Привязанность

Они едут с очередного концерта. Ваня садится на удобное мягкое сидение и косится на зашедшего в микроавтобус Фёдорова, встает молча, лёгким кивком указывая на место рядом с собой. — Спасибо, Вань, — Мирон прекрасно знает любовь Ивана к сидениям у окна и оценивает этот широкий жест по достоинству, а именно усаживается поудобнее, прислоняется к холодному стеклу, закрывает устало глаза. Мирон - сонный и помятый, уставший до одури, с тёмными кругами под глазами - засыпает, кажется, моментально. В Евстигнееве ворочается жалость — у Мирона даже черты лица заострились — и Ваня старательно глушит её, плюхается рядом, достает сотовый, тупо гипнотизирует неразблокированный экран, размышляя, что он хотел посмотреть. В голове пустота. Ваня тоже устал. От череды концертов, от постоянного движения, от себя. От себя тоже тошнит. От себя сдающего позиции, от себя, позволяющего брать чувствам верх над разумом. Нельзя так, ведь не кисейная барышня, в конце концов. Он мог бы пересесть к кому-нибудь из ребят: поддержать беседу, поржать над очередными плоскими шутками, в конце-концов, самому затравить бородатую байку. Но Евстигнеев остается рядом с Мироном, прислушивается к выровнявшемуся умиротворенному дыханию и успевает прижать палец к губам, предупреждая залезающего в автобус Порчи, чтобы тот не шумел. Ванькина иррациональная любовь спит мёртвым сном. Иван остаётся сидеть рядом, потому что… Потому что разум, как и Ваня, тоже уступает место ебанутой неправильной привязанности. Автобус трогается и Ивана удивляет, что Мирон не проснулся. Так, поёжился во сне, и всё. Как можно спать прислонившись к стеклу? Мозги ж ходуном ходят! Мирону похуй. Мирон - выжатый лимон с содранной на цедру шкурой. Вопреки Ваниным прогнозам, его окружает тишина - никаких разговоров, шуток, смеха. Усталость висит в салоне плотным комом, Евстигнеев оглядывается — все заняты своими делами, кто-то дремлет, кто-то шарит в телефоне… Ваня вздыхает, засовывает мобильник в карман и закрывает глаза, пытаясь заснуть. Мирон ворочается, бормочет что-то невнятное, трёт пальцами воспалённые веки, глядит с прищуром на проплывающий мимо монотонный пейзаж. В сумерках всё серое, унылый монохром. — Сколько ещё ехать? Только начавший дремать Ваня вздрагивает, выныривает из полусна, смотрит с беспокойством на Фёдорова. — Извини, — Мирон улыбается едва заметно, краешками обветренных губ. — Не хотел будить. Ехать еще долго? Ваня прикидывает расстояние — мысли ворочаются нехотя, лениво стучат шестерёнки в мозгах, крутятся с трудом — этакий хуёвый стимпанк, сука. — Часа два точно… Мирон кивает, поднимает воротник олимпийки и накидывает капюшон, чтобы стекло не так холодило кожу, вздыхает тяжело. — У тебя щёки трясутся, как у шарпея, — подмечает Ваня. У него нет цели обидеть, он привык подмечать и нести хуйню, заразился от Мирона. Какие там нахер щёки, одно название. Изможденность налицо. — Какой шарпей? Так, собака сутулая, — бормочет Фёдоров. Ваня усмехается. — Спи уже, собака. — Сутулая, — уточняет Мирон и опускает свою лысую башку Ване на плечо. Ваня молчит и ловит себя на том, что боится пошевелиться. Мирона совершенно не ебёт тот факт, что Евстигнееву может быть неудобно. Главное, не контактировать с холодным окном автобуса — костлявое Ванькино плечо удобнее. Теплее. Надёжнее. И щёки не трясутся как у сутулого шарпея. Сон не идет, на плече сопит Фёдоров. Откровенно мающийся от безделья Ваня не находит ничего лучше, чем начать дышать с Мироном в унисон. Это сложно, размеренное дыхание Мирона не то, что нужно Ване, его кровь бежит по венам быстрее, требует дышать чаще. Так себе развлечение, ебанутое, но Ване нравится. В конце-концов, он тоже засыпает. Ему снится откровенная ёбань — розовые пони и бывшая девушка, которая