Зверь о двух головах

       — Да что за глупости, Михаил Юрьевич, — Пушкин лениво махнул рукой. — Вы никак со мной говорить не могли. Если только это какой-нибудь из служащих Якова Петровича мною не притворился. Ваши люди, к слову, у меня любимую трость увели и запонку. Вы бы в следующий раз кого поприличнее выбирали, или платили бы, воровать-то у писателя, никуда же не годится.        Совершенно не понимая ситуации, Пушкин пытался отвлечь помрачневших своих вынужденных сослуживцев. Правда, то, что Яков Петрович никак на колкость не отреагировал, заставило Пушкина насторожиться.        — Господа, ну глупая же шутка, — обиженно протянул, хмурясь заметно. — Я еще понимаю Яков Петрович, но вы-то, Михаил Юрьевич, зачем его поддерживаете?        — Что, говорите, у вас украли? Трость и запонку? — не смотрел на Пушкина Яков Петрович, взгляд задумчивый в сторону устремив. — Михаил Юрьевич, вы Александра Сергеевича хорошо знаете. У… Того, которого вы видели, трость похожая была?        Михаил Юрьевич кивнул и непонимающе посмотрел на своих собеседников.        — Подождите, Яков Петрович… — заговорил вдруг Гоголь, только закончить ему не дали.        — Позже, Николай Васильевич. Михаил Юрьевич, будьте так любезны, обойдите залу, может, еще на кухне у кого поспрашиваете, нам нужно знать, куда они направились, — уже не спрашивая подробностях, сосредоточенно принялся Яков Петрович указания раздавать. — Если наткнетесь на нашего… Гостя, что за Пушкина себя выдает, не подходите. Вы, Александр Сергеевич, тем более…        — Может, объясните нам, что за блажь в вашей голове гуляет, почему мы должны… Безоговорочно подчиняться? Что все это значит? — сквозь зубы процедил недовольный Пушкин.        — Под вашей личиной разгуливает нечисть, — ни капли не стушевавшись, холодно ответил Яков Петрович. — Нечисти этой, простите за пошлость, голову княжне оторвать, я сейчас не преувеличиваю, большого труда не составит. Почует наши подозрения — и ничем хорошим дело не обернется.        — Напомните мне, как с этой нечистью разберемся, свое мнение о вашем идеальном плане высказать, — не остался в долгу Пушкин, однако спорить не стал. — Все через Николая Васильевича, а хочется вас лично отблагодарить за идею.        — Эта нечисть… Чего-то боится? — своевременно Лермонтов вмешался. На удивление разумный юноша, такому в Обществе место, а не среди литераторов.        — Да, — Яков Петрович с интересом взглянул на Лермонтова, однако почти в то же мгновение принялся выискивать кого-то среди танцующих. — Они тоже из существ, что воде принадлежат, но огонь их не берет. В тех местах, откуда они родом, не растет почти ничего, и земли очень мало — одни камни. Средство от них — святая земля… Составом одним смоченная. Если я верно помню, главный его компонент — полынь. Нужно найти Ольгу Дмитриевну, она подскажет, где и…        — Полынь? — на лице Лермонтова застыло непередаваемое выражение. — Вы что, шутите?        — Право, Яков Петрович, где, по-вашему, на балу можно… — в ехидном голосе Пушкина явственно отчаяние читалось.        — Александр Сергеевич, вы не понимаете, — оборвал вдруг своего наставника Лермонтов, заставляя удивиться даже Гоголя. — Это не может быть совпадением. Вы же видели, сколько цветов в комнатах, буквально повсюду. Вы знаете, что почти в каждом венке и букете кто-то ветки полыни приказал уместить? На кухне одна девица все чихала, говорила, что запаха не выносит.        Яков Петрович кивнул, спешно обдумывая сказанное. В самом деле, запах полыни слишком уж яркий, чтобы его не заметить… Спрятать среди цветов — логичный ход, потому Ольга ничего разобрать не смогла, все в один аромат для не сошлось. Больше и некому — ни литераторы, ни люди графа в этом не слишком разбираются. Разумно предположить, что кто-то постарался, маскируя от дочери аптекаря своего рода оберег, который мог бы навести ту на ненужные мысли …        Кто-то знал, что Ольга Дмитриевна будет здесь, и что с той безымянной нечистью под Копенгагеном столкнуться ей однажды довелось.        При этом либо помощник этого таинственного лица, либо он сам имел возможность поучаствовать в обустройстве помещения к приему.        