"Две параллельно пересекающиеся"

Электронные переписки всегда кажутся всего лишь незначительным флиртом машинных букв — такие легкие и совершенно ничего не сулящие. Чаще всего в них нет никакой смысловой и идейной нагрузки. Только лишь короткие строчки, без чувств, эмоций, без переживаний и потаенных желаний и загадок. Чимин правда, действительно, искренне считал лишь так, и никак иначе. А Юнги сломал все. Так просто и свободно, будто и нет этой стены между ними. То, что он хотел передать, — он передавал, даже не задумываясь. Мысли, как на ладони, — бери и рассматривай, хоть под лупой, хоть без. Юнги всегда охотно раскрывался, тогда, когда не нужно лицом к лицу, когда можно в пустоту и словно бы без адресата вовсе. Джин обмолвился ему однажды, что парень занимается музыкой, но неужели только лишь благодаря ей в словах этого ребенка всегда порядок и все по полочкам разложено. Он всегда знает, что ему нужно и чего хочется. Чимин думал об этому всю среду, часть четверга, немного пятницы. Вспомнил в субботу и даже в утро воскресенья. Но понедельник неумолимо наступал на пятки, а, следовательно, и окончание его импровизированного отпуска в целых, почти полных, две недели. Хочешь, не хочешь, а нянька нужна — и это при том, что большую часть дня Тэхен находится в садике, но забирать его после трех все же нужно вовремя. Он звонит Юнги. И боится. Сам не знает чего конкретно, просто боится и все. Гудки долгие, и он так не хочет слышать хоть что-то на другом конце провода. Голос Мина, как отдельный фетиш, — вот о чем думает Чимин, стараясь тараторить быстрее скорости прохождения по воздушным массам звука — лишь бы только не понял, не почувствовал, что коленки потряхивает от дикого напряжения вкупе с настоящим взрывом адреналина по телу. — Согласен? — Пак сам в себя приходит только после последнего слова, боясь предположить, что успел наговорить в состоянии аффекта. Юнги долго молчит (дебильная привычка). Его тихие интонации плавно встраиваются в атмосферу между ними, разбавляя, притесняя неловкость и некоторое смущение. — Чимин-шши? Чимин, наконец, признается себе, что готов слушать этот слегка шипящий, хриплый голос (ему точно восемнадцать?) хоть всю оставшуюся жизнь. Чертова связь, она туманит мозг похуже опиатов. — Да? — До встречи. Вопреки ожиданию, Юнги первым кладет трубку. И тогда Чимин ощущает, впервые, что связь работает в обе стороны. *** Это был последний день его отпуска, и он рад бы провести его только с Тэхеном, но приходится уйти на пару часов в работу, а ребенка оставлять одного не хочется. И Джин, как назло, занят. И остается… Ты же просто хочешь, чтобы он побыстрее пришел, не так ли? Остается Юнги, его голос совсем рядом и опьяняющее присутствие. Поэтому он передоговаривается с ним на сегодня. В ответ слышит обещание прибыть как можно скорее. Буквально через час, несмотря на пробки по центру. И все тело, как на иголках. Тэхен игнорирует мечущегося из стороны в сторону родителя, подпиливая тихо ножки обеденного стола. Шалость остается никем незамеченной. А с ходом стрелок на часах Чимин становится все нервознее и нервознее. Тэ знает, кто к ним придет, но искренне не может понять такого локального апокалипсиса в виде глобального сумасшествия одного Пак Чимина. Звонок на воротах срабатывает, а ребенок решает встретить Юнги самостоятельно, раз кое-кто не собирается этого делать. Он быстро открывает калитку и вырывается на улицу, запрыгивая на своего хёна, как настоящая и приставучая коала. — Почему ты так долго не приходил? Тэ обиженно дует губы, постукивая по плечам носильщика его маленького тельца. Черная кожаная куртка от таких варварских действий тоже обижается, поскрипывая. — Я был… занят, — он одной рукой придерживает ребенка, а второй ерошит высветленные волосы, пытаясь скрыть долю смущения, охватывающего его от воспоминаний. Они, наконец, оказываются внутри дома, но Чимина в коридоре не наблюдается, как и на кухне. … потому что он безуспешно прячется за спинкой дивана, стараясь с ней слиться. Нет, что вы, он не боится. Опасается немного. — Чимин-шши? Пак вздрагивает так резко, что задевает ногой кофейный столик и опрокидывает пустую чашку на паркет. Тэхен смотрит на нервно улыбающегося родителя и в который раз не может сообразить: это он один такой умный или все