На льдине

Казалось бы, так много проблем свалилось на ее затуманенную голову, а тут на тебе. Она берет и так просто обо всем забывает в окружении больших окон вместо стен, полностью белого цвета за этими самыми окнами благодаря горячему глинтвейну с гранатовым привкусом и этим глазам, этому голосу, этой щетине, этому мужчине, руки которого иногда то ли случайно, то ли специально касаются ее ладоней, которые небрежно лежат на поверхности. Нет официальности, нет рамок, нет лицемерия, которое удерживает на плаву и помогает идти по головам. Нет жестокости. Нет дурных мыслей, которые делают голову тяжёлой. И от этого хорошо. От этого очень хорошо. Но ещё лучше женщине в данный момент от этого напитка, который приятно растекается по ее нутру, который помогает расслабиться, не думать и не даёт проснуться Регине Леонидовне внутри нее. Она не хочет домой. В принципе, она понимает, что вся эта романтика, глинтвейн и этот мужчина — всего лишь курортный роман, только вместо моря и пальм, которые должны быть по закону жанра, у нее с ним горы и очень много белого цвета, а ещё ненадоедающий гранатовый привкус вместе с теплотой внутри. — Не пей так много! Как ты можешь столько пить? Я уже пьяная, а в тебя еще влезает. — Она была крайне возмущена этим фактом, но ей самой было смешно от этого. — Завидуй молча. — Он даже не глянул на нее и, запрокинув стакана, допил остатки, а Регина снова засмеялась. Не стесняясь, женщина провела руками по его голой руке, на которой рукав белой рубашки уже был закатан до локтя не самым аккуратным образом, но какая разница, черт возьми… Ей это даже нравится. И становится жарко. Вместо крови по венам уже явно течет этот самый горячий глинтвейн. Щеки пылают, руки, как и все тело, неестественно горячие. Но разум чист, ясен, до такой степени, как не бывает даже дома, когда надо думать о делах. Регина Леонидовна спит. На свете больше не существует ни мамы, ни Аси, ни Насти, ни Игоря, ни Федора, ни того же бизнеса, из-за которого она здесь оказалась, и только по малой доле из-за своего собственного «хочу». Регина Леонидовна спит. А Регина чувствует свободу, о которой уже забыла. Есть только она, эти горы и этот мужчина, с которым она позволяет себе не думать о том, что уже встало поперек горла. Рядом с ним, прямо здесь и сейчас, пока глинтвейн течет по венам, в ней просыпается что-то давно забытое, что-то пугающее, но до такой степени правильное, что чувствуется… Гордость за саму себя, хоть это немного и пугает. Но ей нравится. Регина. Даже имя, свое собственное имя, она слышит по-другому. По-новому, а не так, как приелось, что хотелось иногда закричать и послать все к черту. Но нельзя. Да и… Втянулась. Но иногда бывают приступы. Приступы осознания, что так нельзя, что это тяжело. Такое открытие… Но сегодня она уже входит во вкус другого. И это пока только вечер, а до утра ещё очень долго. Как и до конца отпуска. Глинтвейна уже не хочется. Хочется раздеться, лечь в холодную постель и все так же не выпускать из виду своего нового знакомого. Слышать его голос, продолжать говорить с ним честно, без масок. Ей этого не хватало. Жутко не хватало. Не хватало быть собой. Не хватало быть честной хотя бы с кем-то. Не хватало человека, которому ничего от нее не надо, кроме нее самой. — Владимир… — Она снова пробует его серьезное имя на вкус своим не самым серьезным тоном. — Не называй Владимир. Говори Володя. — Володя? — Она заулыбалась, посмотрев на его лицо, не очень осторожно вертя уже давно пустой бокал за ножку. — Да, Володя. И не спрашивай почему. — Мужчина немного наклонился к ней, вглядываясь в ее лицо, будто… изучая. Хотя что он тут видит? Полумрак в холле как намек, что пора идти в номер. — Ты мне нравишься. — Регина говорит это тихо, небрежно, но… серьезно и честно. — Да? Ты мне тоже. — Он был абсолютно трезв. Абсолютно. Но настроение было приподнято. — Да? — Она тихо засмеялась, но будто погрустнела, задумавшись о чем-то другом… Например, что… ситуация совершенно вышла из-под контроля. И она не знает последствий. И