Дикий зверь

      Никто не знал, сколько времени прошло, прежде чем воздух прорезало ржание лошадей. В густой тишине — по крайней мере, Изуку ничего не слышал — отражались лишь сбившееся биение сердца да шум крови. Тело ломила нестерпимая боль от ран, но душевная, пожалуй, была сильнее. Он не мог понять. Кажется, на эти минуты (а может, и часы) мир замер и перестал существовать, оставив после себя лишь неподвижную картинку и скомканные ощущения чего-то… что Изуку не мог описать словами. Да и не мог он говорить, ровно как не мог и издать любого другого звука. Они тоже исчезли.       Но стоило лошадям заржать, как он резко дёрнулся, словно его хлестнули мокрой розгой. Тодороки прижал Мидорию крепче к себе и в тот же миг почувствовал слабость, тяжёлым камнем навалившуюся на его спину.       Он смертельно устал. И его сейчас не волновала горечь, нахлынувшая на покалеченный отряд разбойников.       Топот копыт становился всё отчётливее. Бакуго повернул голову на звук и оскалился, сжимая кулаки. Меньше всего они сейчас были готовы отражать атаку противника: Кьека ранена, Каминари растерян и перепуган, хоть и отделался царапинами, Иида в шоковом и подавленном состоянии всё сидит подле погибшей Урараки… А Киришима лежит на траве без сознания — его спину и бок рассекала серьёзная рана, и нужно было остановить кровотечение сейчас же, иначе… Кацуки тихо рыкнул, но медленно поднялся на ноги и взял в онемевшую руку окровавленный меч, валявшийся на земле. Он один сейчас был способен отбиваться.       Звук горна заставил всех вздрогнуть. Цыкнув, Бакуго сделал пару шагов вперёд. Идти было тяжело, но он даже не думал, что не сможет кого-то одолеть. Он же Кацуки Бакуго, чёрт возьми! Когда это его должны посещать такие мысли?!       Но дальше идти не пришлось.       Будто прорвавшись через невидимую стену и с грохотом её разбив, на утоптанную и залитую кровью поляну выскочили статные всадники в расшитых золотом мундирах. С гулом промчавшись мимо ошарашенного и немного расстроенного разбойника, один из них, командующий, спрыгнул со своей белоснежной лошади и, даже не удостоив остальных вниманием, подбежал к Тодороки. — Ваше Величество! Во дворце беда! Ваш отец и… — Не волнует, — отрезал Тодороки, поднимая голову. Лицо его было бледным и не выражало ровным счётом ничего, кроме усталости и боли. Дворец? Неужели о дворце он должен думать сейчас, когда у него в объятиях мучается тот, кому сейчас важнее всего его поддержка? И как только это может быть непонятным? Эмоции, что, так слабо прописаны на его лице? — Но… — Среди вас есть врач?! — прокричал Бакуго, оглядывая рассредоточившихся по полю всадников королевской конницы и мысленно проклиная их за чёрствость и равнодушие на светлых лицах. — Вы не видите, здесь есть раненые, чёрт возьми!       Притихшая команда уцелевших разбойников встревоженно смотрела на кавалеристов. Всё же они были разбойниками — и кто знает, вдруг их сейчас посадят за решётку вместо того, чтобы оказать помощь? Прикладывающая к ране Киришимы лоскут, выдранный из своей рубахи, Кьека сжала губу в тонкую полоску и не сводила глаз с Кацуки. Тот всё ещё держал в руках меч, будто готовый ударить в случае чего. — Врача нет, — холодно ответил один из приехавших мужчин.       