***
— Когда мне было шесть лет, я не спал столько, как ты, — Феанор целует его в лоб и его сильные руки отрывают маленького Куруфина от постели куда-то высоко-высоко, а потом опускают: от неожиданности мальчик садится на пол, потом встаёт. Подоконник ещё на одном уровне с его глазками, и он, щурясь, смотрит в окно на блестящие листья, на обломанную вчера ветку: да что там такого страшного-то было?.. — Давай умывайся, — весело говорит отец, — пойдём. — Пап, — говорит Куруфин, заплетая косичку, — скажи, чтобы мама больше не обзывала меня «Атаринке». — Но она же так тебя назвала, Курво, ты действительно на меня похож! — Феанор кажется почти обиженным; он затягивает расшитый золотыми цветами, как у взрослых мальчиков, пояс на красной рубашке сына. — Пусть не обзывается, — обиженно шепчет тот. И рубашку ему сшили точно такую, как у отца! — Пошли! — говорит отец. — Ну пошли! С сегодняшнего дня уже можно есть апельсины. На празднике все так умиляются ему — маленькой, игрушечной, хорошо воспитанной копии Феанора — что Курво перестаёт злиться, когда его называют «Атаринкэ». Растрогана даже всегда серьёзная жена Финголфина, Анайрэ: она покупает ему большую серебряную пряжку для пояса и дарит расшитый кошелёчек (Куруфин сейчас подозревает, что он предназначался для Финрода). В беседке под навесом из роз Куруфин замечает странное свечение: слишком ярко серебрится роса на розовых лепестках, странно колышется алая скатерть; потом он видит тяжёлый тёмно-красный плащ. Там кто-то из могущественных айнур. Куруфин испуганно хватается за отцовский рукав. Но Феанор только улыбается, — и мальчик тоже улыбается отцу. И правда, что особенного! Ведь в отце и мудрости, и силы не меньше. А кругом столько фруктов! Полупрозрачный розовый виноград, огромные апельсины, тугие блестящие вишни… Феанор закрывает глаза на то, что сын сейчас, похоже, совсем объестся: только иногда хватает его и просто уносит от стола с грудой яблочных пирожков; осовевший Курво даже не сопротивляется. В толпе он видит братьев; Майтимо приседает, наклоняется к нему — в его ладони огромная, сдвоенная клубника, которую он сохранил для Куруфина. Маглор оставил ему пирожок из странных жёлтых ягод, которые прислали из северных владений Финвэ. А Келегорм тайком подсовывает еду для взрослых, которую ему пока нельзя: горячий перченый кусок оленины с вертела. Морьо смотрит на брата хмуро; ему кажется, что отец вот-вот заставит его отдать младшенькому половину медового рулета. Но нет, Феанор ничего такого не просит, — Курво и так сыт донельзя. Уже приближается час смешения света; Курво сидит на скамеечке и перед ним игрушка, от которой он не может оторвать глаз — маленькая деревянная карусель. Стоит только нажать на рычаг сверху — и она начнёт крутиться, поскачут крошечные золотые и серебряные лошадки, фруктовым блеском засияет пёстрый купол сверху. Братьев кругом не видно, да это и хорошо: никто не отнимет игрушку, не попросит посмотреть, не станет выяснять, как там всё устроено… Да только кто же её подарил? Уж слишком она хороша: Куруфин приглядывается, щурит свои детские острые глаза. Над копытами лошадей даже видны пушистые щётки; среди лошадей бегут собачки — собачки? — серебристо-чёрные; когда карусель крутится, пушистые хвосты будто начинают вилять, и глаза загораются рубиновым светом… — Пойдём домой, Куруфинвэ, — слышит он голос отца. — Сейчас, сейчас, — говорит Куруфин. Ему почему-то кажется, что чудесную игрушку нельзя взять домой, что когда праздник кончится, её уже не будет. — Пойдём домой, мой маленький, — говорит отец. Небо всё темнеет и темнеет; да это же час смешения света, но где же Свет? Только карусель лучится светом, будто внутри горят невидимые фонари… или это глаза собак? Кругом темно, так темно… — Еще немножечко, совсем, совсем чуть-чуть, — шепчет Куруфин, до боли сжимая непослушными пальчиками