и тяжело дыша, он пнул её несколько раз ногой и отошёл к реке. Туда он бросил окровавленный камень и, наклонившись, умыл лицо холодной водой.        Это было потрясающе. Это стоило того. Словно первый за долгое-долгое время глоток чёрного кофе, словно поцелуй в шею, подаренный Лосем, словно радостное возбуждение после долгого и жаркого спора с Рыбкиным на умную и серьёзную тему. Безумная улыбка не сходила с лица Максимова. Сознавая всю тяжесть совершённого им только что излишни жестокого поступка, он всё же не мог злиться на себя, не мог ругать себя. Он радовался тому, что избавился от маленькой проблемы, получив огромное удовольствие.        Прежде, чем уйти, он достал из сумочки Ольги карандаш и на обратной стороне её папки написал огромными буквами: «ТРЕТЬЕ УБИЙСТВО». Это было послание для Рыбкина, который, за неимением следов и улик, вынужден был согласиться с тем, что в семье Лосяхо Пётр прирезал в пьяном угаре отца, а потом, поскользнувшись, нечаянным образом напоролся на нож. Так Максимов, делая что-то для себя, всё ещё думал о ком-то другом больше.        Теперь ему уже невозможно было бы доказать, что он убил Ольгу, потому что ему это было в удовольствие. Теперь Максимов верил, что убийство было совершено ради скучающего без происшествий Рыбкина, ради Лося, который столько лет был несчастным, и счастье которого вдруг оказалось под угрозой. Максимов верил, что был вынужден поступить так, как он поступил. И поэтому совесть его молчала, как молчала уже много-много лет. Кроме того, Максимов даже считал себя в какой-то степени благородным: подумать только, что он может совершить ради дорогих ему людей!        Он вернулся домой, выбирая безлюдные дороги, убеждаясь в том, что никто его не заметил. И, войдя в дом, включив свет, Максимов увидел сидящего за столом Лосяхо. Тот смотрел недобро, слишком уж серьёзно. Но взгляд Максимова всегда был выразительнее. И в этот раз изумрудные глаза снова взяли верх над чёрными. Взяли верх, потому что Максимов смотрел так, как смотрел в первую их встречу. И отказать ему было невозможно, оставалось только лишь подчиниться.        А ночью, когда Лосяхо спал спокойно и умиротворённо, прижимая к себе руку Димы, совесть Максимова дала о себе знать. Он не проснулся сам, но своими стонами разбудил Лося. В слезах Максимов вертел головой, лежащей на мокрой подушке, и дышал быстро и порывисто.        — Прости, — сквозь сон говорил он, — прости меня, прости.        И теперь, зная, сколько мучений приносят Максимову ночи, Вася решился его разбудить. Он потряс Диму за плечо, и изумрудные глаза широко распахнулись.        — Что? — тяжело дыша, спросил Максимов.        — Ты опять плакал во сне.        — Да? Я… я не помню, что мне снилось, — соврал Максимов.        — Ты ещё и говорил во сне, ты просил прощения.        Они сидели в тишине на кровати, пока Максимов, наконец, не спросил сдавленно:        — Ты простишь?        — Тебя? За что?        — Какая разница? Простишь или нет? — настойчиво спросил Максимов. — Простишь?        — Да.        — Спасибо, — Дима вытер ладонью мокрую щёку.        Лось смотрел на него взглядом полным боли и сочувствия. Ему вдруг вспомнилась, как в первую встречу он решил, что перед ним сильный человек, способный справиться со всем. Как же сильно он тогда ошибался.        — Что мне сделать? — спросил Вася тихо. — Как утешить тебя? Чего ты хочешь?        — На колени.        — Хорошо, — сказал Лось, послушно вставая на колени.        Максимов рассмеялся и вернул Лося в прежнее положение. Максимова снова не так поняли. Неужели его так сложно понять правильно? Или это не с ним конкретно сложно, а со всеми? Но понимают ведь люди друг друга, может, нечасто, но ведь бывает же такое. Так почему никто не может понять его?        — Дурачок. Я хочу на колени. Хочу к тебе на колени, — забыв про недавний смешок и улыбку, Максимов опустил тяжёлую голову на бедро Лосяхо, и взгляд его изумрудных глаз был измученным и отчаявшимся, пока веки не опустились, и сон, впервые за долгое время спокойный сон без видений, не опустился на него мягкими обнимающими руками.       Последний раз в жизни Максимов спал спокойно.