Причина вероятности

Термометр показывал отметку в -5 градусов цельсия, что в этих широтах значило только одно: зима подходит к концу, а спиртовая полоска в градуснике вскоре поползет все выше и выше, достигнув 0. Никто не знал, какой сейчас месяц или год. У них не было календаря, чтобы ориентироваться во времени. Но это и не было нужно. Нужно было другое: запас еды в доме с колоннами упорно кончался, что не могло не огорчать жителей этого уютного здания. Необходимо было спланировать новую вылазку. Первым, как всегда вызвался Анатоль. На то было несколько причин. Во-первых, только у учёного была карта местности, во-вторых, он был сильным и достаточно выносливым, ну а в-третьих, Якобсон так и тяготел к исследованию нового. Следующим добровольцем был Ганс. В прошлый раз он довольно неплохо себя показал, чем сумел внушить чувство доверия к себе остальным. Однако к ним присоединился Васильич, который энтузиазма пока не проявлял. Он довольно просто ответил на изумленные взгляды летчика и ученого. — Я чавой-то так решил? Просто на карте твоей увидал домик, в котором, наверно, жил огородник. Тама могут быть семена, укуси меня пчела! Тогда мы не умрем с голоду, — Загорулько очень трепетно относился к сельскому хозяйству. Он сам был из таких огородников и просто обожал растения. Снег был рыхлым, идти было тяжело. Ганс молчаливо переступал по насту, боясь его проломить. Анатоль был чуть тяжелее немца, поэтому ему приходилось идти еще более аккуратно. А вот Васильич, несмотря на свои внушительные габариты, шел с невероятной легкостью. Его ноги, обутые в снегоступы, ловко переступали, шаг за шагом приближая к цели как самого Загорулько, так и его спутников. Вдали, в центре поляны, виднелся размытый синеватый силуэт здания. Тяжело дыша, они вышли к тому строению. Покосившаяся бревенчатая хата с соломенной крышей, окруженная старым прогнившим забором. За ним обугленными чёрными холмиками стояли старые кривые ульи. Лица товарищей выражали сожаление. Васильич выглядел подавленным. Он мягко толкнул слетевшую с петель дверь, открывая её. Внутри царил беспорядок, вещи были разбросаны по полу, на стене виднелись багровые разводы потемневшей от времени крови. Здесь явно была драка или убийство, но о последнем варианте никто не хотел думать. Васильич поднял люк, ведущий в подвал. Он чернел мертвым провалом, опускаясь на несколько метров в землю. Рядом с печкой стоял мешок зерна. Ганс обратил внимание, что дыры в нем залатаны холщовыми заплатками. В пыльной коробочке на полке в самом тёмном углу обнаружились замотанные в тряпочку семена. — Эта, вы подите сюда, а то тута, — голос Загорулько дрожал, он стоял у подвала и светил внутрь фонариком. Первым к украинцу подошёл Анатоль, взглянул туда, куда указал луч, и поправил очки. Ганс тоже решил посмотреть. Стены подвала были оплавлены, словно кто-то или что-то раскалилось до такой силы, что смогло расплавить камень. В потоки растекшегося известняка был вмурован обугленный остов человеческого тела. На стене были выцарапаны непонятные руны. — Бойтесь те, что узнает тайну Народа, — Анатоль прочитал тайные знаки и грустно усмехнулся, — Фанатики. Они готовы убить кого угодно лишь ради своего непонятного и бесполезного блага. Ганс ощутил болезненный укол совести. Именно их люди были такими фанатиками, себя, правда, лётчик к их числу не относил, но сомнение закралось ему в душу. Что они делали неправильно? Или был ли правильным их замысел вообще? Немец опустил голову, грустно вздохнув. Это не скрылось от внимательного взгляда Анатоля. Якобсон несколько секунд сохранял молчание, пронзительно всматриваясь в руны. Затем учёный рассмеялся, но ничего радостного не было в его смехе. Скорее это был нервный приступ какого-то странного вида волнения. Ганс не знал его названия, поэтому просто вопросительно посмотрел на Анатоля, что сделал и Васильич, который явно не видел во всей этой ситуации ничего смешного или забавного. Якобсон поправил очки, сползшие на самый кончик его носа, и начал объяснять: — Руны, на мой взгляд, младше этого трупа, вернее, времени его смерти как минимум на пять лет. А судя по разложению тела, ему может быть не больше пяти лет, что значит, что все эти фанатики никуда не делись и вполне могут засесть в этой самой долине и уничтожить нас всех, забавно, не правда ли? — здесь учёный позволил себе издать короткий нервный смешок. Но его спутники ничего смешного не видели. — Я считать, что пора бы отсюда убираться, — Ганс весьма здраво выразил не только свою мысль, но и мысль фактически всей команды. Только Анатоль ещё несколько минут задержался у скелета, пристально его рассматривая. — Забавно, — учёный тихо пробормотал это слово, Ганс непонимающе уставился на Анатоля, взглядом выражая, что не понимает, что здесь забавно. Якобсон в ответ только махнул рукой. Их дальнейший путь проходил в полном нерушимом