А еще этот кто-то чудесным образом нашел едва ли не последнего представителя той безымянной Копенгагенской нечисти, выведал единственное, чего эта нечисть боится, и обезопасил большинство присутствующих на приеме.        Кто-то готовился ничуть не меньше Якова Петровича.        Кто? И откуда ему знать про полынь? С первоисточником — теми тварями — много не поговоришь, сразу горло перегрызут. Рецкой мертв, и о средстве, что помогла нечисть одолеть, даже Доротее не рассказывали. Во всех записках упоминалась только святая земля.        Неужели Ольга рассказала? Но зачем?        Непрошенная мысль в голове промелькнула: запах полыни слабее был у распахнутых дверей, открывающих выход на террасу.        — Я принесу полынь и ладанку у Василия Андреевича умыкну, — зашептал Лермонтов, совершенно забывая о просьбе Якова Петровича узнать, куда нечистый мог княжну увести.        — Идите за полынью, а поиски святой земли я на себя возьму, — не остался в стороне Пушкин. По лицу понятно — винит себя, что его облик нечисть приняла. Хотя, пожалуй, не только себя — вон какие полные ярости взгляды в сторону Якова Петровича бросает.        — Позвольте… Господа, мы много спорим и время теряем, — к всеобщему удивлению Гоголь заговорил: спокойно, рассудительно, да только бледнее обычного казался, словно взволновало его что. Кивнул Якову Петровичу, доверие свое продемонстрировать попытавшись, и продолжил. — Может, мне показалось… Там, у окна, рядом с выходом на террасу, была женщина с веером, та самая, что лицо прятала. Сейчас ее там нет. А еще… Я не уверен, что это видел… Туда это существо проскользнуло. Я лица не разглядел… Но вокруг него такое облако темное, мне не по себе стало.        Яков Петрович почти понимающе взглянул на Гоголя. Понял, что тот увидел, благодаря дару своему, почему по поводу лица нечистого так стушевался.        Потому что истинный облик безымянной нечисти лишь одним примечателен. Тем, что в ужас повергает, кажется, что душа на веки вечные вымерзнет.        Глаза. Три глаза, и во взгляде этом — даже не преисподней самой пламя, а что-то еще более ужасное. Будто сам страх в них заключен, и одолеть его ни малейшего шанса не остается. А мысли, что взгляд этот внушает… О полной беспомощности перед опасностью. Цепенеешь, и лишь ждать остается, пока убьет тебя оно милосердно, или любоваться заставит, как забирает все самое важное, камня на камне от жизни твоей не оставляя.        Вот только как об этом литераторам поведать, если они с этим не встречались никогда?        Пожалуй, и не стоит. Здесь им дело надо бы найти…        — Тогда не следует время терять, — задумчиво по сторонам посмотрел Яков Петрович. — Александр Сергеевич, прошу вас, поспешите, и не смейте к своему двойнику подходить, ему знать о нашей подготовке не следует. Михаил Юрьевич, полынь измельчить нужно, на кухню отправляйтесь. Николай Васильевич, мы с вами прогуляемся немного… Будем надеяться, что с видом нечисти я не промахнулся. Ошибка всем жизни стоить может.        Оба — и Лермонтов, и Пушкин — синхронно кивнули да в разные стороны отправились. Яков Петрович облегченно выдохнул да бодро зашагал в сторону ближайшего цветочного венка, что на столе покоился.        — Идите же сюда, Николай Васильевич, ваши друзья быстро вернутся, — знал же, что без оружия оставаться нельзя… Теперь за шпагой бежать поздно. Успокаивает, что толку от нее большого не будет.        К удивлению Гоголя, Яков Петрович вовсе и не думал приниматься потрошить цветы, выискивая полынь. Признаться, на венок он даже и не взглянул. С шеи ладанку сорвал — шнурок кожаный порвался с треском.        — Да не смотрите вы так, Николай Васильевич, право, — мешочек в одно мгновение раскрылся — веточка небольшая, да земли несколько щепоток виднелось. Платок Яков Петрович вынул, расстелил, да на него щепотку земли той положил. — Обстоятельства слишком уж… Странными казались. Пусть всего предусмотреть не смог, а эта вещица пригодится. И еще кое-что…        Следом за мешочком на столе оказался пузырек из темного стекла. Одно движение — и крышка слетела, запах сильный в нос ударил. Яков Петрович наигранно улыбнулся.        — У нас там, под Копенгагеном, ничего толком и не оказалось… Обстоятельства так сложились. Всего, что один мастер нам с собой от нечистых дал, за несколько часов лишились, а не помогло, — резким движением содержимое флакона на землицу плеснул, да на свет глянул — еще несколько капель оставалось. Снова крышкой закрыл, в карман пряча. — Болезнь Ольги Дмитриевны полезной оказалась. Средство от приступов, на полыни готовится. Сами знаете, нечисть вообще полынь не жалует… Повезло, можно сказать.        — А сейчас как у вас это средство… Откуда? — ни на мгновение Гоголь взгляда не отвел: все за действиями Якова Петровича наблюдал.        — Умыкнул, самым бессовестным образом беспринципного участника общества граф Бенкендорфа, — еще более широкая улыбка на лице Якова Петровича появилась. Ни капли искренности — во взгляде горечь какая-то ощущалась.       — Вы… Вы же лжете сейчас, зачем? — смягчить обвинение Гоголь попытался.        — Может быть, и лгу, — легко согласился Яков Петрович. — Только солгать иногда куда лучше, чем правду сказать. И истину вам, Николай Васильевич, знать совершенно ни к чему.        Решимость мрачная на лице заиграла. Ловко Яков Петрович платок в узелок завернул, не завязывая, да Гоголю протянул:        — Хотя бы сейчас признайтесь самому себе, что от этой моей лжи суть дела не меняется. Возьмите, — едва ли не в руку Гоголю платок вложил. — Вы увидите его истинный облик… Надеюсь, сама принадлежность к темным вас защитит, но лучше иметь путь к отступлению, не находите? И не вздумайте платок этот просто швырять, только содержимое… Согласен, сложно, потому — не бросайтесь в наступление сразу. Я о двух литераторах сегодня уже позаботился, не хотелось бы подвергать еще и третьего большей опасности.        Неподвижно стоял Гоголь, платок в ладони своей разглядывая. В словах Якова Петровича никак он смысла увидеть не мог, до того странно было слышать… И Василий Андреевич, и Александр Сергеевич никогда не скрывали, что общество литераторов именно противостоит обществу графа Бенкендорфа. Вот только сейчас получается, что за всеми заботами своими Яков Петрович постарался Лермонтова и Пушкина уберечь?        Хотелось Гоголю придумать этому простое объяснение, что образ расчетливого следователя подкрепил бы, только в голове ничего не шло. Зачем? Разве именно сейчас Яков Петрович не может одним махом избавиться от значительного количества осточертевших ему литераторов, даже усилий больших не прилагая?        — Николай Васильевич, не стойте же, у нас интереснейший диалог с нечистыми намечается, — Яков Петрович уже успел сделать несколько шагов. — Невежливо заставлять этих существ ждать… Хотя не думаю, что нас ждут. Не давайте им понять, что вы их настоящих видите и что-то знаете. Тут уж, знаете, реакцию не предугадаешь, осторожнее быть приходится.        Стоило на террасу выйти — и тут же холоднее значительно стало. Прохлада, правда, не летняя была — ощущение смутное, что затаилось что-то темное, сильное, только и ждет момента, чтобы напасть. Даже Яков Петрович то почувствовал, пусть и даром никаким не обладает.        Почувствовал — и плечи довольно расправил, голову выше поднял. Жесты мягче обычного стали, шагов не слышно… Даром что шпаги при нем нет, или пистолета какого. Не это главное его оружие, а разум.        Не только среди нечисти хищники имеются.        — За деревьями три кикиморы прячется, — прошептал вдруг Гоголь: Якову Петровичу только и оставалось удивиться, как тот в темноте такой нечисть почуял. — А с княжной… Третья — та самая женщина. То же свечение.        Яков Петрович кивнул да вместо просьбы тише быть лишь ладонью повел. Три силуэта отчетливо проглядывались в плохо освещенной части террасы. Сдержанные жесты, тонкая фигура, едва слышный стук каблуков… Княжна. Второй силуэт — некто, на Пушкина похож… Только тень выдает, беспокойная она, всю фигуру будто бы обволакивает, скрыть неестественность свою пытаясь.        А вот третий силуэт… Видел раньше Яков Петрович эту женщину. И историю ее знал — самые разные слухи в двадцать пятом году ходили и о ней, и о супруге ее. Да что уж там, даже Гоголю, и тому черты лица ее знакомы показались.        И все равно почти невозможно. С другой стороны, будь это лишь образ, что безымянная нечисть переняла — разве не заметил бы этого Гоголь? Нельзя такое скрыть.        — Александр Сергеевич, мы и не заметили, когда вы дам увести на воздух успели, — ни одной непривычной нотки в голосе Якова Петровича не разобрать. Точно не терзает его беспокойство, что все не по плану может пойти, что княжне помочь не успеют. — Позволите мне ненадолго Елену Александровну украсть? У нас спор небольшой возник, только она его и может разрешить.        — Вы не думали, Яков Петрович, что не всем ваша компания может быть приятной? — точно интонации подбирал нечистый, будто бы гнев сдерживал. — Или, куда вероятнее, вы разговор подслушать хотели?        — Я? Неужели что-то важное? — наигранно возмутился Яков Петрович, точно настоящему Пушкину. Позади что-то стукнуло: двери на террасу затворились. Лермонтов, должно быть. Разумно предпочел сам не вмешиваться, да и другим сюда выбраться не позволить…        — Не стоит, Александр Сергеевич, — в разговор вмешалась та самая таинственная незнакомка. Полным любезности, однако не терпящим возражений тоном заставила она нечистого замолчать: удивительно. Или нечистый проявляет ту реакцию, что и настоящий Пушкин, или же… Но что она тогда такое?        Потому что не может быть эта женщина той, чей образ сейчас стоит перед глазами.        — Мы, кажется, не были представлены, хотя о вас я и наслышана, господин Гуро, — неторопливо, без лишнего шума — только шорох мягкий — закрыла женщина веер, да на ноги поднялась. Идеальная речь — и лишь натренированный слух подсказывает, что русский для женщины не родной. Не акцент, не звучание, а что-то… Интуитивное. — Простите Александра Сергеевича, он вынужден хранить мою тайну, отсюда такая нелюбезность.        И тут Яков Петрович не просто склонил голову, не просто ссутулил плечи, как делали это многочисленные чиновники, а низко поклонился:        — Ваше императорское величество…        — Не думаю, что этот титул уместен, Яков Петрович, да и права на него больше не имею, — непринужденным жестом оборвала его женщина. — Не стоит. Я здесь, чтобы поговорить с дочерью, не более. Оставьте нас ненадолго.        Жутковатую улыбку существа, принявшего облик Пушкина, можно было различить в полумраке без особых усилий. Наверное, для Гоголя это зрелище оказалось еще более устрашающим: никак, еще и истинный вид нечисти разглядеть мог.        — Прошу простить меня, ваше… Елизавета Алексеевна, — сбился на мгновение Яков Петрович, задумавшись, как к той обратиться. — Ваша дочь, да и все на вечере, в опасности, я и Николай Васильевич лишь работу свою выполняем. Вы же слышали о кикиморах, и сейчас несколько…        Шаг — даже пол шага — ближе к нечистому. Ни одного взгляда, ни жеста — лишь движение рукой небольшое: той, в которой мешочек со святой землей лежит.        — Яков Петрович! — на террасе Ольга Дмитриевна появилась: снова двери за ней затворились, взгляд Лермонтова недовольный разглядеть на мгновение было можно. Виновато да путано говорила — будто Голицын ее покусал, слишком много слов, только смысла никакого. — Ваш слуга трость принес… Вы велели никого сюда не выпускать, вот я и… Прошу простить, сама не утерпела, Елена Алекс…        Повернувшийся к Ольге Дмитриевне, чтобы забрать трость, Яков Петрович чуть насторожился. Верно, кто как не бывшая фрейлина, что столько лет о безопасности дочери государыни пеклась, в тайну посвящена окажется. Ольга Дмитриевна замерла на мгновение, вынуждая Якова Петровича к ней шагнуть, чтобы трость перехватить. Казалось, не дышала даже, вот-вот слезы в глазах появятся…        Поразительная преданность.        — Государыня моя… — Ольга Дмитриевна на негнущихся ногах брела вперед да на колени рядом с Елизаветой Алексеевной упала, только юбок коснуться осмелилась. — Я и надеяться не могла, что… Я столько молилась, чтобы те слухи правдой оказались… Всевышний свидетель, все эти годы я вашу дочь оберегала, ничего дороже в моей жизни не было…        Ладонь Якова Петровича буквально впилась в набалдашник трости, стоило Елизавете Алексеевне мягко коснуться подбородка Ольги Дмитриевны.        — Мне не в чем вас упрекнуть. Встаньте, дорогая моя, — с нежностью на Ольгу Дмитриевну Елизавета Алексеевна взглянула. — Я снова в путь скоро отправлюсь. И, думаю, ваша служба при моей дочери тоже скоро закончится… Елена рассказала, сколько вы для нее сделали.        Ольга Дмитриевна на ноги поднялась, к Елене Александровне шагнула да к ладони той потянулась, мягко за руку взяла, точно поблагодарить безмолвно пытаясь. Княжна улыбнулась привычно мягко, только с рассеянностью какой-то.        