***
Бакуго так и не уснул. Он пролежал на смятых простынях всю ночь, тупо смотря в одну точку перед собой. Сегодня был выходной, и можно было не бежать на занятия. Бакуго медленно залез в душ и включил холодную воду. Но мысли не прояснялись. Вчера ему до безумия хотелось этого. Вчера он нечеловечески нуждался в Деку. В Деку. В тупом задроте Деку. Что на него нашло? Он всегда его ненавидел. И ненависти всегда было вполне достаточно. Что поменялось? Деку? Или он сам? Он ведь хотел этого. Но это было неправильно. Все это... Тупое, пидорское чувство к тому, кого он поклялся превзойти! Блять, блять, блять! Он не позволит себе нуждаться в задроте. Он станет номером один. Он поднимется надо всеми. И Деку ему не нужен.***
Окончательно убедив себя, что все произошедшее вчера —результат пролезшей ему в голову бешеной стервы Джиро, Бакуго оделся и направился вниз. На кухне сидел только Каминари, читавший что-то неожиданно заумное. Катсуки заварил себе кофе и, неторопливо его потягивая, открыл мессенджер. Блять. Блять. Очевидно, что-то отразилось у него на лице, потому что Каминари сразу спросил: — Киришима писал. Только сейчас увидел? Голос у Каминари звучал как-то странно. Неожиданно зло. — О чем, ты, безмозглый? — О, не обращай внимания. Так, мелочи. Он всего лишь три раза просил тебя его выслушать. И несколько часов ждал, пока ты придешь, не говоря уже о том, что он почти не спал. Можешь не беспокоиться. Хотя... — Каминари нарочито язвительно протянул, — ты и так никогда ни о ком не беспокоишься. Бакуго опешил. — Какого хера, Пикачу?! Каминари вскочил и с яростью посмотрел ему в глаза: — Что слышал, Бакуго. Денки рванул с кухни, а Катсуки — за ним, не вполне понимая, чтобы поговорить или убить. Но натолкнулся на Тодороки. — Съеби, половинчатый. — Что произошло вчера? — холодно спросил Шото. — Что... О чем ты, бля? — Он со мной не говорит. Он не говорит вообще ни с кем. И за все утро не вышел из комнаты ни разу. — А с хуя ли, — Бакуго начал заводиться, — мне должно быть не похуй на задрота? Тебе надо, ты и разбирайся. — С того хуя, — Тодороки, видимо, был взведен не на шутку, — что я вас вчера слышал. И я понимаю, что если вы... провели вместе ночь, а сегодня он отказывается говорить с кем-либо, то проблема в тебе. Голос Тодороки странно подрагивал, когда он на последнем слове ткнул Бакуго в грудь, и того осенило. — Это с тобой, ублюдок половинчатый, Мидория целовался! Ты ж по нему сохнешь! — По кому я сохну, тебя не касается. Я пытаюсь помочь Мидории. — Слушай, ты, помощник хуев. Я сам разберусь. И я буду делать с ним все, — Бакуго толкнул Тодороки, — что захочу. Ты ему, очевидно, не сдался. — Если ты его ранишь... — То что? — Кацуки наполнился мстительным запалом. — Ты сделаешь что? После вчерашнего я могу делать с ним все, что пожелаю. Он теперь от меня зависит, и я могу хоть в мусорку этого задрота выкинуть. А ведь он мне даже не нужен. Тодороки застыл с каменным лицом, и Бакуго на секунду подумал, что этого засранца не прошибить (хотя он и не вполне понимал, зачем ему так понадобилось сделать половинчатому больно). А потом Тодороки резко замахнулся и ударил Бакуго в челюсть. Удар у Шото был поставлен хорошо, и было больно. Очень больно. Что не помешало Кацуки наклониться и с размаха ударить противника в живот. Они били друг друга снова и снова, во всю силу, и у Бакуго уже, определенно, кровоточили губы и нос, впрочем, у Тодороки тоже. Последний бил, вкладывая в удары все свое бешенство, а Бакуго просто почему-то хотелось сделать Шото очень больно. Внезапно к ним подбежала Урарака и, сделав Шото невесомым своей причудой, оттащила его в сторону. В этот момент кто-то схватил его сильными руками и крикнул: — Урарака, уводи отсюда Тодороки, я разберусь с Бакуго! Киришима. Бакуго пытался вырваться, но друг держал крепко. Очако, что-то говоря Шото, увела его куда-то в сторону. — Пойдем, — пробормотал Эйджиро, помогая Кацуки подняться по лестнице. — Я обработаю твои ссадины.***
