***
На столе были два кубка работы его отца, Феанора, когда-то подаренные Финарфину. Изящные — не такие, как делал сам Финрод, масляные, тяжелые, материальные, с мягким блеском. Эти словно были и не из золота — нет, из красного золота, как вспышка полупрозрачного пламени, будто готовые птицами улететь со стола. Гранат, белый и дымчатый кварц, алмазы таились среди золотых лепестков, и взяв кубок в руки, Куруфин вдруг покраснел, как маков цвет. Теперь, став взрослым, он увидел: хотя, строго говоря, в очертаниях кубков не было ни похожих форм, ни линий — на самом деле оба они удивительным образом воплощали нежное женское тело в минуту любви. Вряд ли Финрод может это заметить. Куруфин поставил кубок на стол, и ему показалось, будто он сейчас заплачет. Сыну Феанора вспомнился отец, сидевший за столом, бережно державший в руке похожий кубок, не этот; Феанор поднёс золотую чашу к своим алым, улыбавшимся губам, и, отпив, сказал: «Мой брат не хочет разделить со мной трапезу — ни вина, ни сыра, ни хлеба. Какая глупость, правда? Если бы мы напились до рогатых зайцев, то могли бы подружиться…» — …Курво, ну пойми, пожалуйста, он уже взрослый, — Финрод покачал головой. — Он не часть тебя. Тьелперинквар — твоя плоть, твой замысел, твоё желание — но лишь в момент зачатия. Это не твой сын, даже не внук Феанора, нет — он отдельный… Куруфин уже не слушал. Все эти слова были правильными, правильными до невозможности, он сам слышал, как его дед Финвэ говорил что-то подобное его отцу, Феанору, кажется, и тёте Эарвен… Но у него сейчас в ушах звенело от ярости. После совета он слышал, как придворные шептались по углам, вспоминая слова Финрода о том, что не останется ничего в его королевстве, что мог бы унаследовать сын, что сам он, Финрод, сойдёт во тьму. О да, конечно, Финрод сойдёт во тьму, не став отцом, пожалев, может быть, крошечную хрупкую Амариэ, пожалев своего нерождённого малыша, которому нечего будет наследовать… Но его-то сына, его Тьелпэ, он не жалеет, и с этой же сахарной улыбкой тащит его в эту тьму за собой. Маленький сын Куруфина, наверно, был безразличен Феанору (по крайней мере, сам Куруфин так думал), но каким же оскорблением для Феанора всё это представлялось Куруфину теперь, — то что Финрод, внук Индис, златовласый, белокожий Финрод, с такими же, как у Индис, пушиночками около ушей, с такими же синеватыми, плоскими ногтями, с тем же лёгким ваньярским пришепётыванием — заберёт внука Феанора! Заберёт, опутав розовой паутиной лжи о надежде, о чести… о Сильмарилле, в конце концов. — Прости, — продолжал Финрод, — я не могу на него никак повлиять, Курво; я считаю, что это выбор, который… Куруфин почему-то подумал, что лучше бы Финрод называл его «Атаринкэ»: он не любил, когда так говорили посторонние, но лучше бы так. Хотя бы он понимал, что говорит с сыном Феанора… «…Ужасная глупость, правда? Брат боится, что я отравлю его — подмешаю что-нибудь в вино, в хлеб, даже в сыр, и у него лицо почернеет, или вообще…» — Феанор тогда не сказал, что это такое — вообще, а они этого тогда не понимали и думали — ну правда, какая глупость. «Если бы я хотел сделать что-то подобное… — Феанор допил вино, пожал плечами, провёл пальцем по тонкой ножке чаши. — Определённые порошки можно распылить по воздуху, есть, например, бесцветные жидкости, которыми можно пропитать одежду; я мог бы коснуться рукой волос его сына, и поцеловав его, мой брат бы…» «Уймись, — сказала Нерданэль. — Что подумают дети?!». «Да, да, — сказал себе Куруфин, — да, отец всё продумал, всё, сразу, за несколько мгновений, едва вообразив себе такую возможность. Вот только он никогда не хотел никому зла. О, как бы я хотел теперь, чтобы Финдарато умер, поцеловав собственного сына! Надев свою бесполезную корону… …или хотя бы взяв этот кубок…» — …Ты же сможешь меня понять, — сказал Финрод. — Возможно, — ответил Куруфин, хотя на самом деле не мог вспомнить, о чём говорил кузен. — Ты из всех сможешь меня