Бакуго стиснул зубы; руки его налились свинцом. «Врача нет»? И всё? — И это всё, что ты можешь мне сказать, а? — процедил он, тяжёлой поступью направляясь к обидчику, который ничего-то и не сделал. Его сознание помутилось: от одной только мысли о том, что люди бывают настолько хладнокровными к чужим проблемам, его внутреннее существо становилось монстром. — И это — всё?! Вызовите лекаря! Отвезите их в город! Им нужна помощь! — Бакуго, остановись. — Голос Тодороки был тих, но его услышал каждый. — Помогите раненым, — приказал он, оглядывая верную кавалерию. — Мы возвращаемся во дворец. — Мы? — переспросил командующий. Но в ответ он получил настолько красноречивый взгляд, что не посмел более спрашивать и повторил приказ принца. Только на этот раз всадники соскочили со своих лошадей и подошли к горстке пострадавших. Не без брезгливости они посмотрели на них, и Каминари лишь подивился тому, насколько жёсткими были сердца тех, на кого возлагалась защита королевства. — Поднимайся, — без эмоций проговорил кавалерист с рыжей бородкой, обращаясь к Ииде. Но тот всё так же сидел на коленях, держа Урараку за похолодевшую руку. Он был как будто бы не здесь: отрешённо его глаза глядели куда-то сквозь её нежное личико. Тогда мужчина подтолкнул его в плечо, вызвав всеобщее негодование. — Не трожьте его, — возмутилась Кьека, вставая на ноги и бережно поглаживая Ииду по плечу. — Вы не видите, что он сломлен? Сомневаюсь, что вы когда-либо теряли. Судя по вашему лицу, вас ничто не может тронуть! — Неблагодарная! — выплюнул кавалерист, и лицо его исказила гримаса злобы. — Да как ты… — Тише, комрад, — успокоил его другой кавалерист. — С таким пылким характером далеко не уйдёшь.       Бакуго счёл это за оскорбление собственного характера, но чудом сдержался, чтобы ничего не сказать. Перемотанного в обрывки ткани Киришиму уже усадили на седло, и какой-то черноволосый мужик, который Бакуго ну совсем не понравился, придерживал его рукой, чтоб не свалился. Но делал он это, как показалось Кацуки, вообще безо всякой аккуратности. И, забыв о том, что не очень любит лошадей, он в два шага оказался подле наездника и в упор посмотрел на него. — Поведу я.       Всадник посмотрел на него таким взглядом, будто тот свихнулся. — С чего это ты взял? — Я сказал, что я поведу. — Позволь ему, — скомандовал Тодороки, уже взобравшись на поданную ему лошадь и прижав бесчувственного Мидорию к себе.       Наверное, в один из редких моментов Бакуго почувствовал признательность к этому половинчатому. «Но это ненадолго», — сказал он сам себе. И занял место спустившегося кавалериста, заботливо приобнимая раненого Киришиму. Его сердце сдавило, пришибло огненным хлыстом, но он сдержался. Всё будет хорошо. — Мы поедем вперёд, — оповестил Шото, выезжая в центр поляны. — Позаботьтесь о них. — Стой.       Даби поспешно подошел к принцу, намереваясь что-то сказать, но охрана преградила ему путь. Тодороки внимательно посмотрел на злодея. Пусть он и пришёл с тёмной стороны, но не был настроен злобно, скорее даже дружелюбно. Его мотивы были ему непонятны. Но сейчас у него совсем не было времени разговаривать с ним: Мидории срочно нужно в лазарет! Да и во дворце что-то случилось… — Помоги довести ребят во дворец. Потом поговорим. — Но Шото…       Тодороки вздрогнул, но пропустил мимо ушей фамильярность злодея. Раньше он снёс бы ему за это голову, но сейчас… Не сейчас. Принц ударил кобылу по бокам и скоро направился в сторону замка в сопровождении трех рыцарей.

