***
Засыпал он, слушая лёгкий треск огня в печи, и в его сне из этого звука возник другой. Звук был похож на стрекотание сверчков, но ниже, глуше — будто то же самое, только в расчете на эльфийское ухо. Финрод еще подумал — ну что за сверчки в Ангбанде? А если это не Ангбанд, то откуда здесь столько пленных? Ведь они определенно здесь в плену — сотни и тысячи эльфов, вмерзших в это пространство, как звезды в небосвод. Они все были живы и даже находили в себе силы продвигаться по направлению к центру стремительно наполняющейся мягким, холодным сиянием воронки. Кто-то двигался быстрее, кто-то медленнее, но чем светлее становилось, тем ярче проявлялись отнюдь не умиротворенные выражения их лиц — одни из них были перекошены от боли, другие — от бессильной ярости, некоторые просто глупо хлопали глазами и сдавленно охали, натыкаясь друг на друга. Иногда они замирали, падали на колени, цеплялись друг за друга, но ни один не поворачивал назад и не пытался выбраться. Подобравшись поближе, Финрод понял, почему — сквозь их глаза и руки сочилось перламутровое сияние, вызывавшее в памяти час смешения света в далекой валинорской юности. Только эти лучи вовсе не были так безобидны — едва коснувшись воздуха, они затвердевали, превращаясь в гибкие и очень острые ледяные нити. Кому-то они тотчас наручниками обвивали запястья, кто-то оказывался нанизан на них, как бабочка на иголку, а кто-то и сам хватался за свою обеими руками, будто боясь, что это свечение в любую минуту ускользнет, предоставив их самим себе в окружающем полумраке. Финрод с сомнением посмотрел на свои руки — они не были связаны; осторожно сделал шаг в сторону — один, другой — ничего не резануло его, не обожгло. Он был свободен. Финрод резко обернулся, безошибочно угадав, что позади есть кто-то, способный ответить на его вопросы, но за спиной у него оказался лишь пестрый марлевый полог на кривых, потёртых медных колечках, которым родители занавешивали от насекомых колыбели его маленьких братьев во время семейных пикников на природе. Эльф осторожно отодвинул мягкие складки разноцветной ткани, чтобы не потревожить сон младенца, и ослепительно яркий свет ударил ему в глаза. Сильмарилл! Не в черной короне Моринготто, а в резной детской люльке! Финрод протянул руку — мягкий теплый камень, казалось, сам лег ему в ладонь. Эльф поднес его к губам и поцеловал, сам не поняв, зачем. Величайшее сокровище нолдор оставалось неподвижно, но его музыка настолько ясно считывалась в его сиянии, что могла быть без труда облачена в слова: — Спасибо! Спасибо, что ты не пытаешься ни защитить меня, ни сам защититься! — От чего? — хотел спросить Финрод, но камень уже и сам начал говорить: — Первоначальный свет вплетен в ткань мироздания, в феа каждого из детей Илуватара, он согревает их, дает им силы жить и проявляется для каждого в той форме, в которой каждый его способен воспринять. В форме летучей, ненадежной, чаще всего недоносимой до других. Один лишь Феанор сумел придать огню своей души прочную зримую форму — настолько убедительную, что на моем фоне то, что давно любимо и известно, тускнеет и теряется, как меркнут восковые свечи и кристаллические светильники в сиянии Анар. Посмотри на меня — во мне нет никакой скверны, и всё же я — самое совершенное оружие, какое мог создать эльф, потому что я уведу во тьму кого угодно, просто лишив его возможности и дальше видеть его собственный свет, либо вынудив защищать его вслепую от всего мира и любой ценой. — Даже меня? — улыбнулся Финдарато. Почему-то страшно ему совсем не было, скорее легко и радостно, как это бывало всякий раз, когда живая