взрослые люди — непроходимые идиоты? — Здравствуй, Юнги! Давно не виделись! Для кого ты играешь сейчас? Чимин развивает настолько бурную деятельность у треснувшей кружки, что невольно хочется ударить ладонью по лбу. Да посильнее. Юнги опускает Тэхена на ноги, нервно вороша волосы на затылке. Он упирается взглядом в до сих пор изрисованную стену: только ему сейчас неловко или, возможно, кому-то еще? Ему совсем непонятно, что происходит сейчас. Зачем этот фарс вообще нужен? Они перешли на тот уровень, когда это совсем бесполезно, когда глупо. Даже немного обидно. Ведь такое чувство, словно все забыто, все то, что было между ними. Это не маленькая прихоть необразованного ребенка. Это настоящие отношения между двумя взрослыми людьми, которым стоит задуматься уже о том, что происходит это совсем не с бухты барахты. Это копилось между ними, разрасталось, как снежный ком, который может загрести под себя всех неосторожных и глупых людишек. И они уже на той стадии, когда погребены будут не только виновники, но и все, кто по неосторожности мог находится рядом. — Может, чаю? Точно! Чай! — Чимин подрывается, аккуратно обходя препятствия на своем небольшом пути, но одно из них просто так не миновать. Их глаза встречаются где-то на середине. Напряжение сгущается вместе с воздухом вокруг. Омега упирается спиной о косяк, пытаясь протиснуться, но не может. Юнги выставляет вперед руку, останавливая ее на уровне талии — не касаясь и не давая пути для отступления. Нам нужно поговорить, — горящей строкой на лице и ни одного движения губами. Связь работает без сбоев. — Тигренок? — Чего? — Тэ даже не поворачивается, увлеченно рассматривая многострадальную кружку. Кажется, она ему еще пригодится. — Я забыл цветы полить. Будь зайкой, помоги мне. — Ла~адно, — он ускакивает через дверь в гостиной прямиком на веранду, чтобы поухаживать за горшками Джина, которые он не может содержать в квартире. Чимин ждет, когда за ребенком схлопнется его последний спасательный круг, а потом быстро сглатывает. Он выталкивает Юнги в столовую и закрывает за ними дверь. За Тэхена можно не волноваться где-то полчаса, пока он занят делом. — Говори, чего хот… Он даже не успевает договорить, потому что Юнги быстрее и сильнее. Альфа, словно самый настоящий хищник, сокращает расстояние со скоростью гепарда, оставляя для дыхания считанные сантиметры, может, миллиметры. Его ведет, дурманит так, как никогда прежде. Потому что на Чимине все еще остался запах течки, потому что его природный аромат сильнее, чем эти приторные духи, потому что взгляд напротив такой блядский и облизывающий, потому что он совсем не против, потому что… потому что это Чимин. Самый странный и рассудительный омега из всех, что есть на этом свете. Потому что Юнги смотрит и утопает. Как самый настоящий самоубийца. И выхода нет. И помочь ему больше никто не сможет. Потому что Чимин утопает вместе с ним. И море это такое бездонное и темное, что пугает до дрожи в ногах. — Юнги? И если сейчас он скажет «нет», то это будет концом всему. Не отвергай. Не сейчас. Чья это мысль? — Да? Прошу, согласись. Мне это нужно. — Поцелуй меня. Юнги тянется вперед. Господи, как же это ахуенно, что они одного роста. — Как пожелаешь. И он целует. Не умеет, но так старается. Как никогда до этого. Как было только с музыкой. «First love» Ох. Губы Юнги такие мягкие, такие сладкие, коричные, такие несвойственные альфам, что он теряется. Пропадает в этих касаниях, забывается, как никогда до этого. Как было только во снах, в прошлом, где он врал себе, что все хорошо. «Lie» Чимин отпускает свои руки, чтобы провести ими целую дорожку до чужой шеи, чтобы обнять поскорее и притянуть ближе возможного. Потому что, боже, хватит нежностей. Хочу грубо, Юнги, так хочу, как никогда до этого. Больше тебя для меня, прошу. «Tony Montana» И, кажется, он произнес это вслух. Упс. Юнги, наконец, дает себе свободу, отпускает. Ладони укладывает на талию, смотрит на закрывшего глаза Чимина и улыбается в поцелуй. Чтобы пасть окончательно. Чтобы припереть к стенке ретивую омегу, которая посмела так долго бегать от него и отнекиваться. Мой. Он спускается поцелуем от истерзанных губ до подбородка, целует тяжело, втягивая кожу, до следов, легко кусает. Руки ползут по спине ниже, останавливаясь на пояснице, все еще до