карусельку, стараясь ни на миг не отводить от неё взгляда, чтобы случайно не увидеть что-то совсем не праздничное. — У тебя было достаточно времени, — слышится голос этой такой похожей на отца фигуры в красном, — или ты больше не хочешь меня слушаться? А я ведь и правда думал, что ты разделишь со мной не только праздник, но и Вечную Тьму. — Да, папа, — сияющая игрушка жалобно звякает и гаснет, свалившись под лавку. Атаринке тянет руки к отцу, поднимает на него глаза, но не успевает увидеть лицо. Черной молнией серебристое небо Амана раскалывается — от края до края, пролом ширится, из него хлещет тяжелая черная вода, слепит глаза, заливается в глотку, сшибает с ног, перекрывает дыхание… Куруфин теряет равновесие, но падать некуда — он не понимает, где верх, где низ, и ухватиться не за что, обрушившееся на голову небо обволакивает его со всех сторон — слишком вязкое, чтобы за что-то ухватиться, слишком твердое, чтоб попытаться выплыть. — Нравится тебе наш новый дом? Куруфин пытается вздохнуть, чтобы хоть что-то ответить, ледяная вода наполняет его легкие и жжет изнутри грудь, звенит в ушах. Если должно быть так, он знал, на что шел, но где же отец? Как можно быть с кем-то, когда от тебя самого ничего не остается — ни внутри, ни снаружи? И всё-таки этот голос — бесконечно далекий, и при этом ощущаемый всем существом, не умолкает: — Жаль, что у тебя нет такого преданного сына, как у меня. Надо было приучить его к верности, пока он тоже ничего еще не понял! — Нет! — Куруфин пытается не думать о Тьелпе в таком месте, как будто сын может почувствовать весь этот ужас, если он вызовет в памяти его образ. Хотя с чего бы? Между ними давно нет никакой особой связи. — Он меня ненавидит и считает подлецом, он никогда здесь не окажется! — выдыхает Куруфин, изумляясь, что его мысль звучит вслух. Он ощущает волну неодобрения от собеседника, но здесь выдержать неодобрение того, кто всё ещё кажется ему заботливым отцом, почему-то оказывается проще, чем когда они оба были живы. — Поздновато, конечно, — подсказывает голос, — ты ведь в Лосгаре был втрое младше, чем он сейчас. Когда-нибудь до него, как и до тебя, дойдёт, что он натворил, но и для него это будет слишком поздно. Сейчас ты понял, что не смог его покорить — но он станет твоим рабом, рабом умершего, когда это уже не сможет принести пользы ни тебе, ни ему. — Но он же ни в чём не виноват! — Куруфину приходится отплевываться от лишних мыслей, вода сминает их с ним в единое целое, как глину. — Это уже не имеет значения, сынок, — это ласковое слово звучит сейчас, как самое изощренное издевательство, — он пошел против тебя, да вот только он пока не знает, что покойники всегда правы, хотя бы потому, что до них ничего нельзя донести, так что они никогда не раскаиваются перед живыми, и всё, что не было сказано или сделано, остается на совести тех, кто остался, как и ужасная участь родной души, которую ты не смог предотвратить. Тебе-то это хорошо знакомо. А ему только предстоит узнать, чем была наполнена твоя жизнь все это время. Вы бы даже могли понять друг друга, но увы, даже если он придет к тебе сюда — а я почему-то уверен, что твоего маленького Тьелпе ждёт горькая участь, — здесь не до взаимопонимания. И правда — понять, осознать, заметить хоть что-то в этом месте невозможно. От ужаса и боли сознание осыпается крупинками, каждая из которых остаются живой, и все они бесконечно мечутся, мечутся, мечутся в ужасе и смятении. Некоторые из них всем своим существом стремятся туда, где, как ещё помнит Куруфин, остался Тьелпе — просто увидеть его, убедиться, что он всё ещё жив и цел, что Феанор не прав хотя бы на на этот раз… а может быть, и не только на этот. Другие на дикой скорости сталкиваются друг с другом, разлетаются, не оставляя попыток избежать окончательного распада. Третьи вьются вокруг, пытаясь оградить здесь какой-то кусок пространства