душа тянулась ему навстречу. — Может быть и нет. Если ты на самом деле после всех песен Валинора способен воспринимать звуки, издаваемые тростниковой дуделкой грязной маленькой аданет, как музыку. Если не притворяешься. В конце концов, я ведь твой сон, не Феанора — откуда мне знать? Свет резанул по глазам, как неожиданная зарница, Финрод зажмурился лишь на секунду, но когда взглянул в свою ладонь снова, вместо Сильмарилла в ней лежал щекочущий кожу клубок грубых шерстяных ниток. — Зачем? — он осекся, обнаружив себя в своей постели, не успев задать вопрос. — Чтобы латать дыры, Инголдо, — усмехнулся его сон на прощание, — просто латать дыры.***
Крик снова донёсся до Финрода; он чуть не поскользнулся на узкой лестнице, но взял себя в руки и побежал вниз. Он ворвался в комнату Келегорма и Куруфина, от души надеясь, что подвыпившие кузены просто разругались за игрой в шахматы. Он остановился и медленно, осторожно закрыл за собой дверь. Финрод понял, что кричал Куруфин; он распростёрся на полу, лицо у него было бело-зелёным, словно у того, кто только что лишился в бою ноги или получил страшный ожог. Сначала Финрод подумал, что кто-то напал на него, но тот снова дёрнулся, разрывая ногтями кожу на груди и шее. Его глаза закатились, губы посинели, он судорожно хватал ртом воздух, казалось, не для дыхания, а только чтобы с хрипом выплюнуть в пространство слова: — Крыса, крыса, ну как же ты не видишь, она выгрызла все мои внутренности! Убей её, прошу тебя, убей! Или нож мне дай! Пожалуйста, хватит!.. Или… или убей меня — не могу больше! — не могу! Взгляд Куруфина застыл — не на брате, а где-то рядом, слева от него, куда падала тень от ночного столика. Келегорм стоял рядом на коленях, от каждого стона больного он вздрагивал, будто больно было ему самому, но не решался до него дотронуться. Когда же наконец он робко протянул руку к плечу брата — сквозь порванный рукав Финрод заметил темно-синие следы от пальцев на его запястье, — Куруфин с диким криком отдёрнулся в сторону, закашлялся, и его вырвало — почти одной только кровью. — Даже меня больше не узнает, — обреченно проговорил Келегорм, наконец, заметив Финрода, — повсюду одни крысы, я даже не понимаю, с кем он разговаривает. Финрод вспомнил, что видел подобное в селениях эдайн — от некоторых болезней или яда Люди могли на какое-то время забыть себя, не видеть ничего вокруг, тратя все силы лишь на то, чтобы склеить разрозненные куски воспоминаний, кошмаров и окружающей реальности в нечто единое и понятное. Но чтобы подобное случилось с аманским эльфом, с одним из калаквенди… Стараясь не привлекать внимания Куруфина, Финрод глазами показал Келегорму на лежащий на столе кинжал. Тот вскинулся, сжал зубы и отрицательно покачал головой. — Охотник, а крысу убить не может! — сказал ровным голосом Финрод. — Дай сюда! Не бойся, ему хуже не будет. Удивительно, но Келегорм действительно передал ему кинжал (даже не оскорбившись при этом на обращённое к нему «не бойся»), а сам отвернулся и закрыл лицо руками. Финрод резко вышел на свет, хлопнул в ладоши прямо перед носом Куруфина, потом дотронулся рукояткой кинжала до его лба, три раза резко дернул лезвием над животом, с треском отрезал кусок рубашки и с отвращением бросил в сторону. — Вот видишь, крыса мертва, — сказал он отчетливо, тоже опускаясь рядом с кузеном и возвращая кинжал его владельцу, — больше она тебя не тронет. Можешь мне сказать, что произошло? На несколько секунд Куруфин замер, взгляд его сфокусировался вначале на дрожащих руках брата, потом — на лице Финрода. Узнав его, Куруфин вздрогнул и попытался отползти, спрятаться