Триада в четырёх частях

       Рыбкин вспомнил о бумажке, которую передал ему Максимов при встрече на улице, только во время обеда. Последние дни Виталию Романовичу хватало забот, поэтому всё, что не касалось работы, быстро забывалось и отходило на второй план.        «Щука! — прочёл Рыбкин, выйдя на пустующее во время обеда крыльцо. — Я сижу сейчас под ивами на берегу реки, и, отложив в сторону свою старую губную гармошку (всё равно сегодня играть совсем не выходит), смотрю на дрожащее отражение сочных зелёных веток, стараюсь собраться с мыслями. Смотрю и на своё отражение тоже, кладу руку на грудь и думаю: «Это я». Но знаешь ли ты, как легко «я», переходит в крик? Яаааааааа! Человек напротив мне не знаком. Я так мало знаю себя. Я не знаю себя настолько, что не понимаю, зачем вышел с утра пораньше из дома и отправился сюда, чтобы поиграть в одиночестве и написать тебе пару строк.        Странно писать тебе, старина, очень странно. Странно писать тебе и странно просто писать. Я ведь привык выводить на бумаге цифры, а не буквы. Но, что-то мне подсказывает, что эти занятия в чём-то похожи. И то и другое успокаивает меня, пускай по-разному успокаивает, но зато одинаково действенно.        Я только начал тебе писать, но у меня уже чувство, будто я стою в пустом зале, смотрю вниз со сцены и понимаю, что не оправдал ожиданий. И слов моих было мало, и поступков я никаких не совершил. И моё присутствие не было необходимостью. В твоей жизни, да и в жизни, если брать её, как что-то отдельное.        В жизни я вижу мало хорошего. И ты последнее, за что я хватаюсь. Наши встречи и разговоры спасают меня. Это значит для меня больше, чем ты можешь себе представить. И они, наши встречи, значимы, даже если кажутся пустыми. А если они действительно пустые, то я со временем сумею придать им значимость, поверь. Мне так нужно что-то, что вселяло бы надежду. И ты справляешься с этим хорошо, хотя мы давно уже живём разными жизнями и идём разными дорогами. Пожалуйста, показывайся на горизонте хотя бы изредка, чтобы я помнил, что ты здесь, рядом.        Звучит невесело, но, пожалуй, тебе следовало бы привыкнуть к тому, что мой тон редко бывает весёлым. Единственная цель этого письма — быть с тобой честным. И при личной встрече мой голос никогда не будет звучать так печально, как звучит он в твоей голове, пока глаза твои бегут по этим чёрным строкам. Печальным и чёрным строкам. Думаю, печатные строки никогда не будут такими печальными, как те, что написаны от руки. Видишь ли ты дрожь руки моей?        Друг, я хорошо знаю твои тревоги. И ты думаешь, что знаешь мои. Но это не так. Годы, проведённые бок о бок, серьёзные и не очень серьёзные разговоры — всё это ни к чему не привело, и я не сделал даже шага тебе навстречу. И это хорошо. Ты слишком светлый, чтобы подходить к чему-то настолько мрачному. Серость способна задеть твоё размеренное сияние, так подумай, что будет, когда столкнёшься с чернотой. И, тем не менее, я всё равно делаю эту жалкую попытку показать себя. Не слишком ли мы стары для таких писем? Если нет, то сколько же нам осталось? Год? Два? Я не слышу пульса. Не привычка ли это всё? Мы полезны и нужны друг другу, не потому ли, что уже выучили один одного? Так просто, когда знаешь, чего ждать, правда?        Но ничего мы не знаем. И всё же я хочу сказать спасибо за то, что ты есть в той мизерной микроскопической части меня, в которую я тебя впустил. Спасибо, что ты видишь и слышишь то, что я позволяю тебе видеть и слышать. И спасибо, что впускаешь меня в свою жизнь даже тогда, когда устаёшь от людей. Есть что-то в том, что ты устаёшь от людей, но не от меня. Что-то в этом есть.        Это странное и сумбурное письмо — письмо, которое не требует ответа. Можешь сжечь его после прочтения, ты ведь любишь подобные жесты. Что касается меня, то ничего при встрече мне не говори о письме, не показывай своим поведением, что оно существует. Я не хочу помнить того, что решился тебе открыть. Даже если я в итоге ничего тебе и не открыл, я не хочу помнить даже того, что пытался.        Под ивами ранним утром невозможно писать что-то радостное. Под ивами ранним утром невозможно думать о хорошем. Я живу под ивами, я живу в короткий промежуток раннего утра, когда весь мир ещё спит. Я молод, но устал жить.        И я надеюсь, я так надеюсь, что тебя это всё не касается.       