молчании. Когда дверь дома с колоннами со скрипом отворилась, на товарищей обрушился шквал разнообразных вопросов. Как, где, что и когда. Анатоль просто и лаконично разложил информацию используя всего три слова: пришли, забрали, ушли. А от дальнейших комментариев учёный счел нужным отказаться. Васильич тоже не желал ничего говорить. А Ганса не воспринимали всерьез или попросту боялись. Не сказать, чтобы лётчику это не нравилось, но он был офицером и не привык к такому отношению, хотя, о каком отношении можно было говорить? Эти русские тепло к нему отнеслись, накормили, обогрели и вылечили, как он мог от них что-либо требовать?! Ганс покачал головой в ответ на собственные невеселые мысли. Этот жест ни от кого не укрылся. Кит, который, к несчастью, уже очнулся и был здоров и невредим тут же начал бормотать про "фашистов, которым лишь бы людей убивать и воевать". Это очень разозлило Ганса, и то мягко говоря. Он дождался пока Васильич вместе с Кирил Кирилычем и Александрой Евгеньевной пойдут на кухню пить чай, и только после этого сжал кулаки. Немца опередил Анатоль. Он подошёл к Киту, а в его голосе звучала сталь: — Как ты можешь судить то, чего не знаешь, что ты не застал?! Как ты можешь первым обвинять человека во всех смертных грехах, совершенно не зная его?! Как ты можешь?! — в глазах учёного сиял праведный гнев, было видно, что он на взводе. Кит резко оттолкнул его и хотел было выбежать на улицу, но по взгляду Ганса понял, что если он выйдет наружу, дверь закроют и он замерзнет. Вдруг лицо паренька вытянулось. И он яростно пробормотал тираду, от которой немцу стало не по себе. — Нам всю жизнь говорили, что вы не люди, а убийцы, что ваша идеология была заведомо ложной, что она и привела к краху вашей "великолепной" державы! Нам говорили, что ваш лидер был жестоким тираном, который спровоцировал тотальную войну и уничтожение людей! И как можно не верить в это, после того, что вы совершили?! Анатоль молчал, но Гансу надоело слушать этого нахального мальчишку. Он тихо произнёс: — Ты не знать, что быть до того, как наш Вождь прийти к власть. Ты не видеть как люди жить в помойка и как они умирали от голода. Ты не помнить, как они жить, перебиваясь с хлеб на вода и с вода на хлеб. Но In Wirklichkeit hat nur der Nationalsozialismus uns gegeben, was früher uns nicht träumte. Sonst, dass wir — die reine Wahrheit grausam waren. Aber die Grausamkeit kann man nur noch mehr von als große Grausamkeit überwältigen. So hat unser Führer gesagt, und er hatte Recht. [На самом деле только национал-социализм дал нам то, что раньше нам и не снилось. А то, что мы были жестоки — чистая правда. Но жестокость можно побороть только ещё большей жестокостью.* Так сказал наш вождь, и он был прав.] {*Ганс здесь приводит неточную цитату из автобиографической книги Адольфа Гитлера "Mein Kampf"} Кит, да и Анатоль, полностью понял только первую часть, которую немец выпалил на ломаном русском. Не желая стать решетом, паренек поспешно ретировался на кухню, где опасность ему совершенно не угрожала. Как только он скрылся из виду, Ганс обратился к Анатолю: — Что случиться после 1943 год? Я не застать событий после него. — Это долгая история, в которую я, признаться честно, не вникал. Скажу лишь то, что Советский Союз вместе с Союзниками полностью разгромили Третий Рейх. Так же скажу, что ваш лидер был в Берлине до конца, но не дожил до победы две недели: он застрелился. Национал-социализм оказался растоптан и запрещён практически во всем мире. А вас считают злодеями и захватчиками, причем совершенно небезосновательно. Очень сложно описать то, что творилось сейчас в душе Ганса, передать его переживания. Но очевидно одно: ему было больно. Провалив одну войну, они начали вторую, но и в ней потерпели поражение. Лицо летчика выражало смесь боли и сожаления. — Как... Как это произойти... Что мы сделать не так?! Он был растоптан, раздавлен болью, затопившей его душу. Промямлив что-то про необходимость свежего воздуха, Ганс поспешно вышел на улицу. Ледяной ветер бросил ему в лицо пригоршню снега, который таял и смешивался со слезами. Летчик стоял, ощущая только холод и пустоту, пытался не замечать порывов вьюги, что стегала его плоть. Ганс сломался. Раньше он держался молодцом, всегда точно и расчетливо выполнял приказы командования, но теперь... Теперь нет и семьи, и командования, и его страны. Ничего больше нет. Только эта долина, этот холодный ветер, и эти люди. И пустота. Долина была мертва. Кто-то убил всех прежних жителей, и этот кто-то ещё на свободе, он ещё жив и зол. А они представляют собой лёгкую добычу. Ганс несколько минут молчаливо смотрел в даль. Когда совсем стемнело, он вошёл внутрь дома с колоннами, тихо кашляя от слишком сухого воздуха в помещении. Лицо Анатоля выражало некое состояние солидарности, как будто учёный мог понять, что чувствовал Ганс. Как будто