Что-то не так. Нечисть вон как странно смотрит: не нравится, что еще кто-то объявился. Опасается чего-то, будто зная, чего ждать можно.        — Благодарю вас. Право, не думала, что смогу от вас это услышать, — Ольга Дмитриевна в реверансе глубоком присела. — После всего, что вы сделали… Разве могла я вашу дочь заботой не окружить? Да и разве смогу ее оставить?        — Вам о своей жизни стоит подумать, дорогая, — непреклонной оставалась Елизавета Алексеевна. — Ваш сын без матери вырос. Надеюсь, хотя бы отец его вниманием не обделил?        Ольга Дмитриевна улыбнулась — только вот неожиданно пусто, почти холодно. Еще шаг один в сторону сделала — боком к нечисти повернувшись, путь к Елене Александровне загораживая. Выпрямилась — ни капли почитания былого в фигуре ее не прослеживалось. Сглотнула судорожно, будто решение какое-то принимая…        И чуть заметно головой мотнула.        Яков Петрович сам не знал, откуда уверенность появилась, что ему, а не Елизавете Алексеевне жест этот адресован.        Может, именно эта уверенность позволила им несколько мгновений выиграть.        Потому что ровно в эту секунду нечисть, что образ Пушкина приняла, с места сорвалась — да в сторону Ольгу Дмитриевну швырнула. Та даже не вскрикнула — видимо, о балясину резную в ограждении террасы ударилась.        Доли секунды — чтобы остановиться, усилием фигурку женскую оттолкнуть — мелочь, только эффект внезапности потерян. К нападению уже готовы.        Кем бы там ни было существо, что Елизаветой Алексеевной назвалось, эта тварь куда опаснее.        Побоялся Яков Петрович шпагу вынуть: княжну задеть ненароком можно. Только и сделал, что навстречу нечистому шагнул: нос к носу столкнулись враги давние. Не стал Яков Петрович медлить — верно, это и помогло. Одно движение — и святую землю в тело твари впечатал. В каждом жесте — уверенность, никакой суеты или нервозности. Даже мысли он не допустил о том, что легко тварь могла руку отвести, увернуться… Хотя бы просто ударить его раньше, чем он хоть что-то успел.        Зверь против зверя — и ничьей тут быть не может.        Лишь рычание, муки полное, нечистый издать успел — сгорело тело его, только тьмы сгусток, что тенью его был, медленно на свету в ничто обращался.        Сдавленный вскрик заставил обернуться. Только одному человеку голос этот мог принадлежать — Елене Александровне.        Второе существо — все в том же облике почившей государыни — налетело на княжну. Ножом замахнулось…        Он ошибся. Чертовски ошибся, упустил, не подумал даже, кем может быть второе существо.        Гоголь в стороне не остался. Следом бросился, святой землей существо приложил — то лишь захрипело, будто неприятность какая случилась досадная, не более. Правда, удар лезвия смазано прошел — лишь по запястью княжну нож полоснул. Тут же к ране существо потянулось…        Ошибся, но не проиграл, черт побери.        Сначала ударить, чтобы прочь отогнать, а там уж и действовать по обстоятельствам. Вон, Лермонтов уже сюда спешит — он-то княжну и уведет.        Скорее интуитивно, чем обдуманно действовал Яков Петрович. Ни в одной другой ситуации так бы не поступил, а тут… Трость перехватил да набалдашником наотмашь существо ударил.        Алым полыхнул камень-Алатырь — и в глазах птичьих, и в оправе кольца.        Насквозь прошла трость — будто и не было существа никакого, багровым силуэт его полыхнул — и пропал. Только ладони человеческой отпечаток на полах дощатых остался — кровью, в нескольких дюймах от княжны. И здесь же — несколько грубых шерстяных нитей, будто нарочно кем-то оборванных.        Не смотрел Яков Петрович, как Лермонтов с Гоголем подняться княжне помогают, как пережимают той рану полотенцем.        Алое безраздельно завладело его вниманием.        Эта кровь на шерстяных нитях отчего-то заставляла сердце сжаться. Хотя, быть может, не столько сам след, сколько тот, кто его оставил…        Он прекрасно помнил, какой огромной силой обладала эта тварь. На себе испытал — и за все эти годы долгие так и не смог найти ничего, что бы обезопасить от воли ее непреклонной могло.        Пожалуй, меньше всего на свете Якову Петровичу хотелось бы встретиться с этой тварью еще хотя бы раз.