за Келегорма. Потом с трудом приподнялся, держась рукой за живот, будто прикрывая рану, и прижавшись к брату, прошептал ему на ухо — точнее, простонал (своим голосом Куруфин уже не владел): — Тьелко, добей меня, пожалуйста! Пожалуйста, я правда больше не могу. Так будет лучше для Тьелпе, для тебя, для наших братьев, а я всё равно умру. Ты ничего не можешь сделать. Финрод даже не удивился, что Келегорм всё-таки схватился за кинжал. Ему захотелось хорошенько встряхнуть его — неужели он намерен слушаться, даже когда самому очевидно, что его брат бредит? — Тьелко, — сказал Финрод тихо и спокойно, — не принимай поспешных решений. Ты же явно не понимаешь, что происходит. Я — тоже. Может быть, к утру всё это пройдёт. Я схожу за целителем. — Я им не верю, твоим целителям, — простонал Келегорм сквозь зубы. — Ты хочешь взять на себя ответственность за гибель своего брата, даже не выяснив, в чём дело? Мне придётся подготовить его тело к погребению и написать об этом вашему старшему брату: ведь Нельяфинвэ спросит в первую очередь меня, раз это случилось в моём городе… пусть даже через несколько часов после окончания моего правления. Что, если когда его будут готовить к бальзамированию, выяснится, что он просто отравился сыром или вином, которое прислали издалека? Как ты объяснишь свой поступок? Келегорм опустил нож, потом аккуратно положил его на стул рядом. Упоминание о бальзамировании и отчётах врачей очевидным образом перепугало его сильнее, чем что бы то ни было. — Хорошо, пусть кто-нибудь придёт, — сказал Келегорм. — Кому ты доверяешь. Только тихо. Не хочу, чтобы они там радовались. Куруфин слегка затих, уткнувшись лбом в сгиб руки старшего брата (в этот момент Куруфин испытывал громадное облегчение, думая о том, что его собственная гибель действительно вынудит Финрода задержаться). Финрод вновь бежал по боковой лестнице — вверх, только не к себе, а в лечебницу, которая находилась на самом высоком этаже. — Фаньо, ты здесь? Ты мне очень нужен!..***
…На долю секунды боль отпустила, и по щекам Куруфина покатились слёзы облегчения; он увидел Финрода, Келегорма и сереброволосого эльфа-целителя, — того самого, который на собрании предлагал преподавать беженцам основы эльфийской речи. Келегорм, видимо, вспомнил целителя по тому, что тот принимал участие в Совете; во время его выступлений Келегорм всегда демонстративно закатывал глаза и начинал довольно громко разговаривать, показывая брату и племяннику свои новые перстни и обсуждая дефекты в бриллиантах на ожерелье соседа. — Что ты сделаешь-то? Что ты пришёл? Будешь его на своем крысином языке учить говорить? — выкрикнул Келегорм. Куруфин сейчас едва узнавал его, так покраснело и исказилось его лицо. — Кузен, то лекарство у тебя с собой? — спросил Финрод. Куруфину хотелось потянуться к дрожащему Келегорму, успокоить — но он не мог. И не мог объяснить ему, что «кузен» — это сейчас не он сам, а вот этот длиннолицый бледный тэлери. Куруфин знал, что он — сын брата Эарвен, матери Финрода, который последовал в Эндорэ за Финродом. Финрод обычно из деликатности не называл его «кузеном» при сыновьях Феанора; Куруфин всегда считал, что это правильно и что нельзя его ставить на одну доску с ними — а теперь задумался — собственно, почему? Вспомнил даже его имя, идиотское, совершенно тэлерийское имя — Спаньяпанэ, Облачный Буревестник, никак не подходившее к этому слегка сонному и в то же время легконогому и изящному эльфу. Кузен Финрода достал из кармана тёмно-фиолетового кафтана аметистового цвета флакон. — Ему очень плохо, — сказал он. — Боюсь, придётся использовать не пять капель, как