***

      Во дворце было слишком пусто. Не обращая внимания на редких слуг, которые с оторопением посматривали на его разбитое лицо и окровавленную одежду, Тодороки быстрым шагом двигался по опустевшим коридорам и никому не говорил ни слова. Даже Мидории, который отчего-то увязался за ним. А ведь он велел ему остаться в лазарете!       Раздражало. Раздражало всё, от скорых звуков шагов рядом и неловкого бормотания командующего насчёт Тошинори и Старателя до нервирующей тишины и перекошенных странными гримасами лиц. Поджимая губы, Шото думал лишь об одном: закончить здесь поскорее, отправить вовсе не здорового Мидорию в больничную палату и разобраться с уцелевшими разбойниками и злодеями. Дворец навевал лишь угнетающие мысли. — Не злись, Тодороки-кун, — попросил Изуку, пытаясь поравняться со спешащим принцем. — Мы сейчас быстро всё уладим, и всё будет хорошо… — Я улажу. Ты должен был остаться, — холодно проговорил Тодороки. — Так было бы лучше. Тебе нужно отдыхать.       Робин промолчал. Он не понимал, почему у Шото так часто меняется настроение. Возможно, это тоже как-то зависело от цвета его волос? Красная половина — добрый, пылкий, мягкосердечный. Белая половина — мрачный, равнодушный, сдержанный… Но разве могло случиться что-то серьёзное? Из испуганного лепета кавалериста он не понял ровным счётом ничего — но подозрительная пустота наводила на мысли о чём-то несвойственном здешнему окружению. Может, жёсткость Шото была связана именно с этим?       Мидория сжал предательский лук в руках. Наваждение спало, словно оборвавшийся белый занавес. Но в висках всё ещё пульсировала густая боль. Брат, брат, зачем же…       Большая дверь в тронный зал с резким стуком отворилась внутрь, с силой подтолкнутая ногой Тодороки. На лице его при этом ни один мускул не дрогнул. Мидория, привстав на цыпочки, выглянул из-за высокого плеча. И тут из горла Шото вырвался едва слышный болезненный стон.       Прямо у подножия трона, в луже багровой, кажущейся грязной крови, лежал Старатель, пронзённый стальным мечом в самую грудь. Неловко поджав ноги и навеки согнув руки в нелепом жесте, он развалился на небольших ступенях — и такое разочарование застыло на его лице, что Мидория невольно отвёл взгляд в сторону. Но не сумел.       На троне, вместо короля, которому должно восседать на нём, сидел Тошинори. Словно узурпатор, он вертел в руках запачканную багряными пятнами корону, снятую с головы поверженного правителя, но в его глазах не было жажды власти. Поблекшие, будто бы от старости, они не выражали и не видели ничего. Только бледные губы шевелились, что-то беззвучно приговаривая. — Ч-чт… — Шото осёкся, нетвёрдо выступая вперёд. Его рука дрогнула и безжизненно повисла вдоль туловища. «Отец?» — бесшумно прошептал Изуку, но его никто не услышал.       Тодороки кинулся вперёд, оставив его стоять на пороге, — а Тошинори вскинул голову и вскочил с места, но подкосившиеся ноги его подвели: он упал обратно и до боли в пальцах сжал золотую корону. Осознание прояснилось в его глазах. — Юный Тодороки… — Молчать! — рявкнул Шото, сбиваясь с ритма дыхания. Сердце забилось как сумасшедшее. Затормозив у тела отца, принц бухнулся на колени и, вытаращив глаза, попытался нащупать пульс… Но тело Старателя было холодно. Жизнь покинула его уже давно. До скрипа стиснув зубы, Тодороки дотронулся пальцами до такого же холодного пола и затих.       Что творилось в его сердце, он мог назвать только неудержимым гневом, который с каждым биением распространялся всё больше. Он ненавидел отца, бесспорно. Но он никогда не желал ему смерти. Тем более, он знал, что Тошинори и Энджи были хорошими друзьями… Но что послужило толчком к такому безумному поступку, ему даже знать не хотелось.       Его отец мёртв. Король убит.       Предатель. Преступник.       