Зверь о двух головах

       — Яков Петрович! — послышавшийся за размеренным тоном священника глухой голос Торжевского заставил нескольких присутствующих вздрогнуть.       Удивительно: Голицын ухитрился собрать едва ли не всех знакомых Озерского в Петербурге, но не позвать (или не найти?) ни одного родственника. Яков Петрович был уверен, что вся эта многочисленная толпа никак не может искренне скорбеть по почившему. Несколько человек, самых близких — возможно. Остальные, казалось, слишком погружены в собственные заботы, чтобы заметить, как Яков Петрович удаляется прочь из этого сонного царства.        Признаться, все было прекрасно рассчитано: появиться на службе, приглядеться к тем, кто явится проститься с покойным, какое-то время поприсутствовать — и уйти, пока все будут слишком уж увлечены словами о бессмертии человеческой души.        Самому Якову Петровичу, признаться, после едва ли не двадцатилетних поисков вышеупомянутого бессмертия подобные высокопарные слова поперек горла стояли. Голицыну пообещал явиться — выполнил, а там — откуда Его Светлости знать, какие дела важные звать могут.        Увы, все пошло не по плану с самого начала.        Обнаружить кого-то подозрительного в небольшой компании человек из двадцати — просто. Пятидесяти — сложнее, но за пару часов управится.        Голицын собрал не меньше сотни. У Якова Петровича просто в голове не укладывалось, как это можно было сделать. Сотня знакомых военного, который уже лет десять не появлялся в столице, вел скрытный образ жизни… Не золотые горы по тайному завещанию же Голицын им всем пообещал?        Яков Петрович уже оставил бесполезные попытки избавиться о мысли, будто князь все это нарочно делает, чтобы всем вокруг досадить. Вероятно, стоит верить в лучшие человеческие качества, и человек столь широкой души, как Голицын... Пожалуй, если с его стороны подобное не было демонстрацией скромных возможностей, Голицыну стоило поаплодировать.        С час Яков Петрович расхаживал между все прибывающих знакомцев Озерского. Никого, совершенно никого привлекающего внимания: многочисленные чиновники, военные, оставившие службу, некоторые, кажется, состоят в тайных обществах столицы, но все — мелочи. Не проверять же каждого. Как англичане поговаривают, у всех свои скелеты в шкафу. И за время церковной службы хотя бы приоткрыть часть подобных дверей... В пыли задохнешься.        Насилу дождавшись, когда присутствующих погрузит в дрему неспешный однообразный тон священника, Яков Петрович направился было к выходу — но убраться прочь не успел. Браво, Торжевский… Кто его только за язык тянул.        Чуть кивнув, Яков Петрович бесшумно прошел ближе к гробу. Славно его люди поработали: покойный бледноват, лицо пусть и кажется несколько неестественным, но ни одна царапина, ни один волосок не выдает случившегося. Мундир хорошо подобрали — до подбородка горло закрывает, наверняка не на застежках, а зашит намертво: не приведи боже, увидит кто собранную по кусочкам плоть.       Громкое жужжание: ну вот, уже и мухи на запах полетели. Немудрено: июнь жарким выдался.        Яков Петрович тяжело вздохнул, отмечая про себя: с момента его безуспешного демарша не прошло и трех минут, судя по произносимому священником тексту. Сколько лет прошло с тех пор, как Закон Божий ему преподавали, когда последний раз Писание открывал, а память ничуть не померкла — слова будто кто-то в ухо нашептывал.        Пожалуй, стоит извлечь из совершенно пустого занятия хоть какую-то пользу. Может, господа в первых рядах разбудят его любопытство.        Насколько отвратительной была эта мысль, Яков Петрович понял слишком поздно.        С такими лицами, как у этих господ, можно смело ложиться рядом, только гроб другой принести для приличия. Хотя, пожалуй, лучше диван - и поудобнее. Скорбь? Горе? Глупости. Полковник напротив, Яков Петрович не сомневался, размышлял, что к гусю сегодня в обед подадут: зачем еще рядом с покойным так облизываться. А у того, с седыми усами, все мысли об отчете каком, что руководству для проверки отдал… Еще один слова молитвы беззвучно повторяет: либо верит до исступления, либо в преисподней оказаться боится.        