вообще не понимает, как она это допустила. Что теперь будет? И плевать, что ей хорошо. Если хорошо, значит, потом обязательно будет плохо. Одним словом, выпито слишком много. — Угу. Очень красивая. — Его горячий шепот обжигает шею где-то в области левого уха. Щекотно, и она улыбается. Ее как всегда аккуратная прическа уже давно распалась, и кудри беспорядочно спадают на щеки. Его тихое «Ты…» Его шепот, который время от времени разбавляет диалоги. Его ладонь, которая открыто поглаживает ее пальцы, ладошку и проходится по венам. Блаженство. Она не замечает, как они оказываются в его номере. Здесь та атмосфера, которая окутала ее еще за барной стойкой рядом с ним. Вернись бы они к ней в номер, Регина Леонидовна начала бы просыпаться внутри женщины от одного взгляда на чемодан. Ей это сейчас не нужно. Еще чего… Так хорошо… У нее есть еще куча времени, чтобы перекрутить мозги в другую сторону и снова стать Региной Леонидовной. А пока она только Регина. Его шепот глотает последние буквы ее имени, и от этого становится еще лучше. Он заставляет ее улыбаться своими умными, точно бьющими в цель шутками, но они звучат шепотом, чтобы не дай бог им самим не нарушить эту священную тишину и спокойствие между ними, чтобы не спугнуть ничего. И его прекрасная интеллигентная манера. Он ведет себя аккуратно с ней, но в то же время уже давно говорит с ней на ты, затрагивает самое сокровенное, заставляет ее улыбаться и ни капли не краснеть. Под его мягкой улыбкой чувствуется сталь характера и жизненный опыт, а его психологичность дает фору многим специалистам или называющим себя таковыми. Но его рука, которая касается ее волос, аккуратно поглаживая голову… Она уже давно не здесь. По ощущениям Регина где-то далеко, где-то летает, как пушинка. Нет, уже не Регина и даже далеко не Регина Леонидовна. Она… Он как-то ее называет, что половина букв теряется в тишине, и она слышит лишь последние три буквы, но зато четко слышит «дорогая» и «милая». Дорогая… Хочется продать душу дьяволу, чтобы быть дорогой для него не только здесь, в номере, когда у них осталось всего, грубо говоря, два с половиной дня. Но и домой не хочется. Хочется надолго, да и сколько тут этой жизни осталось… Хочется побыть дорогой хотя бы на ее закате, честное слово… Время близится к трем часам, за окнами тьма, где-то вдалеке видны горы. В их номере тускло, почти ничего не видно. Источник света — лишь лампы в ванной, куда дверь осталась приоткрытой, когда Регина оттуда выходила. Это было давно, ещё часов в одиннадцать, когда он еще не знал, что она не хочет ехать домой. А когда она все-таки вышла из ванной, укутанная в белый халат, с неуложенными и взъерошенными его рукой волосами, он узнал, что домой она не хочет. Хочет, чтобы это было вечностью. Да и приблизительно тогда она узнала, что ему так же этого хочется. Но сейчас… Сейчас он напоминал ей кота, вальяжно устроившегося в теплом углу. Было в его внешности что-то хищное, но при этом мягкое: и немного взъерошенные темные волосы, и внимательный взгляд темно-синих глаз, и притворно-расслабленная поза, словно он в любую минуту был готов к атаке. Но не было никакой атаки. Были лишь слабые прикосновения, блуждания рук под халатом, с целью ощутить ее кожу везде, где только можно и нельзя. Но ей и этого хватило, чтобы потерять себя окончательно. Наконец она касается холодных простыней голой спиной, ее лопатки расслабляются, хочется завертеться в этой прохладе как ужу на сковородке, но не хочется, чтобы он убирал руки. Лучше пусть уже наконец уберет этот халат и даст волю губам. Срочно. — У тебя мурашки, — тихо констатирует факт мужчина, слабо улыбаясь, касаясь губами ее кожи где-то ниже груди. Его поцелуи обжигают до такой степени, что она не соображает, куда именно он ее целует. Где-то туда, и целует так хорошо, что она улетает. — Ты виноват, — на выдохе произносит Регина и закрывает глаза. Кажется, она ее теряет… Теряет Регину Леонидовну внутри, будто все, что она вытворяла, делал другой человек, и вообще она не помнит этого.