Причина вероятности

Жизнь шла своим чередом, день, казалось, тянулся целую вечность. У Ганса болела голова. Так сильно, что зрение меркло из-за неё. Ещё немца колотил озноб. Вероятно, он простыл, когда был в лесу. Первым это заметил Анатоль. Мужчина заварил крепкий чёрный чай с малиновым вареньем, справедливо полагая, что эта мера хоть немного облегчит положение летчика. Ганс выпил положенную ему таблетку парацетамола и теперь вяло полулежал на кушетке, тихо шепча молитвы. Глупо было полагаться на Бога, ведь сейчас даже Анатоль был полезнее него. Шмидт одернул себя за такую глупую мысль. В голове была каша. Вдруг немец ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Вернее, даже не чей-то, а Якобсона, который внимательно смотрел на него из-под треснувших очков. Учёный снова ходил в шалаш с библиотекой и притащил оттуда старую рукопись. Как он сказал, эти бумаги заполнены одним из жителей Ромашковой долины много лет назад. Глупое название для места. Долина. Это больше напоминало Гансу тюрьму. Тюрьму, из которой не было выхода. В которой он был заперт вместе с Menschenshind, так он начал называть Анатоля. И этот учёный был действительно человек-чудак. Таково было первое мнение Ганса об Якобсоне. Но вскоре лётчику открылась и другая сторона учёного. Он был готов на все, чтобы найти разгадку тайны, этот странный русский мог не спать несколько ночей, но отыскать решение даже самой сложной задачи. Вскоре недоумение переросло в восхищение и даже в некоторую зависть. Шмидт, бродя по дому, наткнулся на стопку чертежей, покрытых паутиной. Это обстоятельство очень обрадовало летчика. Ганс был механиком и довольно неплохо умел читать чертежи. Он сидел и выводил своим непонятным почерком нужные цифры, слова, исправляя ошибки, допущенные прежними авторами. Это занятие так увлекло Шмидта, что он сперва даже не услышал вежливого покашливания Анатоля. А когда услышал, то понял, что в комнате больше никого не было. Из кухни доносится стук лото об стол и редкие восклицания Кирил Кирилыча. Отвлекшись на звуки, Ганс совершенно забыл о Анатоле, который стоял рядом. Тот медленно произнёс заготовленную заранее фразу: — Ich muss mit Sie reden, Herr Hans. [Мне нужно с вами поговорить, герр Ганс.] — тон учёного был невероятно серьёзным. Было видно, что сейчас должно произойти нечто важное. Ганс ответил коротко. — Worüber? [О чем?] — Ob Sie sehen, habe ich verstanden, dass es in diesen Aufzeichnungen etwas seltsam gibt. Mir ist die Hilfe nötig, damit in allem zurechtzufinden, sich. Ob ich auf Sie rechnen kann? Natürlich, wir werden die Arbeit beginnen kaum werden Sie genossen. [Видите ли, я понял, что в этих записях есть нечто странное. Мне нужна помощь, чтобы во всем разобраться. Могу ли я рассчитывать на Вас? Разумеется, мы начнём работу как только Вы выздоровеете.] — ученый был взволнован. Он выдохнул и стал буравить взглядом комбинезон Ганса, словно он знал ответ. — Ich bin einverstanden. [Я согласен.] — Шмидт тоже хотел разгадать непонятную тайну. Анатоль утвердительно кивнул, принимая решение летчика. — Не буду вас беспокоить, выздоравливайте, — эти слова он произнёс на русском, но Ганс легко понял их значение. И все-таки слово Menschenshind как нельзя вернее описывало этого человека. Очень пунктуальный и вежливый, Анатоль также был невероятно рассеянным. Вот и сейчас он не заметил дверной косяк и врезался в него, виновато улыбнувшись. Вскоре к двум приглушённым голосам на кухне прибавился третий. Температура спала, и Ганс решил присоединиться к компании русских. Едва встав, немец удивился непривычной тяжести тела. Все кости болели. Кое-как, опираясь о стену, он дошёл до кухни. Русские смолкли. Кирил Кирилыч отодвинулся в сторону, освобождая Гансу место. Немец сел за стол, положив голову на руки. Спустя несколько минут русские продолжили все так же самозабвенно болтать. Анатоль налил всем по чашке чая, не забыв положить Шмидту целых три ложки варенья. Теперь напиток больше всего походил на сироп. Ганс не знал, как он будет пить это. Слишком сладко. Даже приторно. Александра Евгеньевна вязала то ли носки, то ли шапку из разноцветной пряжи, одновременно болтая с Кирил Кирилычем. Анатоль читал рукописи, делал пометки в блокноте. Вот он отложил книги в сторону, открыл маленький серебристый холодильник, достал оттуда колбасу, сыр и булку и принялся делать бутерброды. Гансу было тяжело смотреть на то, как неровный и слишком толстый ломоть колбасы кладется на булку и сверху накрывается сыром. Какое глупое расточительство. Якобсон закончил, соорудив таким образом четыре бутерброда. Остатки колбасы, сыра и булки он положил обратно в холод. Дискуссия продолжилась. Ганс мало что понимал из их беседы. От такого количества сахара хотелось спать, так что немец даже не предпринимал попытки вникнуть в разговор. Анатоль снова что-то доказывал. Что-то про расчёты и книгу, найденную