Мидория с ужасом смотрел на то, как Тодороки поднимается с пола и кладёт руку на эфес меча. Взгляд его перескакивал с отца, в глазах которого застыла мученическая вина, на принца, чьего лица он видеть не мог, но представлял себе ярость, с которой он глядел вперёд…       Убийца… Вы все убийцы. Мы все убийцы. Проклятие… — Тошинори Яги… — замогильным голосом проговорил Шото. Его глаза не то что горели яростью — они метали убийственные молнии, воплотившие в себе и ярое неистовство, и невыносимую тоску. — За убийство короля…       Изуку покрылся холодным потом.       Тошинори посмотрел прямо в грозные глаза принца. «Вы приговорены к смертной казни». Он знал, что именно это сейчас скажет законный наследник престола, но не боялся этих слов. Кровная месть — лучший из выходов. Око за око. Неизменный принцип, прошедший сквозь времена. Отец за мать. Отец за отца.       Главное, чтобы Мидория жил — и даже после смерти это заставит его улыбнуться и разлететься на миллионы ярких звёзд со спокойной душой. — Вы приговариваетесь к смертной казни. — Тодороки замер над стройным мужчиной, держащим спину ровно. Глаз принца дёрнулся: он не был готов к такой реакции. Просьбы о пощаде, раскаяние, мольбы — вот, что он ожидал услышать. Но чистый взор и тень улыбки на губах… Безумец. — Я сам проведу её. — Шото потащил меч из ножен, нарочно растягивая время и позволяя себе насладиться громким скрежетом стали.       Он и думать забыл, что сын Тошинори стоит прямо за ним.       И, лишь только Шото извлёк меч полностью и замахнулся им над головой, Мидория не заставил себя ждать. Словно юркая тень, он метнулся вперёд и встал напротив отца, раскидывая руки в стороны и бесстрашно глядя на Тодороки. Лицо принца потемнело, помрачнело, как грозовая туча. Его глаза сверкнули промелькнувшим разрядом молнии и пронзили Изуку в самое нутро. Но он не дрогнул. Никто не дрогнул. Только у Яги чуть дёрнулись губы, а на глаза навернулась тонкая пелена слёз. — Мидория, — процедил Тодороки, вкладывая в свой голос весь лёд, что только мог скопиться в его душе, — уйди. — Тодороки-кун, нет. — Голос Изуку был твёрд как никогда. — Ты не Старатель. Ты не караешь людей из-за побуждений… — Мидория, он этого заслужил. Отойди. Или я ударю и тебя тоже.       «А смогу ли?» — Я не позволю тебе убить своего отца! — выкрикнул Изуку. Рука Тодороки дрогнула, и крепкие пальцы сзади схватили мальчишку за рубаху, пытаясь оттащить его от трона: это Тошинори старался оттолкнуть своего сына от необдуманного поступка. Но Изуку всё обдумал. — Но если так хочешь, то можешь убить и меня. Мне нечего терять. Он — последнее, что у меня осталось. Твои братья и сёстры ещё живы, а у меня нет никого, кроме него. Ты не жесток! — Это измена! — с вызовом взревел Тодороки, и меч просвистел в воздухе.       Звон.       Звук упавшего тела.       Мидория поджал губы, и горячие слёзы ручейком сбежали по его покрасневшим щекам. Тодороки согнувшись стоял перед ним на коленях, стискивая кулаки и упираясь головой в пол. Меч сиротливо лежал в стороне, брошенный им в порыве бессилия.       Ахиллесова пята. Он ничего не может с этим поделать.       Слабак. — Тошинори Яги. — Шото поднял голову, но не посмотрел ни на Изуку, ни на Тошинори. Взгляд его был устремлён в далёкий тёмный потолок. — Я изгоняю тебя. Не считай это за помилование. Если мои люди заметят тебя на территории королевства, им будет отдан приказ убить тебя в ту же секунду. Вон. — Ваше В… — Вон.       Богатые одежды прошуршали мимо. Где-то совсем далеко тихо закрылась дверь, рассеяв по мрачному тронному залу отразившийся отзвук. Мидория, всё ещё согретый теплом отцовских рук, стоял неподвижно и не мог отвести глаз от Тодороки, застывшего словно мраморная статуя. Последнего наследника Тодороки. Сердце его упало тяжёлым камнем в низ живота и тянуло, будто оно и правда было не сердцем, а тонным булыжником. — Месть за те слова… — несмело заговорил Изуку, спускаясь к Шото. — Мой отец узнал, что твой… — Замолчи! — вспылил Шото, резко вскакивая на ноги. Заметив, как Изуку отшатнулся в испуге, он только искривил губы в неком подобии ухмылки, но глаза его излучали горечь. — Ты думаешь, я не знаю? По-твоему, это достойный мотив, да? Убить короля! Личные разборки… Они были друзьями! Если ты занимаешь высокую должность, ты должен нести ответственность за свои поступки! Какой же из тебя судья, если ты способен к милосердию или мести?!       