обычно, а минимум двадцать. Треть флакона… — Фаньо, — спросил Финрод, — это не слишком много? — Нет, — отозвался тот. — Может и не хватить. Странным образом Куруфин ощутил, как ему на грудь падают его лёгкие серебряные локоны, похожие на ветви ивы; где-то за ними, кажется, далеко, на другом конце какой-то пропасти Финрод оттаскивал назад, к двери, Келегорма. — В боли нет никакой пользы. Ему не будет больно. — Целитель стал отсчитывать на своём языке капли; произнесённые шёпотом тэлерийские слова казались Куруфину ещё более шепелявыми, чем обычно, но почему-то успокаивали — minipë, yúnecë, nelpë… — Тьелкормо, не бойтесь; он забудется, может — начнёт дремать, и с ним можно будет поговорить и успокоить. Может быть, он объяснит, что случилось, и тогда можно будет подобрать средство. Это лекарство… ну как сказать — снимает не только боль, но и запреты, которые ты сам себе поставил. Иногда ты сам себе запрещаешь понимать… осознавать — или говорить, когда нужно… Куруфин ощутил мягкую, щекочущую тяжесть где-то около переносицы. С маленькой стеклянной палочки среброволосый эльф капал ему в глаза маслянистое вещество; левую руку он положил на лоб Куруфина, приподнимая веки пальцем. Боль напала на него вновь — но он смотрел в зеркально-серые глаза Фаньо, и боль словно уплыла из его тела куда-то вверх; он снова судорожно дёрнулся. От облегчения ему почудилось, что жизнь покидает его. — Можешь положить его на кровать, — шепнул Финрод Келегорму. Тот одним быстрым движением переместил брата на своё ложе; хотел было помочь раздеть его, но Финрод мягко его отстранил — сейчас Куруфина было лучше не трогать. — Уже не больно, — сказал кузен Финрода, проводя рукой поверх тела Куруфина, не касаясь кожи. — Уже совсем не больно. Что с тобой? Чем тебе помочь? Что случилось?.. Ощущение, которое Куруфин испытывал, глядя на Фаньо, было странным; его мягкие, лавандово-фиолетового цвета одежды, запах сушёных и свежих трав (в лечебнице была, конечно, маленькая теплица) и само выражение его лица — мягкое, безобидное, даже беззаботное — мучительно напомнили ему об Амане. Спаньяпанэ как будто бы и не выезжал оттуда. Куруфину показалось, что узорчатый потолок над его головой — витраж из светлого, нежно-алого стекла; это был не цвет крови и тьмы, а закат и лепестки маков. Прозрачное красное утро и туманные фиолетовые вечера, роса Тельпериона… — Что случилось? — опять спросил ласковый голос. Куруфин почувствовал, как по его лицу текут слёзы; он почувствовал их вкус губами, и в слезах был ещё след странного вещества, которое закапали ему в глаза. Это «что случилось» сейчас показалось ему вопросом — что случилось вообще; из его груди вырвался жалобный всхлип. Финрод странным образом ощутил, что этим стоном Куруфин пытается сказать, что случилось с ними всеми, и у него перехватило горло. — Что с тобой сейчас? — спросил Спаньяпанэ. — Больно, — тихо сказал Куруфин. — Почему вдруг стало больно? — Спаньяпанэ отвёл чёрную прядь с его мокрого лба. — Кольцо… перстень с аквамарином… то, что в нём, — выговорил Куруфин. — Кольцо… Финроду пришлось подхватить Келегорма за талию и за руку, иначе тот упал бы — ему явно стало дурно. — Так… я подозревал, — прошептал Келегорм со страшным усилием, отплёвываясь, еле ворочая языком, как будто бы у него была повреждена часть мозга, отвечающая за речь. — Перстень с ядом был… не хотел, как Н-н-ельо… Спаньяпанэ проводил пальцами по виску и горлу Куруфина, ощупывая кожу, слушая пульс, раздумывая; он слегка поджал губы. Куруфин, кажется, был без сознания. — Ф-фин-ндарато… — сказал Келегорм, — Курво же у нас такой с-слабенький… То