трясет Ваню за плечо и что-то требует. Ваня прислушивается, но никак не может расслышать. — Кофе будешь? — спрашивает девушка мужским голосом. Кофе Ваня не хочет. Нахуй ему кофе? Он хочет спать. Теперь его очередь хотеть спать так, что хоть падай и умирай. — Блядь, Ванёк… — голос знакомый. Ваня морщится. Какого чёрта она говорит голосом Мирона? Иван медленно включается, мозг грузится нехотя, словно задроченная Винда с забитой картой памяти. Мирон чертыхается сквозь зубы, смотрит своими глазищами прямо в Ванькину душонку — бесит этот взгляд, сука, как же бесит — и терпеливо продолжает тормошить Евстигнеева. — Я проснулся, — Иван медленно моргает, розовый пони уебывает вместе со сном, показывая жопу с фиолетовым хвостом. — Пиздец, Мироныч, хорош меня трясти. — Остановка на перекур, — сообщает Фёдоров, — мне что, через тебя лезть? Или уссаться? Ваня думает о том, что было бы неплохо. Не в смысле уссаться, а лезть через него. Прикольно было бы. Евстигнееву даже не стыдно от своих неправильных мыслей, иммунитет на стыд выработался, укрепился прочно — железобетонно. Крепче только неправильная Ванькина привязанность, и, как назло, она крепчает день ото дня. — Тебя пропустить надо? — Блядь, Вань… — сказано для того, чтобы что-то сказать. Евстигнеев встает молча, пропускает Мирона и снова садится на своё место. — Пойдем покурим, — пальцы у Мирона цепкие, он хватает Ваню за плечо, крепко, почти до боли. — Так всю жизнь проспишь. Ваня мысленно кроет Фёдорова матом и дёргает плечом, скидывая руку. Курить неохота, Ване кажется, что он накурился на год вперед. — Ванёк, не выёбывайся, ну, — Мирон уговаривает, касается его руки уже мягче, без напора. — Пойдём. — Слышишь… — на Евстигнеева накатывает агрессия, непонятная неконтролируемая злость. Он хочет смотреть сны про розовых пони, потому что уже завтра концерт, потому что он чертовски заебался, потому что он хочет домой. Даже Мирон ему нахер не упёрся, пусть блядь только не доёбывает его сейчас. — Что? — Мирон чувствует настроение своего бэк-вокалиста, и оно ему определённо не нравится. — Будешь доёбывать, в следующий раз полезешь через меня на хуй, — тихо сообщает Ваня, предварительно оглядывая пустой салон. Почему-то ему кажется, что в его ответе скрыт какой-то грязно-пошлый смысл. Сакральная хуйня, ага. — Лучше ты через меня, на хуй, — припечатывает Мирон и выходит из автобуса, задерживается, на секунду, на выходе, — придурок, блядь. — Да пошёл ты, — бурчит Евстигнеев, остывая, и попутно пытается себе объяснить, что на него нашло. Возле выхода кто-то переговаривается, смеётся, Ваня остается на месте уже чисто из принципа. Смотрит на свое отражение в стекле— на улице уже давным-давно темно — и ничего интересного не видит, обычный человек, со своими личными тараканами в голове. Кажется, они остановились на трассе у какого-то придорожного кафе — на видимом куске потрепанного временем асфальта отражаются огни неоновой вывески. Сквозь шум проезжающих машин слышится лай собак — скорее всего, рядом населённый пункт. Ваня думает о том, что усталость порождает напряжение и злость. Именно в ней всё дело, да в этом грёбаном непрекращающемся туре. Кто-то заходит в салон и в стекле отражается тёмная куртка с белыми вставками. — Я тебе кофе принёс, — говорит Мирон протягивая Ване один из стаканчиков с ярким изображением кофейных зёрен. — Два сахара, как ты любишь. Оказывается, Мирон помнит, сколько ложек сахара класть Ваньке в кофе — почему-то этот мелкий, фактически ничего не значащий жест, поднимает настроение. — Спасибо, — Ваня бережно забирает стакан и прячет глаза. Ему стыдно за немотивированную злость. — Да не за что, двигайся, — Мирон легонько толкает его ногу коленом и Евстигнеев послушно пересаживается на соседнее кресло. От