и стянуть внутрь него все остальные, столь недостойно утратившие разум и силу воли. Некоторые изо всех сил тянутся к Феанору, некоторые — несутся от него прочь. Несколько даже помнят об Эру и молят его о милосердии. При каждом случайном столкновении каждая из них дробится дальше, если только пытаться насильно удерживать их вместе усилием воли. Любой отголосок мысли кого-то из них пугает, кого-то радует, кому-то внушает подозрение. И все они непрерывно кричат о своей правоте настойчивыми, визгливыми голосами. Отчаявшись сохранить хотя бы подобие целостности, Куруфин пытается выхватить самые яркие, сильные и светлые из них… Эру… Тьелпе… Направленное внимание свивает их воедино и двойной мерцающий огонек перед глазами становится молитвой — бессловесной и почти не осознанной, но от этого не менее действенной. Куруфин чувствовал щемящую нежность, концентрируясь на этом сиянии. Если бы он мог перевести это в понятия и слова, то мог бы сказать: «Нет, Эру не допустит, чтобы Тьелпе здесь оказался»; он знал это сейчас совершенно точно. Он вглядывался в это светлое, зеркальное пятно надежды, сколько хватило сил и потом отпустил этот образ — он легко скользнул вверх и уплыл куда-то за границы восприятия, в чёрную пустоту за пределы пульсирующего, рвущегося на части скопления гибнущих звёзд, которые когда-то были бессмертной душой сына Феанора. Всё по-прежнему кричало и дробилось на части внутри него, но Куруфин уже не пытался удержать эти осколки; голоса и мысли превращались в беспрерывный, беспорядочный звон, но он больше не казался мучительным — скорее пустым и утомляющим. Думать о чем-то было бы слишком тяжело, он не мог бы связать еще несколько частей, но это его не беспокоило — эльф, или тот, кто раньше был эльфом, а теперь стремительно растворялся в потоках Пустоты, смирился с происходящим и не пытался противиться. Осколки сознания продолжали что-то лепетать, выкрикивать и резать на части пространство, когда какой-то звук вызвал у них одинаковую реакцию, заставив их всех соединиться, чтобы немедленно понять, что же это…***
Заснуть Тьелпе не удалось, конечно. Он попытался было читать справочник по растениям Средиземья, который дал ему недавно Эдрахиль, но не смог: справочник казался ему только вчера невыносимо скучным, но теперь его трясло. Тьелпе переполняла безумная жажда деятельности, ему хотелось потрогать каждое растение, растереть лепестки в руках, найти в лесу тот редкий кустарник с белыми ягодами, убедиться, что те грибы и вправду ядовиты. Свет лампы казался слишком тёмным, буквы стали расплываться; стебли и лепестки складывались в страшные морды. Наконец, Тьелпе вышел из комнаты и пошёл куда глаза глядят. Ноги невольно понесли его обратно к тому месту, где решилась его судьба — к залу советов. С удивлением он увидел там Эдрахиля и другого эльфа из числа тех, что собирались отправиться с Финродом. Эдрахиль поставил лестницу на королевский стол, второй светил ему, держа в подсвечнике две оранжевых свечи. Жёлтые силуэты обоих и чёрно-белые в этом свете белокурые волосы Эдрахиля выглядели зловеще. Присмотревшись, Тьелпе увидел, что Эдрахиль выкручивает из потолка крюк. — Вы что, боитесь, что Берена и впрямь на нём повесят? — спросил он. Эдрахиль спрыгнул со стола; он глядел на Тьелпе с недоверием. — Спаньяпанэ попросил меня, — наконец, ответил он. — Ему это нужно в лечебнице. Эдрахиль хотел было отряхнуть от ржавчины руки, может быть, вытереть крюк, но потом сказал — «ах, да», и, поблагодарив друга и взяв свечу из его подсвечника, ушёл по длинной галерее в королевские покои. Сам не зная, зачем, сын Куруфина остался в пустом тёмном зале; он на ощупь сел на одну из скамей, задумался. На душе было пусто и сумрачно. Теперь, когда эйфория спала, он был разочарован тем, как легко Куруфин смирился с его решением. Если бы отец приказал запереть его в подвал, прокричал в