понять, Куруфинвэ, — Финрод мягко взял его за руку. — Что это такое — когда ты обещал и выхода нет. Никакого. Никогда. Я никому не смогу этого объяснить. Всем кажется, что это так… просто. Вернуть слово. Ведь это всего лишь адан. Не совет Валар. Не Предвечный Эру. Но разве само слово меняется в зависимости от того, кому оно дано? Куруфин поймал себя на том, что тоже пытается помочь Финроду, хотя не должен был бы: его разум, действуя словно отдельно от его чувств, воспринял это как отдельное испытание, как вызов. — А правда ли это? Неужели Тингол действительно выдвинул такое требование? Может, этот адан всё выдумал, а теперь пытается выманить тебя из Нарготронда, пользуясь твоим обещанием его отцу? — Я понимаю, — кивнул Финрод. — Я не так глуп, как ты считаешь, но ты забываешь, что я родственник Тингола. Позавчера ко мне прибыл один из стражей Дориата с письмами от моего троюродного брата Галатиля и других родичей, так что, увы, я доподлинно знаю, что Тингол сказал то, что он сказал… Можно я тебе ещё налью? Со вздохом Финрод взял плотно прикрытый крышкой глиняный сосуд с изображением пухлых виноградных гроздей и скакавших среди них весёлых, хотя и весьма условных лисиц, — и в кубках беловато-лимонное вино из Эглареста сменилось крепким, тёмным, с обрывистых чёрных берегов Леголина, которое прислал Финроду Карантир. — Он уже не знает, как оскорбить нас!.. — вырвалось у Куруфина. — Прости, но я лучше его знаю, — с искренним сожалением сказал Финрод. — Тингол про вас даже не думает. Для него всегда и дела нолдор, и даже весь Валинор с Тол Эрессеа были чем-то вроде… ну не знаю, как для Тьелкормо кошки. Что-то где-то пробежало, иногда помешало, что-то сломалось — ну да и пусть. Пойми, для него и Сильмариллы ничего не значат: это для нас с тобой они — чудо, рождённое искусством Куруфинвэ Фэанаро и сиянием Деревьев, а для него… просто какая-то редкая и любопытная нолдорская безделушка. — Тингол бы сказал иначе, если бы увидел их, — ответил Куруфин так же резко, но уже внешне взяв себя в руки. — Надеюсь, этого не случится, — сказал Финрод тихо и невесело. — Лучше бы… — Куруфин понял: «лучше бы они остались у Моргота». Горло у него перехватило, и он не смог издать ни звука, услышав следующие слова кузена: — Наверно, и твой сын не так уж хочет их снова увидеть… ну не в этом же дело, Курво… пожалуйста! Но Куруфина поздно было уже просить понять хоть что-то. Теперь он думал только об одном: завтра утром он должен будет надеть на палец сына перстень и показать, как отмыкается крошечный замочек — там, где в выдолбленном камне скрывается маленькая, тёмно-красная квадратная пилюля. Её он сделал из высушенной и истолчённой в порошок куриной печени. Из печени птиц, которых он кормил ядом. …После того, как он, Куруфин, впервые за много лет после смерти отца заплакал, прижимая к груди замученное существо, которому он несколько недель пытался помочь выжить, на его руке и появился этот перстень. Нет, решил он — с ним этого не будет. Он не попадёт в плен. И нет, это не трусость. В плену он будет для остальных нолдор — для братьев, для подданных — потерян. И за ним никто и никогда не придёт. Просто потому что Моргот второй раз не допустит такой ошибки… У него, Куруфина, нет друзей и никто его не любит. — Знаешь, я хочу тебе признаться, — говорил Финрод, — мне сейчас даже легче. Я знаю, что для меня всё кончено. Почему-то думаю, что у Берена всё получится. Я уже забыл, как она, Лютиэн, выглядит — но так хорошо представляю её с ним и с ребёнком. У меня будто сон такой был, или просто представилось, не знаю — будто она идёт по берегу, и уже осенний туман такой утренний, а на берегу растёт бузина, и рядом волчья ягода, белая такая, а ребёнок спрашивает — «А ту, белую, можно?» — «Нельзя». — «А когда можно?» — «Когда созреет». — «А когда созреет?» — «Никогда»… Голос Финрода становился всё тише и тише, он смотрел на Куруфина, ожидая; он уже знал, что от кузена не дождёшься понимания, но