Мирона пахнет табаком и кофе, Ване нравится. — У меня эспрессо, — вдруг сообщает Фёдоров. — Хочешь? — А пить из одного стакана это тоже интимная сакральная хуйня? — ляпает Ваня и прикусывает язык. Ну нахера ты это сказал, взрослый мужик Иван Евстигнеев, но нет, его несёт дальше. — Чё ты мне заливал про питьё из одной тары? Типа это поцелуи или что там? — А то, — Мирон многозначительно приподнимает бровь. — Интим, Ванёк. — Слушай, чё ты пристал, а? — Ваню бесят эти разговоры с подтекстами, бесят до белых глаз. До тихой ярости. — Ты чё звереешь? — спокойно интересуется Мирон. — Не хочешь, не надо. Ваня сопит и молча глотает свой кофе — горячий и сладкий тот слегка обжигает язык и нёбо — вот чего его опять понесло? Ты, Ванечка, словно школьница, тупая и влюбленная. Позорище. Мирон его больше не трогает. Оставшуюся часть пути Ваня тупо таращится в окно, хоть и ничего там толком не видно, слушает трёп Мирона с ребятами, улыбается реагируя на общий смех, и предпочитает отвечать дежурными фразами на реплики в его сторону. Ване херово, где-то там, внутри, продолжает тошнить от самого себя. От своего бессилия. Когда они вселяются в гостиницу, Евстигнеева едва хватает на то, чтобы принять душ и выкурить сигарету. Он проваливается в сон, едва касается подушки. И на этот раз никаких розовожопых пони и бывших. Только забвение и темнота. Перед концертом Мирон сосредоточен и молчалив, Мирон повторяет тексты, морщит сосредоточенно лоб, шевелит губами, словно мантру произносит. Ваня сидит напротив и пытается читать по губам. Кажется, у него получается. Фёдоров ловит его взгляд и улыбается. — Получается? — интересуется он, и Ваня кивает. Получается. Ещё бы, блядь, не получалось, наизусть всё давным-давно заучено, вызубрено так, что хрен забудешь. — Всё нормально? — Мирон нависает над ним, упирается руками в подлокотники, Ване врезаются в память тёмные буквы на пальцах и побелевшие костяшки. — А, Вань? К запаху табака с кофе примешиваются ароматы парфюма и мятной жвачки. Ваня нервно оглядывается на дверь. Зайди сейчас кто, неправильно поймут и понесутся разговоры, которые нахуй не нужны. — Дурак ты, Ваня, — припечатывает Мирон и касается его губ своими. Евстигнеев забывает как дышать, все тексты, самокопания, нервозность улетучиваются, оставляя после себя звенящую пустоту, которая стремительно заполняется ароматом мятной жвачки и недавно выпитого… Что там Мирон пил, опять своё эспрессо? Поцелуй целомудренный, так, легкий мазок по губам — Ване достаточно. Эндорфины бегут по венам, и кровь набатом бьёт в висках. — Мироныч, ты чего? — это единственное, что может родить Евстигнеев своим ошарашенным мозгом набитым мешаниной из всякой хуйни. Мирон смотрит на него как на дебила, вскидывает привычно свою ебаную бесячую бровь, теперь чтобы выразить недоумение. — В моей жизни был всякий опыт, Ванечка, — поясняет Мирон таким тоном, словно Евстигнееву лет этак десять от силы. — А… — многозначительно выдает Иван. — Ага, — соглашается Мирон и садится на свой стул. — Читай по губам, детка. — Да пошёл ты, — Ване только о текстах теперь думать, ага. Мирон смеётся, щурится смешно и не считает нужным хоть что-то объяснить. Но Ване и не нужно ничего говорить — пусть будет так. Зачастую объяснения всё портят. — Ванёк на сцене ваще сегодня отжигал, — слышит Евстигнеев за спиной, усмехается дёргано выдыхает тонкую струйку табачного дыма в распахнутое настежь окно. Рядом стоит Мирон, курит молча и косится на Ваню, толкает его едва заметно плечом. — Как настрой, Вань? — спрашивает Мирон. — Да ну тебя, — тянет Ваня и старается сдержать непрошеную дебильную улыбку. Сдержать улыбку не получается. Эндорфины, сука, круче любой травки. — Пошли кофейка попьём, — предлагает Фёдоров и Ваня, разумеется, согласен.