он знал, каково это — потерять то, что так любишь. Лётчик вдруг понял, что он останется с этими людьми до самой смерти. И немец, к собственному удивлению, не был против такого расклада. Только вместе они смогут разгадать тайну этого "народа" и выжить. Только вместе. Лётчик сел на стул и, по обыкновению откинувшись к стене, заснул, не видя снов. Анатоль в это время не смыкал глаз. Он разбирал чуть ли не по буквам каждую строчку рукописи, представлявшей из себя небольшую тетрадь. Почерк автора был ужасно нечитабельным и кривым особенно на последних страницах. Как будто его руки тряслись и при этом еще он не понимал, что пишет. Слова были запутанными и лишенными хоть какой-нибудь логики. Чернила давно выцвели и на некоторых страницах разобрать что-либо представлялось невозможным. "Кара", "вселенная", "боль", "страдание" — слова были более чем пугающими. Похоже, что события в Долине сломали автора. Но последняя страница поразила Анатоля. Вместо чернил использовалась кровь, которая основательно выцвела, но все равно оставалась читабельной. — "Если ты видишь это, если ты читаешь это, то знай, что твои дни сочтены. Они пришли сюда, Они ждут наших смертей, Они спутники грядущего апокалипсиса... Все мои друзья были убиты ими, а я остался один, не знаю как долго я продержусь, не знаю как быстро они убьют и меня. Это место похоже на полигон, где с начала времён собирают людей определенных типажей, здесь проводят опыты, это место — один огромный эксперимент. Их эксперимент..." — записи на этом месте обрывались. По щекам Анатоля текли слезы. Ученый теперь понимал причину, по которой в стене оказался скелет человека, и, судя по записям, таких людей было девять. Якобсон уже хотел отложить книгу, но взгляд его остановился на странной надписи на обложке. Тонкие древние руны сливались в единое слово: "солнце", хотя его можно было расшифровать и как "движение". Анатоль резко осознал, что забыл, что значит это слово. В голове кроме ассоциаций ничего не было, словно кто-то забрал нужную фразу. За окном чернела ночь, дом спал. Но ждать было нельзя. Ученый чувствовал это. Тихо, стараясь не наводить слишком много шума, Якобсон растолкал Васильича, спящего на полу. Тот протер свои сонные глаза, и хотел было уже громко возмутиться, но, увидев серьезный взгляд Анатоля, замолчал. Когда они пришли к окну, половица случайно скрипнула, и сладкая полудрема покинула еще одного человека. Ганс весьма обеспокоенно смотрел на двух людей, стоящих у окна. Он тихо встал и подошел к ним. — Что тут происходить, — говорил немец шепотом, стараясь не спугнуть сон остальных. — Я нашел тут кое-что. И оно может быть очень важным в разгадке тайны. Но я... Я забыл слово, — Анатоль виновато поправил очки и открыл книгу, подставляя лучам ночного светила потрепанные страницы. И только учёный собрался прочитать древние руны, как лист начал впитывать в себя свет, и на нем проявился знак, очень похожий на колесо с восемью спицами. — Это же... Это же коловрат, — Васильич коснулся листа пальцами, следуя своеобразному движению колеса. — Nein. Dieses das Hakenkreuz, — Ганс пробормотал последнее слово очень тихо, словно не хотел, чтобы его кто-то услышал. — Друзья мои, я же вас не понимаю, — Анатоль был в отчаянии, а новые, лишь отдаленно знакомые слова только нагнетали обстановку. Ему нужно было именно то слово. То, которое вертелось у него на языке. Вдруг послышались шаги, и к друзьям подошел растрепанный и сонный Кит. Он с недовольством посмотрел на Анатоля, даже не взглянул на Ганса, явно считая летчика пустым местом, и кивнул Миколе в знак приветствия. Потом его взгляд упал на книгу, точнее на рисунок и подросток недовольно пробормотал: — Делать этим фашистам нечего, только и занимаются тем, что смотрят на свои свастики, — тут Анатоль вспомнил то слово, что почти забыл. Солнечный круг, коловрат, как там сказал летчик, Hakenkreuz — все это в современном языке означало свастику, один из древнейших символов света и полюса как сосредоточения высшей силы. — Но я все ещё не могу понять, при чем здесь свастика, — Анатоль покачал головой и закрыл книгу. Оставшись ни с чем, друзья вернулись каждый на своё место. Кит, улегшись на раскладушку, сразу же задремал. Васильич побрел на кухню, где ему было постелено на полу. Анатоля тоже клонило в сон, однако ученый не мог так просто прекратить поиски. Но стоило только Якобсону подойти к окну, чтобы забрать книгу, как его плеча коснулась рука Ганса. — Тебе нужно поспать. Ты и так уже на исходе, и чем больше ты работать, тем меньше у тебя оставаться сил, — замечания летчика были справедливыми, поэтому Анатоль решил им последовать. Он сел на софу, откинулся на спинку и сразу же погрузился в дрему. Ганс сел рядом, но еще некоторое время продолжал смотреть на окно и на книгу, что лежала, купаясь в лучах лунного света. Спустя некоторое время, заснул и он.