Изуку понимающе молчал. Но Тодороки было уже не остановить. — В королевстве совсем разгром из-за этого! — негодовал он, размахивая руками. — Полный бандитизм и разбой! Из-за того, что кто-то совершает необдуманные поступки, а потом ему за это мстят со всем чёрным сердцем! Какой же из твоего отца Символ Мира, если он — тоже убийца?! — Шото!       Маленькие пальчики вцепились в потрёпанную рубашку принца. Мидория поджал губы и попытался вложить в свой взгляд всю мольбу: он знал, что в таком состоянии ему и слова не дадут сказать. Но разноцветные глаза Тодороки метнули в него холодные молнии — а сам парень оттолкнул его от себя. — Уйди! — коротко сказал он. — Оставь меня! Иди в лазарет. Ты достаточно пережил сегодня. Дай мне побыть одному. — Но я… — Мидория Изуку! — Голос прогремел, будто молния. Веки Тодороки дрогнули. — Пожалуйста, — уже тише и мягче добавил он, — оставь меня одного.       Выдавив из себя тихий выдох, Робин отступил на шаг назад, умудрившись каким-то образом не вляпаться в лужу крови, растекающуюся у него под ногами. Труп отошёл на второй план — хотя именно он сейчас волновал обоих парней больше всего. Так нелепо… Глупо… Жестоко. Мидория вышел из зала бесшумно, будто кошка. А Тодороки вновь опустился на колени перед отцом. И в мертвецкой тишине не прозвучало больше ни звука.

***

       В лазарет Изуку не пошёл: Мина подлечила его раны перед тем, как он отправился по следам небольшого отряда. Тело всё ещё болело, ныло, но Изуку и не такое терпел. Бывало и хуже. Сейчас же физическая боль и вовсе не была главной. Сердце болело похуже ранений от стрел. И его так просто не вылечить.       В иной раз его не пропустили бы в королевский сад. Но во дворце царило неслыханное затишье, будто всех нежданно-негаданно сразило чумой, и Мидория беспрепятственно проник в роскошный садик. В памяти его ещё свежи были воспоминания о том, как они с Шото сражались здесь на мечах — те же розовые кусты, всё так же примятая трава, будто это было лишь вчера, яблоневые и вишнёвые деревья и ещё много-много растений, большинство из которых Изуку не смог бы распознать. Небо было затянуто серыми тучами; солнце поленилось делиться своими лучами и прикорнуло за тёмной завесой, оставив землю в неприятной прохладе. Под стать деньку…       Всё изначально пошло не так. Он даже не знал, почему именно всё пошло не так и где он ошибся. В этой истории произошло какое-то недоразумение.       Будто эта жизнь и не его вовсе. Фальшивка. Это должно быть совсем по-другому. Совсем не так.       Не обращая внимания на резко усилившуюся боль и усталость в ногах, Изуку присел, на корточки подле куста с белыми розами. Присел — но потом сразу же плюхнулся на холодную траву. Он и правда устал. Надо было пойти в лазарет.       Но он не пойдёт.       Как там Тодороки? Всё несомненно плохо. Как только их угораздило влипнуть в нечто подобное? Почему жизнь сложилась именно таким образом? Слишком сложно… и кровожадно. Отец за мать. Отец за отца… Зачем? А на весах всё одно — любовь… Любовь-спасительница, говорите? Ан нет. Роза — любовь? Красивая, изящная, нежная? Изуку посмотрел на белоснежные лепестки и опустил взгляд ниже, на стебель. Красота красотою, но шипы вне зависимости от этого ранят. Ты не сможешь сорвать розу просто так. Больно.       Белый. Урарака любила бледные, не выделяющиеся, простые тона. Урарака. Белая, как снег. Бледная, как эта роза. Бескровная. Словно её изранили шипами гибкого зелёного стебля и оставили там, в поле… А потом закопали в сырую, холодную, чёрную землю.       Урарака… Всё не так, как должно быть. — Эй.       Мидория медленно повернул голову на незнакомый источник. В тени яблони, укрывшись в зелени листвы, стоял парень. Ссутулившись, будто нёс непосильную поклажу, он смотрел прямо на него, сцепив руки в замок. Изуку вежливо улыбнулся, но незнакомец не изменил выражения лица и только вышел из тени, явив свету свои спутанные фиолетовые волосы. «Садовник?» — мелькнуло в мыслях Изуку. — Извините. Я ничего не буду срывать. Я просто посижу… — Не улыбайся, если твоя душа болит. — Что?       