в шалаше. Menschenshind. Вот действительно человек-чудак. Искать ответы, пытаться найти решение самых сложных задач. Это-то и роднило этих двух совершенно разных людей. За те две недели, что немец провёл с этими русскими, он совершенно не испытывал той давящей боли, что преследовала его несколько лет. Кто-то называет такую боль горечью утраты. Но это именно боль. А это место словно абсорбировало её, запирая далеко-далеко. Ганс вгляделся в лица своих товарищей. Он вдруг понял, что даже и не успел как следует их рассмотреть. Кирил Кирилыч был человеком лет под пятьдесят - пятьдесят пять. У него были длинные седые волосы, отливающие синеватым цветом. Орлиный нос, кустистые брови. Было видно, что он солидный человек. Но было в его лице что-то мягкое, доброе. Та же особенность была и у Александры Евгеньевны. Ее круглое добродушное лицо с тонкими вздернутыми кверху бровями, седые волосы, собранные в пучок на макушке — во всем этом читалась какая-то странная мягкая забота. Но самым уникальным, по мнению Ганса, в этой компании был Анатоль Сергеевич. Внешне он казался самым заурядным человеком: прямой нос, карие глаза с искорками задора, лохматые, непослушные каштанового цвета волосы. Но было что-то задумчивое, рассеянное и, в то же время, собранное в его взгляде. Живая искра. Lebend Funken. Человек в свитере и потрескавшихся очках. Menschenshind. Родственная душа. Такой же одержимый своими идеями и мыслями. Но и другой. Более открытый и несдержанный. Погрузившись в собственные мысли, Ганс на некоторое время выпал из реальности. А когда вернулся, то понял, что на него все смотрят. Летчик повернул голову и увидел, что ложка висела в воздухе. Просто чтобы удостовериться, что это не очередная галлюцинация, немец поднял руку. Ложка взметнулась вверх. Что за чертовщина здесь творится? Ганс начинал выходить из себя. Ему что, настолько плохо, что уже мерещатся летающие ложки? Немец вопрошающе посмотрел на Анатоля, словно считая, что ученый знает разгадку такого странного поведения предмета. Столкнувшись взглядом с Якобсоном, Шмидт точно был уверен, что ученый сказал что-то про энергии высокой частоты. Энергия! Точно! Это же магнитные волны! Ганс быстро сориентировался в ситуации и направил руку вертикально вниз. Медленно и осторожно. Ложка плавно опустилась на стол. Якобсон строчил что-то в своём блокноте, периодически бросая на Ганса удивленные взгляды. Вот он закончил и отложил карандаш в сторону, показывая всем свои расчёты. Александра Евгеньевна непонимающе прищурила взгляд, Кирил Кирилыч был полностью с ней солидарен: он тоже ничего не понимал. Тогда Анатоль выбрал себе в слушатели молчаливого немца. Тот был только рад. Ганс не без удовольствия слушал объяснения учёного, который говорил то на русском, потом вдруг на английском, иногда мелькали в его речи и немецкие слова. Шмидт, как бы то ни странно, прекрасно понимал Якобсона. Даже русские слова больше не были загадкой для немца. — Подумайте только, друг мой! — Анатоль был явно рад поделиться своими мыслями. И это странное обращение, — я, кажется, нашёл разгадку тайны. I think, that this strange energy, эта энергия, вернее её излучение зависит от эмоций. От чувств, испытываемых носителем Дара. Что вы чувствовали? Was Sie fühlten? Woran Sie dachten? [О чем вы думали?] — Ich habe einfach nachgedacht, ich kann mich nicht erinnern, worüber. Ich fühlte, mich wahrscheinlich nichts. [Я просто задумался, я не могу вспомнить, о чем. Я, я, наверное, ничего не чувствовал.] — Ганс не солгал, он просто не сказал всей правды. Он в тот момент размышлял о своих новых знакомых, но признаваться в этом было бы довольно некрасиво. — Ничего страшного, но если вспомните, пожалуйста, сообщите мне, — голос Анатоля был довольно разочарованным. Учёный грустно улыбнулся и продолжил что-то выводить в своём блокноте. Лётчик почему-то почувствовал себя виноватым. Он посмотрел на Якобсона и ушёл спать на кушетку. Голова болела и кружилась. Всё-таки грустно, что он заболел. Ганс видел странные сны. Поле, полное красных, словно кровь, роз. Небо, отливающее багряным. Его самолёт. Он летит вниз, земля становится все ближе и ближе. Вот уже несколько метров до столкновения с ней. Вдруг в пространстве появилась трещина, сияющая жемчужно-белым светом. Самолёт влетел прямо в неё. И багряное небо стало тёмным, алые розы сменились на молчаливые чёрные ели. Деревья смягчили падение небольшого самолёта с пробитым крылом. Кусок обшивки ранил руку пилота, и капли крови окрашивали снег в багряный. Вдруг стало тёмно. В воздухе закружились багровые искры. Они превратились в лицо жены Ганса. Немец испугался. Раньше такого страха он никогда не испытывал. Но больше всего Шмидта пугало то, что он не сможет проснуться. Раньше он мечтал умереть во сне. Но теперь... Вдруг наваждение исчезло, приятная темнота окружила немца, и он заснул, не видя снов.