Привязанность

Ваня сидит на пирсе свесив ноги вниз и размышляет о прекрасном. Прекрасное в его понимании — это местные закаты и пасущиеся с той стороны реки коровы. У коров тёплые мокрые носы, Ваня знает, он вчера коровий нос гладил. И яблоком лошадь кормил, а потом в речке купался, в тёплой, как парное молоко. Хорошо тут, в деревне. Мухосранск тоже имеет свои плюсы, дышится тут легче, в Питере нет. В Питере Мирон, который строит своё светлое будущее. Ваня не хочет мешать Мирону чувствовать себя свободным. Ваня неудобное напоминание. В Ване сейчас плещется купленное в единственном на всю округу магазине пойло. Жидкость гордо именуемая «Мохито алкогольный». Бутылка с бледно-зелёной полупрозрачной хренью вызывает больше доверия, чем водка по нереально низкой цене. Ваня мохито пьет и ногами в водичке болтает. Ване ни грустно, ни радостно, Ване никак. Мохито в граненом стакане, как образ Ванькиной жизни — сраный импорт в грубой простой упаковке. Ваня свалил из серости Питера куда подальше, снял комнатку у тихой набожной старушки и в ус не дует. Тут хорошо, высотки не закрывают рассветы, и будит тебя не будильник, а утреннее пение петухов. Там, в Питере, Мирон сказал: — Она красивая, Вань. Ваня не красивый, Ваня худой и черты лица у него деревенско-рязанские. Обычные, как и сам Евстигнеев. Вот только больно всем, Фёдоров. И забитым татухами мужикам и девочкам-красавицам. — Она мне нравится, — в голосе Мирона было извинение с примесью неловкости. Ваня тогда кивнул понимающе, хотел было ляпнуть «Всё нормально», только горло словно судорогой свело, ожидаемая реакция на враньё. Реакция на ванькин пиздёж несусветный, потому что ничего хорошего в этом нет. Врать Ваня не любил и не умел. Мирону надо отдать должное, он не стал юлить и скрывать свою новую привязанность. От Мирона пахло какими-то модными цветочными духами и кондиционером для белья, сладковатым таким. Тошнотворным. Ваня пожал плечами, снова кивнул, как сломанная неваляшка. — Я понимаю, — наконец-то соврал он, глянул беззащитно на Мирона. Ване стало неудобно, ведь достойно отреагировать не получилось. Плечи бы расправить гордо, да сделать вид, что похуй. Чтобы Мирону дышалось свободнее, жилось легче. Горло сдавило злостью на самого себя. Мирон молчал прекрасно понимая — не похуй. — Вань… ты это. Я от работы с тобой не отказываюсь, ты не подумай. — Я всё понимаю, — Ваню заело окончательно. Понимал он, всё понимал. Только уходи уже, Мирон. Пожалуйста. Разве Фёдоров что-то обещал ему? Никогда. Только целовал ванькины плечи и в глаза просил смотреть во время секса. Ваня смотрел, преодолевая рефлекторное желание зажмуриться. А потом жмуриться перестал, взгляд у Мирона тёплый был, Ваня им грелся. Сейчас Ване холодно и премерзко так. Больно. Ноги Ивана касается что-то невесомое, мягкое, словно семена одуванчика или пух тополиный. Евстигнеев вздрагивает и едва не роняет от неожиданности стакан. Котёнок, рыжий, чумазый утыкается носом в ванино запястье, садится рядом на потемневших от времени досках и затихает. Ваня тоже молчит, смотрит на тощую, с выступающими позвонками спину, и ванькино сердце ёкает. Котенка жальче, чем себя. Ваня-то что… Ваня удобный, потому что отходчивый, Ваня всегда отпускал легко, просто с Мироном легко не получилось. — Рыжик, — говорит Ваня и гладит пальцами тонкую шерсть. — Домой пойдем? Котенок не возражает, только трется мордой о тёплую ладонь, ласки просит. Ваня бредет по пирсу, шлепает босыми ногами оставляя мокрые, быстро высыхающие следы. Ваня прижимает к тощей, покрытой татуировками груди тихо мурлыкающего найденыша и думает, что нужно сбегать в магазин и купить вкусняшек для кота. Рыжего он заберет с собой в серый промозглый Питер. Ваня так решил. — Ничего, прорвёмся, — говорит он котенку. — Найду на кого оставить, если уехать надо будет. А потом приеду, а ты меня ждёшь. Классно же. Ты не думай, мелочь, я тебя не брошу. Вообще это не в привычках у Евстигнеева — бросать. Наверное, поэтому бросают его, чтобы баланс вселенной сохранить. На пирсе, на пропитанных солнцем досках, остаётся мохито в граненом стакане.