есть он всегда знал, что не выдержит пыток, что не сможет… мы же все это знаем. Я п-п-подозревал, но не знал, где… в каком перстне. Финрод побледнел. К потрясению при мысли о том, что Куруфин носит с собой яд и может убить кого угодно, прибавилось странное чувство неловкости из-за этого вырвавшегося у Келегорма — Курво у нас такой… Ему всегда хотелось знать, как оно там внутри семьи Феанора: что эти братья чувствуют друг к другу, откуда это чувство безусловной покорности отцу, которого не было ни у него самого, ни у Тургона, которого он лучше всего знал из сыновей Финголфина… Финроду подумалось, что его попытка изменить что-то у них, забрав с собой Тьелпе, должна была потрясти Куруфина даже не как отца юноши (для Финрода он тоже был юношей), а как члена семьи Феанора. — Фаньо… — обратился он полушёпотом к целителю, — неужели это из-за Тьелперинквара? Никогда бы… — Куруфинвэ, — мягко сказал Спаньяпанэ, поднеся ему к лицу платок, смоченный в душистом уксусе, — ты так волновался за Тьелперинквара? Очень? — Да… — выговорил Куруфин, — я хотел, чтобы Финдарато не уходил… чтобы мальчик с ним не уходил… лучше, чтобы не мучился… чтобы Ф-финдарато не мучился… не ушёл…— Куруфин снова всхлипнул. Келегорм в ужасе поднял глаза на Финрода. Финрод повернулся и резко вышел из комнаты; Келегорм бросился за ним, не успев осознать, зачем он это делает. — Значит, — Финрод обратился к Келегорму, — у него с собой яд потому что он слабенький и он хотел дать его мне, чтобы я не мучился? Я в последний момент взял белое вино вместо красного, решил, что всё равно какой кубок чей… Очень умно придумано. — Финдарато, — Келегорм взял его за руки, но Финрод резко оттолкнул его. — Знаешь что… — почти выкрикнул Финрод. — Знаешь ли… Эдрахиль, наверно, скажет, что ему так и надо. Разве не так? Вот так, у меня, в моей комнате… за моим столом… — Финд-д-дарато! — Келегорм снова потянулся к нему, теперь уже не решаясь прикоснуться; этот жест казался жалко-умоляющим. — Помоги ему! Ну п-пусть он виноват, очень виноват, ладно, но нельзя же так! — Помоги? Я?! — Ладно, не ты, но этот твой крысё… целитель. Ну к-кузен, в общем. Он ведь даже у Румиля учился вроде. — Финрод с удивлением осознал, что Келегорм Прекрасный, может быть, и был не таким замкнуто-самодовольным, как могло показаться. — Прости, Тьелько, — начал было Финрод, — но раз твой брат подсыпал мне неизвестно что… — Проклятье! — Келегорм уже почти овладел своей речью, но всё ещё чуть запинался. — Проклятье, я ведь и не знаю, что это! Я никогда не интересовался ядами. Я не п-п-позволяю даже о них говорить при мне — среди аданов есть «охотники», которые одурманивают и травят добычу… Спаньяпанэ вышел из комнаты.***
— Финдарато, он мне сказал: это примерно то, чем Фэанаро делал красную краску для эмалевых вставок в доспехах и ножнах. Я представляю себе, чем это лечить, поскольку Фэанаро сам оставил на этот счёт указания, но, учитывая состояние Куруфинвэ-младшего, я не уверен, что мы не опоздали. — Но почему… — начало было Келегорм. — Что сейчас нужно? — перебил его Финрод. — Молоко; думаю, понадобятся куриные яйца. Есть ещё одно средство, но сейчас не соображу, где это лучше найти. Если можно, я спрошу у Эдрахиля. — Найти что? — Как ни странно, — улыбнулся Фаньо, — нужно ржавое железо. К сожалению, Финдарато, у тебя здесь всё содержится в таком образцовом порядке, что его ещё надо поискать. Ржавчина — лучшее противоядие. Финрод, нахмурившись, смотрел на Фаньо. Фаньо понимал, о чём он думает: сейчас король позволил рациональной стороне своего существа взять верх, начать искать способы помочь Куруфину