тот сказал лишь: — Белая волчья ягода в Эндорэ не растёт, Финдарато, так что тебе это просто приснилось. — Наверно, — Финрод замолчал. Он понимал, что ничего толкового сейчас не может сказать Куруфину; Куруфин всё-таки ещё должен пытаться, бороться, что-то делать — а его уже отпустили, всё закончилось, и скорее, скорее, скорее! Бедный Тьелперинквар, он тоже устал… «Мой Тьелпэ — идиот недоношенный, дурак, мальчишка, — думал Куруфин. — Должен был бы в декабре родиться, да, а родился в ноябре, туманный месяц, один туман в голове. Да я же хорошо помню, что мы его зачали в декабре, а не тогда, да что она… …Если всё-таки в ноябре, то у него через две недели день зачатия… …Он же забудет, он же не сможет открыть этот замок на перстне. Он же забудет его открыть. Он уронит таблетку в снег, может, она растворится частично, он её не всю съест, она может не подействовать!.. Это что: мне идти с ними и убивать его самому? А мне идти с ними и броситься на меч — Создатель! — из-за Тингола и его отродья? «Наполовину майа» — это всё равно, что наполовину Хуан или наполовину Унголианта, в конце концов, — они же всё равно, что животные Валар, куски магии, наделённые чем-то вроде воли… Финдарато же лучше всех из нас разбирается в чарах и заговорах, он должен понимать это лучше, чем кто-либо другой… …да лучше уж сейчас… …сейчас… …сейчас?!..» — Я просто хочу сказать, пока можно, — Финрод снова коснулся его руки, — я совсем не в обиде на тебя. Не злюсь. Я понимаю, что ты всё говоришь правильно — наверное, и дядя Феанор понимал, что все всё ему говорят правильно, но никак иначе не вышло. Всё к лучшему. Но я так устал от этого Совета. Так тяжело. Я надеюсь, нас все правильно поняли. Обоих. Но ты знаешь, что сказал Артаресто?! Куруфин продолжал ожесточённо думать, стараясь вполуха всё-таки прислушиваться к словам Финрода. …Дядя Финарфин же не будет против, если его сын не будет мучиться. Это же хорошо. Это он, Куруфин, подучил братьев сказать тогда Феанору, что его отец Финвэ не мучился, что у него была просто разбита голова. Это же он правильно придумал. И Нельо потом сказал, что Морготу это было чрезвычайно неприятно: больше всего Тёмному Вала хотелось, чтобы Феанор узнал одновременно и про кражу Сильмариллов, и про то, что именно произошло с Финвэ… — Артаресто мне сказал — «здорово вы всё разыграли». Он считает, что мы с тобой договорились, что я изобразил всеобщую готовность помочь Берену, а ты по моей просьбе вмешался, якобы — якобы! — переубедив жителей… Таким образом, нам — нашей семье — удалось спасти лицо со сравнительно небольшими потерями, и Люди не будут нам мстить и считать бездушными предателями… Я не понимаю, что у него в голове… — Финрод развёл руками. — Это был бы хороший план, если бы тебе не пришлось идти с Береном, — сказал Куруфин. — Я сейчас не хочу об этом думать, но у меня сложилось впечатление, что Артаресто считает, что раз я одинок и бездетен, мной можно пренебречь. А он сможет править достойно, если будет вести себя осторожно… Ах, да какая тут может быть осторожность! — Финрод расстегнул две верхние жемчужные пуговицы своей бирюзовой шёлковой рубашки. — Тебе нужно выпить ещё, — сказал Куруфин. Он пододвинул к себе глиняную амфору; со слабым звоном открылась крышка, и одновременно на его руке неслышно щёлкнул замочек. — Я даже согласен, что моя жизнь — не такая уж большая потеря… — сказал Финрод. — Но мне больно было бы думать так про Эдрахиля… и других. Я попробую поговорить с твоим сыном. Ну пожалуйста, не надо, не бери в голову — может быть, Тьелпэ опомнится утром. — Да я и не беру, — ответил Куруфин холодно. Финрод тоже налил вина из медного кувшина. — Ах, Курво, я понимаю, чувствую, я тебе неприятен сейчас! — вырвалось у Финрода. — С этим странным решением, со своим унынием, трусостью, может быть — наверно, это так тебе видится. Я смотрю на тебя — и вижу дядю Феанора, и может быть, жду его одобрения, не знаю. Просто хочу, чтобы другой внук