30ть дней Соддома, Гоморры и Варияленда

Ему казалось – он любил её всегда. С самого первого дня, с первого вздоха. Конечно, это не было правдой. Но когда они встретились, ему было пять лет. Ей – почти двадцать. Сначала, он считал её кем-то вроде старшей сестры, но со временем понял, что его любовь и привязанность имеют совсем другую природу. Её улыбка, взгляд, голос, каждый жест, шелковистые волосы, нежная кожа и аромат жасмина… Они поймали его в плен, опутав, словно тончайшая шёлковая сеть. Так крепко, что попытаешься вырваться – только сильнее запутаешься. Он, впрочем, и не пытался. Пока он был мальчишкой – ему не зачем было скрываться. Он мог каждый день говорить ей, что любит. Что и делал, собственно. И каждый раз она, улыбаясь, говорила: «Я тоже люблю тебя, котёночек». Дурацкое прозвище. Непонятно, откуда взявшееся. Он совсем не походил на кота. Как он сам думал. Она считала иначе. Ей нравилось так к нему обращаться, и он терпел. Котёночек, затем, когда он стал старше – котик. Так снисходительно, словно она не воспринимала его всерьёз. Да так и было. Он оставался для неё пятилетним мальчишкой, сколько бы ему не исполнилось. И от этого было так больно, что хотелось в голос орать. Он любил её, самозабвенно, искренне, безоглядно. Всю её и всё в ней. Готов был умереть за одну только улыбку. Но для неё он был просто котиком. Воспитанником её подруги. Она не видела в нём мужчину. Осознание того, что он любит её не как родственницу, а как женщину, пришло к нему в период полового созревания, когда первые, ещё неясные и робкие его фантазии были о ней, и её образ являлся ему во снах, после которых постельное бельё приходилось спешно запихивать в корзину для стирки, краснея. Но что ей за дело до переживаний тринадцатилетнего мальчишки? Как-то они ездили вместе в город, он пригласил её в кино с первых своих честно заработанных денег. После фильма он предложил ей погулять, и они шли, держась за руки. Она сама коснулась первой его ладони. Сначала, его сердце будто замерло, забившись затем быстро-быстро. Но потом, он увидел их отражение в витрине, и внезапно понял, что для неё это всё равно, что гулять с ребёнком. И она вовсе не ощущает того же, что и он. Поднявшийся ветер сильно трепал её шарф из лёгкого тёмно-фиолетового шёлка, и девушка попросила убрать его в рюкзак, да так там и забыла. Аромат её духов, нежный запах жасмина, сохранялся несколько месяцев, и он ни за что на свете не вернул бы ей шарф. Слишком стыдно было вспоминать, как уткнувшись лицом в ткань, он ласкал себя до изнеможения, вдыхая родной запах, жмурясь и кусая губы. Нет. Она не должна знать. Его чувство грязное, осквернённое непристойными желаниями. Запретное, стыдное. Она не должна знать. Он улыбался, разговаривая с ней, глядя ей в глаза. А за спиной, до боли сжимал кулаки, борясь с желанием заключить её в объятия и не отпускать больше никогда. Если любовь это болезнь, то он – неизлечимо болен.