спину все известные проклятья, уговорил бы дядю Келегорма натравить на него Хуана, да хотя бы поймал его здесь в темноте и надавал пощёчин (нет, папа так не делал, но ведь бывает, что родители иногда срываются!), Тьелпе бы справился со всем этим во имя эстель и ради светлого короля Финрода. Но будучи предоставленным самому себе, он тщетно пытался отогнать парализующее ощущение того, что подвиги закончились, даже не начавшись, и теперь впереди его ждет лишь страшная и никому не нужная смерть. И ведь всю дорогу эльфы Финрода так и будут смотреть на него с недоверием, считать, что отец послал его, чтобы отобрать Камень у Берена и Финрода; да они уже сейчас его сторонятся. Ему никогда не обрести в них верных друзей, и очень вряд ли он окажется чем-то полезен свергнутому его отцом королю. И ради этого он готов встать на пути Клятвы, а значит, неизбежно порвать со своей семьей — порвать окончательно… Странно, что отец не напомнил ему об этом после Совета. Хотя нет, это как раз понятно: он ведь для каждого умеет подобрать такой довод, который лучше всего подействует именно на него. Тьелпе вспомнил, каким тоном Куруфин прошептал ему: «Пожалуйста, я же не смогу тебя вытащить!» — и замер. Вот для чего все это было нужно — чтобы отомстить отцу! Смешно. Отомстить тому, для кого ничто по-настоящему не имеет значения, отобрав наименьшую из принадлежащих ему ценностей. Ужасно глупо. И всё же правильно. Пусть этого оказалось недостаточно, чтобы заставить Куруфина задуматься, но хотя бы сам Тьелпе никогда не будет его покорным орудием. Тьелпе встал и при этом слегка ушибся; вскрикнул и сразу вспомнил про целителя — нет, кажется, Спаньяпанэ не идёт с Финродом… и правильно, он нужен здесь. Но что это за история, зачем крюк в лечебнице? Подвесить что-то? Но он же ржавый… Перед глазами Тьелпе снова всплыл образ Эдрахиля, прятавшего чешуйки ржавчины в ладонь. Зачем бы это? Тьелпе стал перебирать в памяти, для чего может пригодиться ржавый крюк — нервно, панически, как всегда, когда пытался вспомнить что-то, относящееся к ремеслу и искусству: каждый раз он чувствовал себя так, будто отец экзаменует его. Лечебница! Конечно же, в дедушкиных книгах говорилось, что ржавчина — лекарство от некоторых видов яда, прежде всего соединений мышьяка. Неужели с кем-то… но ведь он тоже может помочь! Эти разделы книг Тьелпе знал почти наизусть.***
Он поднялся в лечебницу и постучался, но, видимо, никто не услышал. Тьелпе взялся за ручку, чтобы приоткрыть дверь и спросить, не нужна ли помощь, но услышал голос Финрода и застыл. — Фаньо, как ты думаешь, есть ли еще шанс, что он выживет? — Будем надеяться. Прости, я ведь тоже никогда не видел подобного: в трактате Фэанаро всё рассчитано теоретически (я надеюсь, что теоретически) — а я имел дело только с растительными ядами, которыми орки натирают свои стрелы. — Боюсь, Тьелко от горя сможет натворить вообще все, что угодно, и я совсем не уверен, что Артаресто справится с ситуацией… Тьелпе показалось, что пол зашатался и выскользнул у него из-под ног и он с головой ухнул в бездонную шахту. Он попытался ухватиться за ручку, та опустилась под его ладонью, дверь распахнулась и он ввалился в комнату, чтобы удержаться на ногах. Он хотел выбежать обратно, но было поздно — Финрод и Фаньо оба как-то странно посмотрели на него; потом Спаньяпанэ сказал: — Финдарато, я спущусь, посмотрю. Поговори с ним ты. Финрод с досадой стукнул костяшками пальцев по столу. — Простите, что я зашёл, — сказал Тьелпе. — Ты уже знаешь, что случилось? — Нет — выдавил из себя Тьелпе. Нет-нет, он не хочет это слышать! Зачем он вообще пошел сюда?! Финрод уселся на маленькую лабораторную табуретку, которая стояла у верстака; его золотые волосы казались потускневшими. — Тьелпе, — сказал он, — твоему папе сейчас очень плохо. Он принял очень много яда… яд, который хранился у него в перстне. — Что? В