выжить. Но вместе с тем тэлеро как никто чувствовал, что Финрод испытывает глубокую обиду и горечь: да неужели же я это заслужил? Неужели эта Клятва Феанора, это обещание уничтожить любого, кто помешает добыть Сильмариллы, настолько исказила души его сыновей, что они действительно готовы добиваться своих целей даже ценой жизни и чести близких? Сереброволосый эльф слабо улыбнулся. «Да, Финдарато, это твоя последняя иллюзия: ты действительно думал, что для них ты чем-то лучше моего племянника, которого зарубил твой брат Майтимо или его жены, которая потеряла руку, пытаясь его спасти?.. Может быть, теперь, когда над твоей головой — лезвие твоей собственной клятвы, ты поймёшь, что это такое?.. Ведь ты тоже сейчас стремишься исполнить обещание, причиняя боль другим. И твоим подданным тоже больно, хотя ты их и не убиваешь…» Финрод был хотел сказать что-то, но из-за дверь раздался мучительный крик Куруфина, который тут же перебился захлёбывающим клёкотом рвоты. Финрод прикусил губу. — Что за рецепт? Много нужно ржавчины? Где же… — задумался король. — О, да: этот крюк, на котором Курво хотел повесить Берена, на самом деле никуда не годится — не выдержал бы не только человека, но и глиняный светильник. Да, обратись к Эдрахилю, но ему вполне можно ничего не объяснять. Просто распорядись, чтобы он снял крюк как можно скорее и отдал тебе…***
Поговорив с довольно удивлённым Эдрахилем (ему показалось очень странным, что после совета Финрод вдруг вспомнил про крюк) и убедившись, что его просьбы выполнены, Фаньо вернулся в лабораторию. Крюк был довольно небрежно положен на второй лабораторный стол; стол предназначался для не особенно чистых соединений и образцов, но Фаньо всё равно скривился. Фаньо завязал узлом свои серебристые волосы и стал соскребать ржавчину с крюка тонким ножом, ещё раз глянув в книгу в жёлтом переплёте. Когда-то отец Феанора, Финвэ, которого всегда пугали эксперименты сына, попросил его записать всё, что могло быть опасно для него самого и других эльфов вместе с наставлениями по поводу того, что нужно делать, если всё же кто-то пострадает. Экземпляр Фаньо был переписан изящным, почти детским почерком Финголфина: в своё время он скопировал этот справочник для себя и не отказался поделиться текстом с учёными Нарготронда. «Ах, как же жаль, что Феанор не записал, есть ли какое-то средство от Сильмариллов!» — подумал про себя тэлеро. Из круглого окошка над столом были видны осенние звёзды, большие и яркие. Он подумал, каково будет расставаться с Финродом. А каково, собственно? Он улыбнулся себе и подумал — нет, ничего особенного не произойдёт; он знал, что этот день придёт, и он не станет меньше любить Финрода от того, что его больше не будет рядом. …«Видишь, Спаньяпанэ, мы здесь», — сказал ему тогда Финголфин. Больше всего король чувствовал свою вину именно перед ними, тэлери, племянниками Эарвен, — самим Спаньяпанэ и его братьями и сестрой. То, что они всё-таки добрались сюда, казалось Финголфину хотя бы небольшим оправданием всего, что пришлось им пережить во Льдах. Спаньяпанэ оглянулся кругом, присел на мокрый мшистый холмик, погладил упругие лишайники. Он не знал, как объяснить это чувство, но он всем сердцем ощутил то, что говорил Феанор, и сам всегда так думал: Средиземье — их, эльфов, дом, здесь они восстали, как говорили старшие, из трав на зелёных лугах; здесь те, кому из них надлежит исчезнуть, должны исчезнуть. Мягкие, холодные звёзды Эндорэ казались ему родными в отличие от праздничных светил Амана. В это «родное» включался у него и Феанор, и его сыновья; то, что эльфы стали воевать между собой, казалось