В комнате у Киришимы было прохладно, что было весьма кстати: уже начали болеть разбитые нос и губы. Скулы пекло, когда Эйджиро промакивал их каким-то дезинфицирующим средством. — Я тебя ждал, — голос Киришимы звучал глухо и пусто. — Весь вечер. И всю ночь, в общем-то. — Я... был занят. — Понятно. Киришима аккуратно смыл кровь у Бакуго со щеки. — Я все еще хочу поговорить, знаешь? — О... о чем? — А как ты думаешь? — Киришима грустно улыбнулся. — Каминари столько раз говорил с тобой поговорить... А я все не решался. Но вчера я услышал... Киришима все так же улыбался, но глаза у него влажно блестели. — ...вчера я услышал вас с Деку, и... Ты мне нравишься, Бакуго. Купила тебе новую игрушку... — ...Что? — Влюблен я в тебя. Каминари говорит, что не мужественно все скрывать, и вот я... Понимаешь, я так не могу больше. Ты классный, сильный, красивый, умный... добрый. Я в это верю. И ты... У Бакуго было пусто в голове. Это было неправильно, болезненно. Это было по-пидорски. И это был его лучший друг. Который сейчас все испортил. Который подслушал вчерашнюю ошибку Бакуго. Который, черт побери, не имел права так с ним поступать! — ...Ты мне нужен, Бакуго. Не сломай, хорошо? — А ты мне — нет. — О-ох. Киришима замер, как-то странно сжавшись перед Бакуго. А у того внутри снова начало подниматься это странное чувство. Причинить боль. Киришима залез в его жизнь — значит, заслужил. Все и так было сложно — с большими сложностями Кацуки сталкиваться не хотел. — Но я просто думал, что мы... — Мы никогда не будем вместе, понятно? Никогда. Я пидорством заниматься не намерен. Я проебался один раз. И больше мне гомики не нужны. И скажи дебилу-Каминари, чтобы не вмешивался в мою жизнь. Бакуго встал и пошел к двери. Взявшись за ручку, он услышал почти умоляющий голос Киришимы: — Бакуго, пожалуйста... помоги мне. — Сам справишься. Как наведешь порядок в своей тупой голове, тогда и приходи. А до тех пор — оставь меня в покое. Он вышел за дверь, не оглядываясь.***
Ноги сами понесли его на улицу, где он, сам того, в общем-то, не желая, пришел на свое любимое место. Правда, отныне, видимо, ему было суждено делить его с Джиро. — Эй, ты! Эмо! Он понесся к Кьеке, только потом заметив, что она стоит не одна. Рядом с ней стоял... Деку? В слезах и с сигаретой в руках? Бакуго сразу бросился к Джиро: — Ты проебалась, понятно? Нихуя ты обо мне не знаешь. Пошла ты, бешеная стерва! Та выдохнула дым ему в лицо. — Ты уверен, что ты не хочешь для начала поговорить с Мидорией? Сам Изуку стоял, вытирая глаза и пряча сигарету за спиной. — Похуй, — бросил Бакуго и направился прочь. — Каччан! Подожди! — Мидория нагнал его на полпути в общежитие. — П-пожалуйста... Дав-вай поговорим? — он весь дрожал и как-то странно сжимался. — Не о чем говорить, Деку. Ясно? — Каччан, я... Я уже давно... Каччан, я люблю тебя. Давно. И я думал, что у меня нет шансов, и пытался отдалиться, но вчера... Вчера я был счастлив, Каччан. Очень счастлив. Пожалуйста, скажи, что не так, я хочу быть с тобой, я хочу помочь тебе! Он почувствовал к Деку ненависть. Старую, знакомую, родную. Это было правильно. Это было хорошо. Почти. Ты же обещал... — Хочешь помочь? Тогда отвали. Ты мне не нужен. ...Обещал, что не сломаешь его. — Каччан, но ведь вчера... Еще не сломал. Кацуки, ты еще можешь... — Вчера, — Бакуго взял Мидорию за грудки и притянул к себе, — я использовал тебя. Трахнул и выбросил. Понятно? И сделаю это снова. Если захочу. Кацуки, что ты делаешь? — Так что завали свое ебало, — Бакуго вошел в привычный раж, как всегда, когда делал Мидории больно, — и терпи. Мне вся эта гомосятина отвратительна. Катись к половинчатому уебку и сосись с ним сколько влезет. Я-то знаю, что стоит мне щелкнуть пальцами — ты тут же прибежишь ко мне. У Мидории по щекам текли слезы. — Кач-ч-чан... Я... я люблю тебя. Пожалуйста, Кацуки, не надо. Бакуго притянул Мидорию к себе и грубо поцеловал. А потом оттолкнул, и задрот-Деку упал на землю. — Мне все равно. Бакуго ушел, оставив Мидорию на земле, а в голове, заполненной злостью, торжеством и холодом, раздавался голос матери. Почему, Кацуки? Почему ты все ломаешь? Горячо делает больно.