перстне? Зачем? Какой… Ни в каком перстне не… Но тут Тьелпе сразу вспомнил — нет, нет, он знает, в каком, ведь он видел, как отец зачем-то (он побоялся спросить, зачем) портил огромный аквамарин, высверливая в нём углубление… — Тьелпе, — повторил Финрод, — твоему папе очень плохо. Я так понял, что он носил яд, чтобы не попасть в плен к врагам, как это случилось с твоим дядей. Но принял его сейчас. — Чтобы не… не попасть… если он хотел дать его мне… — Сыну Куруфина внезапно стало очень холодно; он ощутил свист горного осеннего ветра в щелях белых рам, спрятал руки под мышки. Сейчас он действительно был удивительно похож на нахохлившегося воробьишку, каким он виделся отцу. — Чего он хотел? — Я не понял, — выговорил Финрод. — Он говорит, что хотел дать его мне. Раз со мной всё равно всё кончено. Но вместо этого принял его сам. Может быть, он сам не вполне осознавал, что делает и кого хочет убить — себя или меня. Или обоих. Судя по всему, он смертельно перепугался, когда… — И вы опять ему поверили, — после всего?! — воскликнул Тьелпе, не дав Финроду закончить фразу, чтобы не услышать упрека в свой адрес в его голосе, — это было бы слишком. — Неужели вы не видите — он всё, всё разыгрывает, с вами, с вашими подданными, и со мной; если ему что нужно, то он всё, всё любой ценой… любой… Тьелпе выдохнул, остановился; потом сказал: — Но как же он посмел — посмел пытаться дать вам… Пытаться вас… Но вы же не приняли этого, да? «А если папу казнят за попытку убийства?.. — мелькнула жуткая мысль. — Как казнили этого самого… Эола, супруга тёти Ириссэ?». — Нет, — сказал Финрод, — со мной всё в порядке. Только он пострадал. Ты же сходишь к нему со мной? Я хочу туда вернуться. Когда я уходил, он как раз заснул, — Тьелпе послышались просительные нотки в голосе Финрода; он догадался, что Финрод хочет сказать: «тебе ведь даже не придётся с ним разговаривать». Тьелпе хотел отказаться, но Финрод протянул ему руку и тот был вынужден подать свою дрожащую от гнева ладонь. — У него нет ни капли совести, — почти беззвучно вымолвил Тьелпе. — Да какое это сейчас имеет значение, — ответил Финрод. «Такое, что мне её досталось на двоих! — подумал Тьелпе, но вслух говорить не стал. — Это нечестно! Я не сделал ничего плохого (не сделал ведь?!), какое отношение может иметь ко мне очередная интрига моего отца? Ради всего святого, не впутывайте меня в это!» Они спускались по тёмной лестнице. Светильник в руке держал Финрод, и, резко обернувшись, он чуть не спалил Тьелпе брови: — Тьелпе, ты даже представить себе не можешь, насколько ты сейчас нужен ему. Поверь мне, если ты отстранишься, то потом будешь очень жалеть об этом… Да что же это… Даже Финрод становится на его сторону! Как отцу всегда это удается? Едва они только вышли с лестницы, в нос ему сразу ударил резкий запах желчи; он даже сразу не понял, что это такое. У него самого как-то инстинктивно сжался желудок — так что это, рвота? Какая мерзость… Финрод распахнул дверь; Тьелпе пошатнулся. — Последний раз в рвоте, кажется, было не так много крови, — сказал Спаньяпанэ. — Надо бы это убрать… — Я вымою потом, — сказал Келегорм. — Давайте уложим его сначала, раз мы поменяли постель. Прямо перед собой Тьелпе увидел груду смятого постельного белья, замаранного блевотиной и кровью; увидел пятна на полу, которые Келегорм ещё не успел стереть — и увидел отца, которого клали в кровать. Его лицо окончательно отрезвило сына; у него слёзы брызнули из глаз, он отшатнулся и бросился прочь из комнаты. Перед глазами все плыло, он не понял, почему гладкие тёмно-малиновые плиты пола неожиданно оказались совсем рядом с его лицом. Кажется, он на несколько секунд потерял сознание. — О, Тьелпе, что с тобой? — в ужасе прошептал Финрод, подхватывая его за плечи. — Ты же не?.. Он не давал этого тебе?! — Я даже не видел его после совета, — всхлипнул Тьелпе, — хотя был