ему ужасным, но Феанора он за это не винил. Спаньяпанэ даже не пытался представить, как чувствуют себя сыновья Феанора из-за невозможности вернуть Сильмариллы; он не удивился попытке убить Финрода так же, как не удивило его — только огорчило и заставило горевать — братоубийство в Альквалондэ. В глубине души у целителя было чувство (которым он ни с кем не делился), что Куруфин и его братья всё-таки зачем-то нужны и что позволить ему сейчас умереть — всё равно, что убить какое-то редкое существо (белого тигра, например) — хотя оно и пыталось кого-то загрызть.***
— …А еще Куруфинвэ очень просил, чтобы ты вернулся, — сказал Фаньо перед тем, как подняться к себе в лечебницу. У Финрода не было ни малейшего желания общаться с Куруфином, пока тот в таком состоянии. Он испытывал почти физическое отвращение к тому, чтобы вести себя неискренне — те считанные разы в его жизни, когда все же приходилось это делать, он не мог избавиться от назойливого ощущения расслоения — будто его разум вытек куда-то за пределы Арды и оттуда с переменным успехом пытается управлять улыбчивой марионеткой, которая вроде как и настроена на взаимодействие с кем-то, но её слова не имеют никакой силы, в каждом вполне уместном и дружелюбном движении или слове всё равно чувствуется фальшь. Это определенно не то, как он хотел бы говорить с Куруфином, но какой смысл выражать недоумение, возмущение или пытаться что-то прояснить, пока ему не станет легче? Вот только станет ли? Против воли сердце Финрода сжалось — мысль о том, что родственник, которому он вечером жаловался на свои невзгоды, едва ли доживет до утра, только сейчас предстала перед ним со всей очевидностью. Как же они собрались его лечить, когда он даже крошку лембаса проглотить не в состоянии? В конце концов, кузен ведь не нуждается сейчас ни в понимании, ни в прощении — только в том, чтобы боль не возвращалась, и чтобы оставались силы удерживаться в этом мире, не отвлекаясь ни на что второстепенное, вроде мыслей о нём, Финроде. Когда Финрод вернулся в комнату, ему показалось, что Куруфин спит, но Келегорм, согласно тому, что предписал целитель, все еще по ложечке вливал молоко в потрескавшиеся, искусанные губы брата, лепеча при этом что-то успокаивающее. Судя по всему, он сам нуждался в этом больше, чем Куруфин, который и без слов совсем затих — не стонал и не метался больше, только безучастно смотрел вокруг огромными, влажными, ставшими совсем черными глазами. Финроду очень хотелось надеяться, что Куруфин перестал бредить и кричать благодаря снадобьям, а не потому, что сил на это уже не хватало. — Ты хотел меня видеть, Курво, — ровно проговорил Финрод, присев на край постели и подоткнув упавший с неё конец тонкого пушистого одеяла, — тебе нужно что-нибудь? Куруфин встрепенулся, сжал его ладонь обеими руками и быстро-быстро, так, что слова трудно было различить, прошептал: — Никто не знал, Финдарато… про это… про то, что я сделал… ни Тьелко, ни Тьелпе… не говори никому… они не заслуживают смерти… Сначала Финроду показалось, что его кузен снова бредит, но нет — его взгляд был вполне осмысленным, он определенно понимал, где находится и с кем говорит. А вот Финрод не понимал ничего. Он бросил недоуменный взгляд на Келегорма, но тот, воспользовавшись его присутствием, отошел к столу, чтобы отделить еще несколько яичных белков. — Не говори никому… пожалуйста… они не виноваты… — Куруфин повторял это снова и снова, и слезы текли у него по щекам. Финрод хотел окликнуть Тьелко, спросить, что это может значить, но взгляд случайно скользнул по разорванной им самим пару часов назад рубашке