И совсем рядом — еще одно, знакомое лицо: женское, черной вуалью прикрытое. Голова чуть опущена, но взгляд лишь на Озерского направлен — слезы по щекам бегут. И — ни звука.        Ольга Дмитриевна. В руках старые четки сжимает — на деревянных бусинах здесь и там царапины, потертости… Пальцы напряжены, ногти в кожу впиваются, каждый сустав по-особенному белым кажется — никак, траур оттеняет.        Кажется, похожие четки, если не эти же, Ольга Дмитриевна там, под Копенгагеном, в лапах нечисти едва не оставила. У тех одна из бусин резьбой причудливой украшена была: точно помнил Яков Петрович рассказ, будто символы эти монах в древних записях отыскал, и узор получившийся от разной нечисти его оберегал, покуда люди не казнили. А намного позже, лет тринадцать назад, под Тульчиным, в часовне уже насилу ее четки эти спрятать заставили.        Отблеск небольшой вдруг почудился: неподвижна оставалась Ольга Дмитриевна, стало быть, слезы на четки капнули. Пригляделся получше Яков Петрович — и узор знакомый разглядел. Те же самые.        Глубоких вдох. Трость — из одной руки в другу. Выдох. Прикрыть глаза. Прогнать желание подойти ближе и вытащить из рук Ольги Дмитриевны эти отполированные деревяшки, пока отметины на коже не остались. И вуаль эту дурацкую полупрозрачную на другую поменять… Или снять совсем, пусть вызовом их равнодушию будет. Но не так — чтобы поглядывать исподтишка, за тончайшими черными нитями черты лица различить пытаясь.        О чем он только думает. Скорбь на заупокойной службе ему неуместной кажется. Сколько лет Озерской вместе с ней за княжной приглядывали, кто знает, что помимо службы их связывало.        Или найти в себе силы, чтобы признаться — не ситуация такие мысли в нем пробуждает. На старости лет прошлое вспоминается, о смерти все чаще думается… Даром, что Алатырь-камень ему едва ли не молодость вторую принес, энергичности сам Пушкин позавидует.        Как и тогда. Вуаль — нет, даже саван. Слезы. Заунывный тон священника.        Ольга Дмитриевна вдруг подняла голову, точно решившись на что-то. Совершенно непочтительно юбки зашелестели, каблуки по полу застучали — размеренно, всего пара шагов.        Четки — те самые четки — уверенным движением вложила она в руки покойного, на мгновение ладонь его холодную сжимая. Не смутилась под неодобрительными взглядами, тихо на место свое вернулась, снова голову опустила. Заметно вдруг вуаль колыхнулась — странно: слишком тяжелая ткань, чтобы от обычного дыхания так дрожать.       Надо же, какая привязанность к почившему...        Яков Петрович, понимая, что еще мгновение — и не сможет он уже справиться с совершенно детским желанием эти четки забрать, порвать и сжечь — каждую бусину. Не позволить хоронить вместе с пусть и преданным Государю человеком, но всего-навсего обычным военным.        Не слушая впервые за многие годы проснувшийся ехидный голосок, тихо подсказывающий, что вообще в этих четках так его привлекает, Яков Петрович чинно развернулся. Не спешить, ситуация не позволяет, не выдавать раздражения… Или ярости?        Хватит, и без того у гроба слишком много времени провел. Ждать нападения здесь и сегодня — глупо, да и кто бы за ведьмой-кикиморой ни стоял, ему сейчас с силами собраться придется и план свой изменить. Ничего ни с кем не случится, а здесь дышать уже от запаха ладана невыносимо. Пусть господа литераторы вахту несут: Яков Петрович был уверен, что видел среди многочисленных знакомых Озерского и Гоголя, и Пушкина с Лермонтовым. Да и Торжевский на что, если не для обеспечения порядка, этим его ведомство занимается, в конце концов.        Здесь, у выхода, царило чуть большее оживление. Во всяком случае, люди тут не покачивались преисполненными благоговения сомнамбулами, а позволяли себе неторопливо — как пристало в подобном случае — прохаживаться. Чай, не римский храм — сидячих мест для прихожан не предусмотрено, только скамеек несколько, и те заняты.        