уверен, что мы разговаривали последний раз в жизни, но меня ведь это радовало. Я же правда его царапнуть хотел, проверить, осталось ли в нем хоть что-то живое. Финрод обнимал его за плечи. От него пахло шёлком и засушенной лавандой. Тьелпе показалось, что пахнет он, как вещь, которую привезли из Амана, ни разу не открывали и развернули только сейчас — аромат слабый, чистый и бесконечно далёкий. Наревевшись вдоволь, Тьелпе снова нерешительно заглянул в комнату. Первые несколько мгновений сквозь мокрые ресницы он мог видеть только радужные круги вокруг толстых желтоватых свечей в чернёном серебряном подсвечнике. Две из них горели в полную силу, но третья уже едва тлела, искрясь, шипя и захлебываясь собственным воском. Хотя обычно Тьелпе не замечал за собой склонности к суеверию, сейчас это зрелище привело его в ужас — он бросился к столу, слил лишний воск прямо себе в ладонь, даже не поморщившись от ожога и вдруг оказался в судорожных объятиях дяди Келегорма. В отличие от Финрода, Келегорм ничего не пытался объяснить: он только прижался к племяннику так крепко, что тот услышал, как бешено колотится его сердце и сразу же ощутил, как намокает плечо под его щекой. Ни разу Тьелпе не видел дядю в таком состоянии — ни в Форменосе после гибели дедушки, ни в Лосгаре, ни даже тогда, когда погиб Феанор! Раньше им никогда не доводилось разделять общее горе — что бы ни пришлось пережить его отцу и дяде, это будто бы не касалось его самого. Это всё его и не коснулось бы, не реши он сам это изменить! Сейчас сын Куруфина осознал, что отец казался ему препятствием, серой стеной, в которую он упёрся, не видя ничего кругом, — тупой, беспомощный недоросль. Теперь он видел, что за этой стеной: там была ревущая бездна, вышедший из берегов хаос во тьме обезумевшего мира, с ледяным ливнем, грязными потоками, которые несут целые деревья, обломки домов и изуродованные трупы, а лицо Келегорма было лицом того, кто за бесконечно растянувшееся мгновение до гибели смотрит из этого потока, уже безнадёжно протягивая руку. И Куруфина нет уже рядом, чтобы своей крепкой ладонью хотя бы прикрыть сыну глаза, не дать ему видеть, раз уж ничего нельзя спасти. Но как, как его всегда такому предусмотрительному отцу могла прийти в голову такая вопиющая глупость? Тьелпе едва заставил себя украдкой снова посмотреть на отца через плечо дяди Келегорма. В голове не укладывалось, что этот самый эльф не далее как сегодня мог своей волей изменить убеждения целого города. Черты его лица, и без того тонкие, совсем заострились, растрёпанные черные волосы липли к лицу, отчего его гладкая белая кожа казалась совсем восковой, пальцы застыли, вцепившись в одеяло, а расцарапанная до крови грудь мелко подрагивала. Не открывая глаз, и даже не пытаясь пошевелиться, Куруфин едва слышно заскулил и Келегорм тотчас же оказался рядом с ним, брызгая брату в лицо водой, он даже хотел встряхнуть его за плечи, но Фаньо остановил его. — Надо его разбудить! — настойчиво сказал Келегорм, — Нельзя, чтобы он мучился от очередного кошмара! Фаньо скорбно покачал головой, но всё же взял со стола один из полупрозрачных пузырьков и на мгновенье приоткрыл его у носа больного. От едкого запаха Келегорм закашлялся, Финрод, прикрыв платком нос и рот, открыл настежь дверь и приоткрыл окно, впустив холодный осенний воздух, но Куруфин даже не шелохнулся. Тьелпе показалось, что он не имеет права смотреть на все это, не пытаясь ничего сделать, и он дернулся было к двери, но Финрод положил ему руку на плечо. — Я понял, чем вы лечите; схожу на конюшню, — пробормотал Тьелпе, — я видел там несколько ржавых гвоздей от старой подковы, может, их еще не убрали… — Не надо, — Финрод не сдвинулся с места, только почему-то отвел взгляд в сторону, — это средство уже не поможет. Эти ужасные слова прозвучали так спокойно, так по-куруфиновски логично, что Тьелпе с трудом