Куруфина, он вспомнил, как едва очнувшись от кошмара, тот попытался от него спрятаться и стал умолять брата добить его, чтобы всем стало лучше, и все стало на свои места. — Великий Эру, что же у тебя в голове творится! — воскликнул Финрод. — Ты что, специально никому не сказал, что отравился, потому что боялся, что твои родные могут пострадать? Куруфин кивнул и откинулся на подушку, а Финрод с трудом сдержал в себе желание подышать себе на ладони. Ему почудилось, что он снова в Хелькараксе, и кто-то в очередной раз, несмотря на все запреты, разъяснения и уговоры, разжег костер прямо на льду над морем и провалился в бездну вместе с обитателями ближайших шатров. Некоторых удавалось потом выловить — промокших, отмороженных, полуживых от страха, но полных прежней решимости любой ценой получить свой кусочек спасительного тепла. Нолофинве пытался их наказывать, но Финрод никогда не видел в этом смысла. Менестрелей, способных песней согреть воздух в шатре, не растопив льда, всегда не хватало, и никакими наказаниями и заверениями невозможно было убедить эльфов покорно ждать, пока их пальцы почернеют, будто обгорелые, лица покроются инеем, а феа, измученные бессмысленным ожиданием, сойдут в чертоги Мандоса, скорее обрадованные переменой обстановки. Финрод осознавал, что тот, кто внезапно лишается чего-то жизненно важного, без чего он не может существовать дальше, не может прислушаться к чужим словам, даже самым разумным — им будет руководить лишь безумное, самоубийственное желание получить это или вернуть себе снова. И та же обреченная, отчаянная решимость прослеживалась в стремлении Куруфина во что бы то ни стало защитить своих близких от всякой опасности — не только реальной, но и совершенно условной. — Курво, послушай меня, пожалуйста, — проговорил Финрод, склонившись совсем близко к лицу кузена, и незаметно вплетая в звучание своего голоса несколько магических ноток, — пойми, никто здесь не угрожает твоим близким. И тебе тоже. Мы тебя обязательно вылечим. Куруфин спросил что-то еще, но слишком тихо и неразборчиво, чтобы это можно было понять. — Не думай сейчас об этом. Не бойся, брат. Не думай о страшном. Подумай о чём-нибудь счастливом… — Ты думаешь, я был счастлив? — выговорил Куруфин. Финрод мягко положил руку ему на лоб. — Твой папа говорил, что да, — сказал он тихо. — Да, — эхом отозвался Келегорм. Он встал на колени рядом с постелью и снова прижал ложечку с лечебной смесью к сухим губам Куруфина. — Конечно. — Дядя говорил, ты любишь апельсины и гранаты. И виноград, — продолжал Финрод. — Помнишь, как ты с ним ходил на праздник урожая и ты переел винограда и семечек? — Да, папа очень испугался тогда, — сказал Келегорм, обращаясь скорее к Финроду. — Тогда я не понимал, что это такое — так бояться. А когда стало лучше, папа уже смеялся и говорил «ну что ж, зато он весь вечер был счастлив». Финрод взял чашку из рук Келегорма и влил в рот Куруфина следующую порцию. — Ещё? — спросил он кузена. — Не знаю… может быть… его уже минут десять не рвало, — сказал Келегорм. — Сейчас… — Финрод поправил подушку. Он поймал себя на том, что механически шевелит губами и осознал, что вспомнил песенку, которые родители пели детям, когда наступал праздник урожая — песню про сладкие апельсины и пироги с яблоками, про печенья с мармеладом из ягод боярышника… Финрод стал петь уже вслух; Келегорм отошёл в сторону и Финрод понял, что ему кажется, что брат обречён; больше для Келегорма Финрод сказал: — Курво, отдохни. Тебе надо поспать. Ты проснёшься, и мы во всём разберёмся. Ничего плохого никто не сделает ни твоему сыну, ни Тьелко, я обещаю. Спи…