Парень отстранённым, но глубоким взглядом взглянул на Мидорию и подошёл к нему. Сел рядом. И Изуку невольно проникся сочувствием к нему. Его тёмная одежда была порядком изношена, потёрта, а практически чёрные мешки под глазами давали знать о бессонных ночах. Он мог бы сойти за бездомного странника. Хотя, возможно, так оно и было. — Ты сидишь здесь со скорбным лицом, а потом улыбаешься, — тихо сказал парень. — Зачем ты это делаешь? — Улыбка спасает от тоски, — заметил Мидория. Робко. Сомневаясь в своих же словах. — Разве? Тебе стало лучше от того, что ты мне улыбнулся?       Мидория не нашёлся с ответом.       Фиолетоволосый парень безучастно провёл взглядом по стремительно темнеющему небу и, не сводя с него глаз, продолжил: — Улыбка не скроет тебя от самого себя. Получается, ты врёшь окружающим, выдавая желаемое за действительное. Скорбь нельзя скрыть так же, как нельзя скрыть глубокие шрамы. Я вижу тебя насквозь. И самое страшное не то, что ты пытаешься скрыть правду от других. Ты не хочешь раскрыть её самому себе. Улыбка убивает. Она тебе не поможет. — Кто ты? — Меня никто не замечает, если я сам того не пожелаю. Став незаметным, ты поймёшь, что ты видишь всё… Ты становишься способен узнавать всё, предвидеть будущее, заглядывать внутрь людей… Одиночество просвещает. Я — Шинсо. Возможно, у меня было имя, но меня никто им не звал. Меня никто не зовёт. Я прихожу сам.       Шинсо протянул руку к розе и, обвив пальцы вокруг коварного стебля, сорвал её, не колеблясь и секунды. Меж его пальцев пробежала тонкая струйка крови, но он и бровью не шевельнул. — Если ты не боишься, ты способен на всё. Если ты готов к жизни, то ты её проживёшь. Если ты можешь побороть и принять себя — ты преодолеешь любые преграды, толпящиеся вокруг тебя. Любая из них только и ждёт, как бы напасть на тебя. Но если ты всегда готов, то ничто тебя не сломит. Ты подкошен горем и тоскою, но твоя жизнь продолжается. Она будет полна скорбей и ликований. Если ты останешься на одной точке, то никогда не увидишь того, что находится за гранью.       Речи Шинсо затягивали. Он говорил монотонно, но вместе с тем и подвижно. Он вёл ленту от чувств, но приходил к разуму. В его глазах не отражались эмоции, но они вспыхивали бликами, как лунные лучи в проблесках ночи. Когда пошёл дождь, холодный, тяжёлый, он замолк и подставил лицо колючим струям. Мидория последовал его примеру. И с пахнущей землёй и чуточку небом водой смылся и камень с его сердца, будто унесённый бурным течением.       За всё время Изуку не сказал ни слова. Шинсо вытягивал из него всю его историю, словно сам был её участником. И вместе с этим на душу юного разбойника ложилось мягкое, уютное, словно одеяло, умиротворение. Боль поутихла, но не ушла: Изуку знал, что потеря подруги, брата, страшная сцена с отцами и вообще все ужасы, произошедшие столь быстро и незванно, оставят заметный рубец на его сердце. Этого не изменить.       Тодороки вошёл в сад в самый разгар ливня. И следующие несколько минут он молча стоял под шелестящими каплями, вслушиваясь в шорох скорбящей природы.       Она и правда скорбела. Оплакивала всех, кто погиб. Смывала багровую кровь со своего лица. Умывалась перед очередным сном. — И-Изуку.       Голос Шото прозвучал приглушённо и несуразно, будто только-только начал ломаться. Мидория обернулся к нему. На его губах не было улыбки. Но Тодороки прочитал её на светлом лице. Или ему показалось? — Я не буду просить прощения. Я виноват. Но… — Я знаю.       Ни слова больше. Не смея разрушать установленную дождём песню, Тодороки прошёл вперёд и сел на пропитавшуюся водой траву. И только взял Мидорию за руку. Вот она — связь. Нерушимая. Что бы ни произошло, они всё равно вернутся друг к другу. Даже так. — Тодороки-кун. — Да? — Можно я сорву пару роз с этого куста? — Конечно.       Шинсо прикрыл глаза и улёгся на ровно подстриженный газон. Всё так, как должно быть.