удержался от искушения просто оттолкнуть Финрода с дороги, убежать отсюда куда угодно и никогда больше не возвращаться или хотя бы заорать на месте так, чтобы перебудить весь Нарготронд. Только ведь ясно, что потом будет еще хуже. — А что поможет? — Тьелпе заставил себя задать этот вопрос, хотя и понимал, каким будет ответ. — Только милость Эру, — отозвался король. — Единственное, что еще может иметь смысл сейчас — это воззвать к Нему. Может быть, ради тебя, Он сжалится и не станет обрывать эту мелодию раньше срока. — Помолиться?! — воскликнул Тьелпе, окончательно выходя из себя, — Вы привели меня сюда, чтобы помолиться? Может статься, что вы беседуете с Илуватаром, как Манве Сулимо, но мне это точно недоступно! Если кто-то здесь и способен не обрывать мелодию раньше срока, то как раз вы! Я слышал, что когда кто-то из ваших эдайн был смерти, вы не рассказывали им про милость Эру, а пели им песни, от которых сразу проходили все их бесчисленные болезни. Почему же когда мой отец умирает, вы ничего подобного не делаете? — Тьелпе, послушай… Финрод вдохнул воздух за оконной рамой; Тьелпе казалось, что половина его лица, освещённая пламенем свечи, светится изнутри; на другой играли странные фиолетовые и алые пятна от витражного окна. Казалось, что король словно бы одной ногой уже переступил порог этого мира. — Тьелпе, я правда очень ценю твоё отношение ко мне… — Финрод запер окно; все звуки словно потухли; Келегорм стоял неподвижно, закрыв лицо руками. — Я действительно владею чарами, в том числе песенными; в чём-то я, может быть, и превосхожу чистокровных нолдор. Но пойми, не нужно верить всему, что рассказывают. Если я хочу попытаться исцелить его, я должен внушить ему это, передать ему свою волю, своё желание, чтобы он исцелился — а это не так просто! Подумай, если бы он был здоров и в полном сознании, разве он послушался бы меня хоть в чём-то? Дозваться растерянной феа на грани миров будет намного тяжелее. Музыка — это язык, который понятен даже там, но помешать уйти можно только тому, для кого твой призыв значит больше, чем его собственное понимание и восприятие. Эдайн куда более податливы, хрупки, живут в постоянном страхе смерти, поэтому есть шанс внушить им что-то — даже против воли. Но эльф при попытке повлиять на него извне будет противодействовать из-за всех сил, и это может вовсе не спасти его, а напугать и помешать добраться до чертогов Мандоса: он воспримет это как приказ, приказ совершить нечто, что не соответствует его намерениям, кажется невозможным и мучительным одновременно. Разве он станет меня слушать? Из всего Нарготронда я бы не взялся лечить таким образом никого, кроме Эдрахиля и еще нескольких эльфов. Насколько я знаю характер Куруфина, он вообще никого никогда не слушал. — Да. Кроме нашего отца, — проговорил дядя Келегорм совершенно безжизненным, ничего не выражающим голосом. — Если бы действительно никого… ему бы сейчас не грозила Вечная Тьма. Финдарато, если хочешь знать, я думаю, что никто из нас семерых не доберется до Мандоса. Если ты можешь что-то сделать… хоть что-нибудь… попробуй, хуже уже всё равно не будет. Прошу тебя, спой ему что-нибудь. Спой хотя бы просто для того, чтобы он слышал, что кто-то все еще с ним. — Ты прав! — Финрод прикоснулся, ласково и ободряюще, к плечу Келегорма. — Конечно же, ты прав. Я сам дурак, Тьелко; я не понял, почему он перестал бороться. Я был уверен, что его воли хватило бы… даже при такой дозе яда. Но просто он сейчас совсем один: или ему кажется так; кажется, что он был один всегда — прости, что говорю это… — Ничего, — выплюнул Келегорм, — ничего; ты правильно говоришь; это я всегда на него опирался, а ему было не на кого. Всё правильно. — Он сейчас совсем один, и после того что он сделал — что бы он ни сделал! — пытался ли он отравить себя или меня, это неважно (да, да, Тьелпе, это неважно, ты потом