Максимов».

       Рыбкин закусил губу, спрятал лист в карман пиджака и вернулся к себе в кабинет. Там он сел за стол, обхватил голову двумя руками, и сидел так, пока не появился Ли.        — Сто с тобой? — спросил китаец. — Голова разболелась?        — Сердце.        — Сходить за теблетокой?        — Нет, — Рыбкин покачал головой, — не надо.        Весь день Виталий Романович был мрачным, и Ли никак не мог узнать причины этой мрачности. Причина пришла сама. Пришла, потому что Виталий позвонил Максимову на работу и коротко, как-то даже официально пригласил зайти к нему в кабинет после рабочего дня.        Максимов вошёл в кабинет в сопровождении Лосяхо и первым делом опустился перед Фелисом, не обращая на Рыбкина внимания. Глаза пса были грустными и карими, но сам он довольно стучал хвостом по полу, подставляя под ласковые руки голову. Разве мог Фелис знать, что эти руки способны убивать?        «Карие глаза такие печальные, — подумал Максимов, вглядываясь в глаза Фелиса. — Как будто вижу отражение своих чувств. Но его печаль светлая, выгоревшая, почти рыжая. А могла бы быть другой. Если судить по глазам, то у Василя печаль чёрная, густая, не дающая даже вдохнуть».        Василий Лосяхо, кашлянув, поприветствовал Рыбкина, на что тот удивлённо спросил:        — А ты почему пришёл?        — А? — Вася растерялся. — Я не думал, что ты будешь против.        — Я не против, — тут же, как бы извиняясь, ответил Рыбкин.- Но сегодня я бы хотел поговорить только с Максимовым. У нас есть одно нерешённое дело.        И тогда Максимов понял, и на секунду всё внутри него замерло. Но он взял себя в руки, встал, оставив пса в покое, подвинул с шумом стул к столу Рыбкина, и сел на него вразвалку, уверенно забросив одну руку за спинку стула.        — Лосяхо останется тут, и говорить мы будем сейчас, а не ждать удобного случая, — твёрдо заявил Максимов.        Рыбкин посмотрел на друга неодобрительно, перевёл взгляд на Василия, а потом, словно решив для себя что-то, согласился. И тогда он достал из ящика стола папку, найденную в сумочке Ольги, и положил её на стол. А потом рядом с папкой он положил письмо Максимова.        — Всё написано твоей рукой, — сказал Рыбкин, а потом резко встал и подошёл к окну.        Максимов посмотрел на папку и лист перед собой, потом встретился взглядом с взволнованным Лосяхо и лишь после этого нашёл в себе силы посмотреть на Рыбкина. Рыбкин стоял к нему спиной и смотрел в окно. И тогда в глазах Максимова всё потемнело, он сжал в кулак плотную ткань своих светлых штанов и глубоко резко вдохнул.        Исчезла комната с Рыбкиным, Лосяхо и Фелисом, и Максимов один стоял на широкой асфальтированной дорогой. Место, окружавшее его, казалось очень далёким, но при этом очень реальным. Дорога была покрыта трещинами и пылью, а с двух сторон её окружал реденький лес с сухими и мёртвыми деревьями. На расстоянии метров в десять друг от друга у обочины росли особые деревья, низкие и раскидистые, будто созданные для того, чтобы вить на них гнёзда. Впрочем, почти на каждом таком дереве и было по одному огромному гнезду. И Максимову стало не по себе, когда он представил размеры птиц, вьющих такие гнёзда.        «Всё написано твоей рукой», — раздалось за спиной Максимова, и он обернулся, но никогда за его спиной не оказалось. Только длинная дорога, не имеющая конца, и мёртвый лесок, вгоняющий в тревогу, сулящий что-то нехорошее. Максимов сильно зажмурил глаза, посчитал до десяти, а когда открыл их, то увидел перед собой спину Рыбкина, стоящего у окна.        — Да, — сказал Максимов, понимая, что лучше признаться.        — Да? И это всё, что ты мне скажешь?        — Ну, а что мне тебе ещё сказать?        — Хотя бы то, что я должен делать теперь со всем этим! — Рыбкин развернулся и упёрся в Максимова ненавидящим взглядом покрасневших за день глаз. — Что я должен делать с тобой?        — Укрывать, по всей видимости, — хмыкнул Максимов. — Да брось, ты ведь сам хотел чего-то такого. Тебе было скучно, а я всё исправил, ты должен быть благодарен.        — Да что ты несёшь?!        — Знаешь, мне всегда было интересно, что ты будешь делать в такой ситуации. Ты весь такой правильный и ответственный, но я ведь имею для тебя какую-то ценность, правда? Значит, ты не позволишь, чтобы меня расстреляли. Ты не позволишь мне страдать больше, чем я уже. Или я ошибаюсь?        Рыбкин стоял у окна, сжав кулаки, сжав зубы, но ничего не смел сказать. Точнее не мог.        — Что? Я не прав? Ты меня ненавидишь? Неправда, я ведь знаю, что ты меня любишь.        — Закрой свой рот! Ты не понимаешь, что натворил!        — Да нет, весь ужас в том, что я отлично всё понимаю, — ухмыльнулся Максимов.        — Заткнись! Мне нужно обо всём этом подумать и…        — Что думать? Уже всё ясно. Ты не посмеешь убить лучшего друга. Ты ведь не такой, как я. Ты будешь меня укрывать и, знаешь, что в этом самое весёлое? Я смогу крутить тобой, как пожелаю. Ты ведь не захочешь, чтобы потом кто-нибудь узнал, что ты укрывал преступника, не захочешь ведь?        — Ты угрожаешь мне? Да я тебя пристрелю на месте, если ты сейчас же не заткнёшься!        — Пристрелишь? А пистолет-то весит на стуле.        Три пары глаз устремились на стул, где висел пиджак Рыбкина и портупея с пистолетом. И прежде, чем Виталий Романович, успел сделать шаг, оружие было уже в руках Максимова. Когда-то Рыбкин лично учил Максимова стрелять.        — Смотри, как всё обернулось, — сказал Дима, держа Рыбкина на прицеле.        — Эй, успокойся, — мягко сказал Лосяхо.        Вася сделал лишь шаг вперёд, но Максимов резко дёрнулся, наставив пистолет на него.        — Ты тоже! Вы оба! Чёрт, как же я ненавижу вас двоих!        — Ты о чём? — Вася, выставивший руки вперёд, опустил их обречённо. — О чём ты говоришь? Почему ты нас ненавидишь?        — Вам всё равно этого не понять, я не буду даже пытаться объяснить. Все слова, что я говорил раньше, вы не понимали их или не слышали. И эти не услышите тоже.        — Дима…        Максимов перевёл пистолет на собравшегося сделать шаг вперёд Рыбкина и взял в свободную руку письмо со стола, сунув его к себе в карман. Дима смотрел на Рыбкина, переводил взгляд на Лосяхо и отчаянно не понимал, какое отношение эти люди имеют к нему. Он одинок в своих горестях, и, если безумен, то одинок в своём безумстве и безумен в своём одиночестве тоже.        — Я устал от этого, — Максимов выдохнул и спустил курок.        Трижды он выстрел в Рыбкина, а потом поднёс пистолет к виску. Глядя в упор на Лосяхо, улыбаясь, он сказал:        — Присмотри за Фиаско с Фелисом.        Сказал и выстрелил, но получил осечку. И в этот момент Лосяхо рванул с места и выхватил пистолет, оттолкнув Максимова на пол, в лужу крови Рыбкина. Светлый костюм окрасился багряным. В следующую секунду сразу несколько человек ворвалось в кабинет. Они увидели Лосяхо с пистолетом в руке и лежащих на полу Максимова с Рыбкиным. Лосяхо получил выстрел в голову, не успев даже обернуться к открывшейся двери, сквозь которую выбежал в коридор испуганный Фелис.        Максимова подняли на дрожащие ноги, но он не обращал внимания на окруживших его людей, он не мог оторвать взгляда от Лосяхо с Рыбкиным. Те лежали в луже крови, крови смешавшейся, ставшей одним целым. Максимов всегда думал, что они, эти двое, похожи, что они, так сказать, одной крови. Теперь так оно и было.        Рыбкин и Лосяхо умерли, а Максимов должен был жить. Наверное, кому-то это было нужно, наверное, кто-то этого очень хотел. Кто-то. Кто-то, но не сам Максимов. Сам Максимов мечтал, чтобы страдания прекратились, но знал, что они вечны, и это приводило его в отчаянье. Он был не единственной, но главной жертвой этой ни на что не претендующей трагедии.