конца не решаясь. Омега злится. Он перехватывает чужие ладони, чтобы переложить их на то место, что давно их жаждет. И пальцы, опомнившись, моментально сжимают упругую задницу, грубо массируя половинки. Благо свободные домашние шмотки позволяют. И он делает так, как хочет его омега. — Да~а, — стон с придыханием срывается с прикушенных губ, — боже, да… ах… Альфа перехватывает за поясницу, прижимая ближе к себе. Так близко, что просто невозможно. Его вторая ладонь медленно соскальзывает под штаны, проходясь вверх и вниз по увлажнившейся ложбинке. А омега сходит с ума, потому что так страшно давно его здесь никто не касался. И так остро и сладко только Юнги. Тот самый ребенок, который терзает его ключицы, будто весь дух и рассудок через грудную клетку выпить старается. — Альфа, — зовет отчаянно омега, цепляясь за чужие волосы. Ноги его скоро предадут — колени трясутся, — ближе, альфа, ближе… Юнги стонет и рычит, потому что Чимин очень даже намеренно задевает его промежность бедром и кусает губы. И смотрит выжидающе. — Детка, — он вылизывает ушную раковину в тот самый момент, когда первая фаланга среднего пальца легко кружит у входа в чужое тело, распаляя обоих. Из влажной дырочки сочится смазка так, будто течка грозится вернуться. И это возбуждает просто до искр в глазах. — Малыш, — Юнги всегда ненавидел эти слащавые прозвища, но сейчас с языка не срывается просто ничего другого. Аромат персика у самой кожи быстро заглушается острым запахом горького шоколада и вожделения. Дикого и страстного, до белых пятен перед глазами. Альфа проникает глубже, оглаживая твердые стеночки входа, а Чимин почти в предобморочном состоянии на его руках. — Ты так сладко течешь для меня, детка, — он ведет вторую вдоль позвоночника, заставляя прогибаться в спине, а глаза подкатываться от жаркого шепота в самое ухо, покрасневшее и такое же страстно желающее продолжения. И Юнги. Всего и сразу. Омега вспоминает о том, что он здесь не один, и щелкает пряжкой тяжелого ремня, чтобы пальчиками заползти под джинсы и понять (твою мать, твою мать, твою мать), что его альфа пришел к нему без белья. Он стонет, поглаживая тазовые косточки, задевая дорожку жестких волос на лобке и ощущая сладкий поцелуй на губах. Его альфа сейчас растягивает его анус, при этом совершенно не умея целоваться. Вот кадр-то. И в-рот-их-ебать эти музыкальные пальцы, потому что Чимин неожиданно взвизгивает некрасиво. Потому что, блять, для него за такой промежуток времени, простата с ее прелестями возбуждения — как настоящий сюрприз. И, кажется, он, от неожиданности, нечаянно кончает прямо так, даже не прикоснувшись к себе. О боже, Пак-твою-мать-Чимин. Это хуже анекдота. — Ты… чего? Юнги растерян до невозможности, даже пальцы с влажным и пошло-смущающим хлюпом покидают чужое тело. — Прости, — Чимин отодвигается, — кажется, у меня слишком давно никого не было. Парень напротив растерян и, кажется, позабыл, что нужно делать с телом ниже пояса, потому что так потерянно смотрят только дети, когда у них ни с того ни с сего отбирают конфету. — Ох, снова прости, — влажное пятно с обеих сторон стесняет движение брюк и прибавляет градуса неловкости ситуации, — вот, обопрись, — он подталкивает Юнги к обеденному столу, а сам опускается на колени, — я, возможно, уже подзабыл, но… Чимин запускает руку под ширинку черных джинс, с тихим стоном вынимая член из неудобного плена. Его рот непроизвольно наполняется слюной. Ох, он такой… большой. Омега любовно оглаживает стояк, убирает мешающиеся волосы за ухо и медленно приближается. Язык влажно проходится самым кончиком по каемке губ. Он целует и облизывает головку, мягко и с наслаждением. А Юнги пытается держать себя в руках и ногах, лишь бы не рухнуть на пол. Это его первый раз, но, кажется, он заполучил божество, чтобы опустить перед собой на колени. Чтобы ловить эти взгляды из-под опущенных ресниц и закатывать глаза от наслаждения. Мин цепляется за столешницу и чувствует себя в раю. А еще он чувствует, как опасно накреняется стол. И осознает, что это его самый настоящий и огромный провал. Потому что на пол падает не только он, но и вся их конструкция из охреневающего и со все еще высунутым языком Чимина, из Юнги, рухнувшего с небес на грешную землю, и из одного всеми преданного обеденного стола. Приехали.