***

      Маленькие капли дождя падают с небес, разбиваясь о землю. Маленькие, но острые. Сыплются сверху, будто кинжалы. Может показаться, что даже небо оплакивает утрату, но это не так. Оно просто сереет там, высоко. Ему нет никакого дела до того, что происходит на земле. И это — всего лишь равнодушный холодный дождь, который никак не улучшает обстановку.       Изуку стоял подле небольшого серого надгробия, вырубленного в форме ангела, укрытого балахоном, и держал в руке две белые розы, сорванные с королевского куста. Шипы больно впивались в ладонь — Изуку крепко сжимал пальцы, — но парень не чувствовал ни капельки боли. Холодный дождь обдал его маской безразличия снаружи. Но не внутри.       Противные ледяные струи освежали его лицо и бежали по стиснутым в полоску губам. Урарака всегда любила цветы. Любые. Пышные и самые обычные. Будучи ещё совсем маленькой, она присаживалась на корточки перед каждым кустиком и перебирала пальцами нежные лепесточки, а затем оборачивалась и смотрела с такой счастливой улыбкой… Она была способна растрогать каждого. И сейчас.       Но сейчас чувства были совсем не того оттенка.       Разбойники не пожалели денег на надгробие. Ангел тоже держал в руках цветок… — Привет. — Привет.       Не надо больше слов. Иида всегда был краток. Но сейчас и Мидория не хотел больше говорить. Он должен бы поговорить с Иидой, поддержать его, но… Он очень хорошо знал Тенью. Пускай он выглядел невозмутимым, но внутри он был таким же ранимым человеком, как и все. Особенно если дело касалось любви… Смириться и отпустить тяжело. Иного выхода нет, как бы не было тяжело. Всем нужно время, а Ииде — ещё больше.       Не сдерживая слёз (а может, это просто капли дождя?), Изуку наклонился и положил у ног каменного ангела белоснежные цветы. Рядом уже лежал букет луговых цветов и несколько перевязанных сиреневой лентой фиалок. Кьека приходила. Вот только её здесь почему-то нет… — Она любила тебя. — Голос Ииды дрогнул и потонул в шуме дождевых струй. — Верила, что однажды ты посмотришь на неё и ответишь на её чувства. Но ты был слеп. Я верил в то же самое, но и она была слепа. Любовь вообще… Не такая, какой мы хотим её видеть. Она отворачивается от нас тогда, когда она нам нужна, и отдаёт предпочтение другому. Порой жизнь несправедлива. — Тенья слабо улыбается, смотря в зеленые глаза Изуку. Но Изуку уже знает, что делает с человеком улыбка… — Что будет дальше? -рискует спросить Мидория, хотя догадывается, что Иида мало что сможет ему сказать. Но… — Может, как рань… — Как раньше ничего не будет, Изуку, — отрезал Иида и подставил лицо под колкие струи. — Кьека уехала сразу после погребения. Просто ушла, не сказав ни слова. Бакуго потерял бывший настрой, он нашёл себе новый смысл жизни. Я поеду к родителям Урараки, они должны знать. Её больше нет… — Иида повернулся к Робину и пару раз хлопнул его по плечу.       Кто виноват? А может… Никто? Жизнь несправедлива.       Когда Изуку опомнился, Ииды уже не было рядом. Лишь впереди маячила его удаляющаяся спина. Ушёл. Не договорив.       А стоило ли ещё что-то говорить?..       Мидория охнул. — Она была нашим центром. Не давала распасться и держала вместе… Боже!       Изуку упал на колени, облокотившись плечом на могильную плиту.       Шум дождя поглотил его тихие всхлипы.

***

      Шинсо молчаливо сидел на крыше сарайчика и напряжённо вглядывался вдаль. Север… Место далёкое, холодное. Мало ли какую опасность он в себе таит. Парень почесал нос — не к добру — и спрыгнул на землю. Пока вышестоящим лицам не стоит об этом знать…