поймёшь), да, после этого он должен чувствовать себя совсем потерянным, всё кончено, все двери закрылись для него… Пусть хотя бы чувствует, что он не один… «Звёзды небесные, — подумал Тьелпе, — что же я-то? И при мне он тоже один; да, он к себе не подпускает, но разве я пробовал? Разве я достаточно пытался? Я готов вчера был помочь Финроду, отдать жизнь за него, совершить отчаянный подвиг, который может совершить Финрод, вместе с ним — но ведь сейчас Финрод хочет сделать для моего отца то, что я сделать не мог и не захотел; он просто хочет быть рядом с ним. Это же так просто… Даже если он такой… такой, как он есть — разве он должен гибнуть в одиночестве?»***
Финрод сел на край постели и, наклонившись к уху Куруфина, замурлыкал что-то едва слышно. Мелодия складывалась и крепла постепенно, как глиняный кувшин на гончарном круге: она казалась Тьелпе смутно знакомой, но уловить, где он мог слышать что-то подобное, ему никак не удавалось. Эта песня явно не предназначалась для услаждения слуха — слова казались подобранными случайно: он слышал — или ему казалось, что слышал? — одни только существительные, никак не связанные между собой по смыслу — золото, ливень, апельсины, гранаты, виноград, Лаурелин, красный плащ, рука, пальцы, шкатулка, усы котенка, солнце, Лаурелин… Тьелпе пытался вспомнить, что же это за музыка, перебирал в памяти всё, что слышал раньше — в Валиноре или в Эндорэ, и какую бы песню он не вспоминал, эта мелодия казалась подходящей. Неожиданно Тьелпе понял, что было взято за основу — гимн, который сложил когда-то Маглор в честь Феанора, но совсем в другой тональности — сейчас он звучал не как марш, а как незатейливая детская песенка — будто раскаты грома, переложенные на музыку и исполняемые теперь перезвоном серебряных колокольчиков. В неё легко вплетались отзвуки самых разных песен, но ничто не нарушало гармонию, пока менестрель вдруг не счел необходимым сменить темп: кажется, поменялся и ритм, и теперь Тьелпе стал отчётливо слышать слова…***
Знакомый голос, золотой и прозрачный, со всей свойственной ему проникновенностью выводил: В новой лодке как-то раз Апельсин себе припас, Взял овсянку также он, Майоран и кардамон, Лодку всю раззолотил И лавандой надушил. Что это? Здесь неоткуда взяться Финдарато! Куруфин оглядывается, ищет отца — или его призрак, но не видит никого и ничего. Разве Вечная Тьма не находится далеко за пределами Арды? Как же сюда могут проникнуть эти дурацкие песенки? Бабочка летела мимо, Он назвал ее красивой, Попросил развеять грусть, — Отказала. Ну и пусть! Стал он магию учить, Как ковать, как ткать и шить. Куруфин никогда не слышал таких куплетов. В отличие от Финрода, ему не доводилось проводить время с аданскими детишками, а эльфийские дети в Тирионе не пели глупых песенок про любовь и рыцарей с крыльями ласточек. Если бы угасающее сознание пыталось за что-то зацепиться, Куруфин не смог бы вызвать в памяти ничего подобного. Нет, голос определенно был настоящий — подрагивающий от напряжения, совершенно не соответствующего выбранному репертуару, мягкий голос его кузена, который никак не вписывался в происходящее. Но тогда не могло быть всего остального… Куруфин потянулся к источнику звука, пытаясь различить в окружающем его пространстве еще что-нибудь, что действительно существовало независимо от него самого. Запах камфорного масла, чьи-то пальцы, натирающие им его виски, мягкий ворс одеяла под ладонью… Куруфин попытался вдохнуть, воздух тоже был настоящий и почти не обжигал горло. Глаза открыть было тяжелее всего — сквозь густые ресницы он смог разглядеть только нелепо растопыренные во все стороны, будто для того, чтобы удобнее было об них запинаться, позолоченные ножки стола — Куруфин лежал на боку, и не мог видеть своих близких, но понимал, что они все рядом — не потому, что пошли туда за ним, а потому что вернули его к себе.