Так и не испытав желания остаться на прощании немногим дольше, Яков Петрович направился к дверям — и остановился, уже снаружи завидев давнего знакомого. Яичница, Степан Федорович, помнится, в столичном Втором кадетском корпусе служил, когда впервые встретились. И какой черт только его с такими фамилиями сводит - то Гоголь, то Яичница. Еще и обстоятельства похожи. По службе Яков Петрович в Корпусе оказался — первое дело после возвращения из османского плена, год двадцать второй шел, наверное. И дело-то деликатное: кадеты — не из простого люда, дворяне, Корпус на всю страну известен, и вдруг — один из воспитанников в лазарете скончался. Разбирательство долгим было — не болезнь или недосмотр какой причиной смерти явилось. Степан Федорович помог знатно — кажется, учителем тогда простым был, а все о благополучии воспитанников беспокоился. Правда, чтобы шум не поднимать, решено было виноватого — инспектора классов, что в радении за дисциплину переусердствовал, — отослать из столицы, человек-то уважаемый, а вот сам Степан Федорович повышение тогда получил. Долго приятельствовали — пока в Персию Яков Петрович не отправился. Измотали его поиски камня-Алатыря, вот и забылся старый знакомый: не до него стало.        И вдруг — такая встреча, в такой момент… Интересно.        — Степан Федорович, здоровья вам, — Яков Петрович, с любопытством поглядывая на мундир собеседника, пытался говорить не слишком громко. — Все гадаю — вы али нет, сколько лет-то уже прошло.        — Яков Петрович, какими судьбами? — Степан Федорович рассеянно улыбнулся. — Чтобы вы, и не признали кого-то? Рад видеть, пусть даже и здесь. Неужели по службе?.. Так на всех смотрите, будто дуэльный пистолет от вас запрятали.        — Стало быть, служба отпечаток оставила, — посерьезнел Яков Петрович. — Нет, я здесь как частное лицо… А вы, верно, знали Озерского?        — Знал, учились вместе, — Степан Федорович беспомощно поглядывал в сторону, будто дожидаясь кого. — Извините, девице одной плохо вдруг стало, а она из наших надзирательниц, юная еще совсем… На воздух вывели, сказали, без моей помощи обойдутся.        — Так вы все еще во Втором служите? — скорее из вежливости спросил Яков Петрович.        — Нет, в Александровском, что в Царском Селе… Уже три года почти, место предложили. Инспектором классов, — Степан Федорович облегченно выдохнул, стоило двум девицам, укрывшим лица плотной вуалью, скрыться за дверью, где шла служба. Следом за ними (верно, потерянную шаль одной из девиц подбирал) мальчишка пробежал в кадетской форме — Яков Петрович темно-красную фуражку отметил, да лицо будто бы знакомым показалось. — Знаете же, мне что кадеты, что служащие — все одно. А надзирательницы… Ближе всех к воспитанникам, да сами души непорочные, о каждой как о дочери родной, беспокоишься. О чем вы там… Про Озерского рассказать?        — Прошу прощения? — на лице Якова Петровича застыло недоумение.        — Да что вы удивляетесь. Не вас одного служба чему-то научила, — Степан Федорович по-деловому выпрямился. — Да и вас самого знаю немного, праздное любопытство с пустыми разговорами такому не по душе. А Озерской прошлой осенью ко мне явился — очень уж рекомендовал девицу, что хотела бы при нашем корпусе служить. Светлая душа, образование блестящее, а о кадетах как печется… Юная больно, директор возражал, уговаривать пришлось. Только, боюсь, не долго такое сокровище у нас останется — мужа найдет, своих детей воспитывать захочет.        — И что же, больше не появлялся? — с любопытством протянул Яков Петрович: беседа становилась все интереснее.        — Отчего же не появлялся. — пожал плечами Степан Федорович. — Пару раз в месяц объявлялся, не только с девицей той беседовал, к одному из воспитанников приходил. А недавно, с неделю назад, просил, чтобы из Корпуса на несколько часов этого кадета с ним отпустили. У нас порядок — только если родственники просят, или с надзирательницей… Мальчонку этого к нам пару лет назад по рекомендации самого светлейшего князя Ливена определили, в документах Озерской, конечно, не указан был, пусть и беседовали, будто знают друг друга давно. Сами знаете, в какое время живем. Может, дядька он ему какой, или родной отец… Долго решали, а потом и мать мальчика явилась, тогда и отпустили. Озерской — человек порядочный, я в дела эти особо не лезу.        — А как этого кадета зовут? — с каждым словом Степана Федоровича Яков Петрович мрачнел все сильнее.        — Так… Решетов Петр, — взгляд рассеянным стал, будто вспоминал что Степан Федорович. — Выпускается в этом году. Из морской роты, я матери его сказал, что прошение надобно, чтобы перевода добиться, юноша способный… За него, к слову, эта девица-надзирательница просила, так что он здесь где-то быть должен… Да вы заметили, пробегал тут. Поговорить желаете?        Погруженный в свои мысли, Яков Петрович ответил не сразу. Какова вероятность, что генерал-майор решил выступить в роли доброго самаритянина и устроить в пользующееся расположением императорской семьи учебное заведение совершенно не имеющих к нему какого-либо отношения юную девицу с чистой душой? И мало того, принять самое живое участие в судьбе совершенно чужого ребенка, проявить подобную заботу? Сколько этому мальчишке, лет десять?        Сложившаяся в разуме картинка заставляла Якова Петровича испытывать дивную смесь гнева и возмущения. Отправить дочь Государя в кадетский корпус приглядывать за малолетними сорванцами. Интересно, это было в письме, что так разозлило Бенкендорфа? Если да, то его чувства очень легко понять.        Более того, кто-то, по всей видимости, пустил Ее Княжеское Величество на прощание с покойным. Без должной охраны и сопровождения. Туда, где буквально каждый может оказаться тем самым врагом.        Боже милосердный, и каким только чудом Яков Петрович сам еще отсюда не ушел. Фортуну и собственное благоразумие поблагодарить впору.        — Простите, что вы сказали? — насилу размышления свои оставил Яков Петрович, уже осознавая необходимость вернуться.        — С кадетом Решетовым. Поговорить. — Степан Федорович, казалось, пытался взглядом прожечь дыру в собеседнике. — Вы заинтересовались, я не слепой.        Дьявол. Еще и это. Почему проблемы не ходят по одной? Честно говоря, Яков Петрович предпочел бы сейчас вернуться в Персию, Копенгаген, Тульчин, да хоть в тот сарай в Диканьке с Черным Всадником, заново все это пережить — лишь хотя бы часть насущных забот разрешилась без его участия.        Кажется, он слишком устал от забот, что в его жизнь приносит Ольга Дмитриевна. Снова. Надо бы выяснить, что такое она с Решетовым-старшим сотворила, что смогла десять лет по самым заброшенным уголкам страны путешествовать. И сколько грех этот замаливала. Вдова… А ведь именно Яков Петрович ее предприимчивость в свое время отметил.        — Благодарю, но не стоит. — Яков Петрович, не глядя на Степана Федорович, поправил рукав. — Если понадобится вдруг — к вам обращусь, ваши сейчас в Петергофском лагере быть должны? Там и найду… Пока к матери его обращусь.        — Как знаете, Яков Петрович, — Степан Федорович возвращаться в залу и не собирался, судя по всему. — Если не затруднит, напомните ей о прошении, не хотелось бы такой талант терять.        — Морской корпус, помню, — глубокий вдох, короткий жест — поправить воротник, и — прочь. — Обязательно скажу, не сомневайтесь.        И вновь сонное царство. Назойливый гул — при большом желании можно разобрать, что говорит священник. К дьяволу всех: и Озерского, и Решетову. Нужно хоть сколько-нибудь подумать о безопасности Великой Княжны в этом сборище. Интересно, а Голицын знает, какие гости явились на устроенное им прощание?        Наметанный глаз дознавателя очень легко нашел в толпе тех самых девиц, о которых говорил Степан Федорович. Стало быть, одна из них — дочь Государя… А вот и Гоголь: будто нарочно далеко не отходит. Неужели Жуковский что-то ему рассказал? Любопытство разыгралось: неспешно в сторону дам направился, по сторонам поглядывая.        Вот только сам себе Яков Петрович не мог признаться, что слишком уж пристально опасность для Княжны какую высматривает. Тишина, покой - логика подсказывала, что сейчас, во время службы на действия таинственный враг не решится. Так может, дело в том безотчетном желании, что разум Якова Петровича охватило: еще раз взглянуть на того самого мальчишку в темно-красной фуражке.