Финвэ понял меня. Куруфин посмотрел в большие светлые глаза Финрода; его пальцы нащупали кубок, его мягкие, удобные изгибы; Финрод тоже взял кубок, поднёс его к губам. Оба они пили со странной поспешностью, словно желая этим вином залить свои слова, заставить себя замолчать. У Куруфина даже пролилось немного на воротник кафтана — такого почти никогда не случалось с ним. Куруфин смотрел в забранное витражным стеклом окно; в его глазах мутились зелёные и красные пятна. Краем глаза он видел, как Финрод вытирает губы кружевным платочком, и почему-то ему стало противно. На мгновение он даже забыл, что случилось только что. — Отдохни, я понимаю, что ты устал, — выговорил Куруфин. — И, пожалуй, я беру назад свою просьбу, раз так. — Нет-нет, ты прав, Тьелперинквар ничем не поможет… нам, — сказал с усилием Финрод. Видно было, что он действительно падает от усталости. — И не только в тебе дело же: не хочу, чтобы и твои братья стали меня винить. Я с ним поговорю завтра. — Как знаешь, — ответил Куруфин и вышел.***
— Видишь, он же поговорит с ним завтра, — сказал Келегорм. — Финрод, конечно, дурень ужасный, но втягивать других в свои дела — это совсем не про него. Тьелпэ только такой упрямый, совсем как его мама — уж извини, что я тебе напоминаю, не к месту совсем… — Да, — ответил Куруфин. Он вспомнил кубок Феанора и ласковый блеск гранатов в волнах красного золота. «Ну почему, почему я не смог её уговорить? Зачем? Чтобы она сидела сейчас здесь, со мной, здесь, думая о том, как отправится на смерть наш сын? Она хотя бы ничего не знает…» — Да ты не волнуйся, если он уйдёт — я его поймаю, — Келегорм потряс брата за плечо. — Как кабанчика. Сколько бы не визжал, притащу на верёвке. А они пусть в лес бегут. Лучше бы они Финрода подвесили к потолку, вот честно! И пел бы там свои песни… «Я убил его, — думал Куруфин. — Я убил. Я столько раз проверял эту таблетку. На собаках и лошадях — хорошо, что Келегорм не знает. Что же я, — только для себя её сделал; надо было отдельную, да, для Тьелко тоже. Эру Предвечный, какой же он глупый, это невозможно, он как кролик… Собака умнее…» Пёс Келегорма не отрывая глаз смотрел на Куруфина; Куруфин знал, что такой пристальный взгляд может значить, что животное сейчас может броситься, и его пробрал холод. «Знает, он, что ли…» Куруфин вспомнил, как жутко — но совсем недолго, меньше минуты — визжали собаки, на которых он испытывал яд. — Убери своего пса отсюда, — сказал Куруфин. — А, да, конечно, прости, — сказал брат, — ты не любишь, чтобы собаки были в комнатах. У нас здесь с тобой одни апартаменты, не то, что дома, а я всё забываю. Келегорм ласково улыбнулся ему, встал, подозвал собаку и вдруг погладил Куруфина по щеке, как маленького. — Ну ладно тебе, — сказал Келегорм почти обиженно. «Братоубийство. Совсем уже буквальное теперь — не просто незнакомых чужих эльфов — а такого же внука Финвэ, как и я… — Атаринкэ, а где Финдарато, отложи ему, пожалуйста, два кусочка лавандового торта? — Извини, дедушка, я убил его, чтобы не мучился. Можно я торт доем?». Келегорм вывел собаку; услышав нервный, болезненный смех брата, он сел рядом и обнял его. — Слушай, Курво, ты устал. Я только и знаю, как тебе эти разговоры нелегко даются, сколько ты сил на это тратишь. Ты же весь трясёшься. Ну хоть что-то осмысленное ты на сегодня сделал… Куруфин снова резко, истерично засмеялся. — Давай ты ляжешь уже? Я тебе помогу раздеться, — Келегорм почти насильно стащил с плеч брата куртку — не красную, в которой он был на Совете, а другую, бело-серую, которая очень шла к его яркому лицу и чёрным волосам. — Это я отчищу… — Что? Что ты отчистишь? — хрипло спросил Куруфин. — Так пятно же, — Келегорм повернул к Куруфину расшитый перед одеяния. Среди перламутровых кружочков и серого жемчуга красовалось длинное багровое пятно от вина. Багровое. Красное вино с берегов Леголина, вино из глиняной амфоры, которое он, Куруфин, налил в кубок и куда бросил алую таблетку.