#парижскаяжизнь

Бывают такие моменты — ключевые, узловые, связывающие события воедино. В такие моменты кто-то делает открытия, кто-то пишет музыкальную коду, а кто-то — как, например, Одри — понимает нечто важное о самом себе. Слова и разговоры превратились в ленту, которая услужливо развернулась перед ней воображаемым красным ковром. Ступи — и тут же окажешься под прицелом фотокамер; назойливые журналисты начнут протягивать микрофоны, а фанаты делать селфи на твоем фоне. Один шаг — из уютной безопасности в открытое, слишком открытое пространство. Кажется, это называется агорафобия? Может ли лишняя частица бояться открытого пространства? Одри покачнулась. Смыслы заполняли ее голову, их было слишком много, а она была всего лишь точкой — или даже частицей, крошечной, ненужной в этом времени и в этом месте. Спам, пиктограммы, Линнер, мерцающая лента дороги — все это существовало вместе, единой тканью, а Одри едва могла удержаться на ее поверхности. Она схватила Линнер за руку: — Нет. Не нужно, пожалуйста. Мы ведь можем просто уйти отсюда? Вернуться обратно, домой? Пожалуйста. Я хочу домой. Линнер повела плечами и даже как будто изогнулась в талии — чтобы лучше рассмотреть ее? Чтобы атаковать, словно кобра? Одри отпустила ее руку, внезапно вспомнив о том, чего стоило ей единственное касание инопланетянки до того. — Я не хочу быть лишней частицей, — попыталась она пояснить и заговорила: быстро-быстро, захлебываясь словами, словно нужно было уместить очень много понятий в очень короткое время: — Ты взяла меня сюда, потому что я лишняя частица — здесь, и дома я тоже лишняя частица, поэтому, я думаю, со мной ничего и не случилось, и мои часы отставали именно поэтому. Я лишняя. Я живу ни за чем, просто так, у меня одни мечты и никакой силы воли, у меня нет друзей, да ничего у меня нет, я просто живу не свою жизнь, хэштег парижская жизнь, понимаешь? Мне кажется, что чем больше я верю в нее, в эту свою парижскую жизнь, тем реальнее она становится, но на самом деле я — лишняя частица в ней, но я не хочу… Не хочу, поэтому не нужно — не нужно никуда идти, не доказывай мне, что я настолько незначительна, что даже присутствие в будущем ничего не изменит, а я ведь не частица, я человек — я могу спрыгнуть с этой дороги сейчас, и что тогда будет? — Одри? — Линнер скользнула ближе, еще одним рассчитанным, экономным, змеиным движением. — Но ты не лишняя частица. Ты важный элемент паззла. И, пожалуйста, не прыгай с дороги: разбиться не выйдет, там воздушная подушка, но есть риск попасть на психиатрическое освидетельствование. В этом веке они все будто помешались на психическом здоровье, между прочим. — Элемент паззла? Важный? — перебила ее Одри: она уже поняла, что если Линнер не останавливать, то она продолжит говорить о чем-то, цепляя смыслы словно пряжу в ей одной ведомом узоре. — Ну, разве не ты подсказала мне про наблюдателя? — Про какого наблюдателя? — Одри сморгнула некстати выступившую слезинку. Линнер недоуменно посмотрела на нее, а затем коснулась ее влажной щеки — почти ласково. И замолчала, прекратив всякое движение. Даже ее нервные пальцы замерли, освободив кончик косы. Одри тоже молчала. И пыталась не плакать. Худшее время для жалости к себе: в компании инопланетянки, в будущем своей собственной планеты, в двух шагах от решения грандиознейшей загадки ее жизни. Единственной, вообще говоря, загадки. И все же Одри никак не могла избавиться от ощущения, что именно сейчас она буквально никто и ничто, и ей было катастрофически обидно за все несделанное, несказанное и ненаписанное. Может быть, дело в том, что она чувствовала, как отъединена сейчас физически от своего настоящего — будто она не переместилась во времени, а умерла. И каждая минута ее «парижской жизни», проведенная в пустом ожидании жизни настоящей, как будто укоризненно смотрела на нее. Смешные кружки для кофе, кремовая уютная пижама, носки с люрексом для холодного пола, наклейки на ноутбуке — элементы-символы, обманчивые и уютные. Приглашающие в свой мир: стоит лишь выбрать правильный момент, воссоздать его по сотням подмеченных деталей, как он обязательно обретет смысл и превратится в фрагмент чего-то созидаемого. Но на самом деле не обретает и не превращается, а вместо того лишь занимает свое место в череде минут, потраченных на бессмысленное глядение в пустоту, на разговоры ни о чем с теми, кто не вспомнит твоего имени через пару лет, на бесполезные споры. Минуты схватываются клеем времени и тут же стеснительно прячутся у тебя за спиной призраками того, что могло бы случиться, а ты не смотришь — в конце концов, в носках и впрямь страсть как удобно, и ты даже делаешь фото, потому что кто-то другой подхватит его, заберет элемент твоей жизни и встроит в свою. И копия твоего призрака постарается не коснуться лишний раз плеча незнакомого тебе человека в мягких носках, в кремовой уютной пижаме, с наклейками на ноутбуке и непременно смешной кружкой для кофе. Одри хмыкнула: как это банально. Сожаление о потраченном впустую времени. Сотни страниц уже написаны об этом. Любой более-менее искушенный читатель лишь презрительно фыркнет. В свой сюжет она бы такого не включила: главная героиня осознает смертность и решает никогда больше не тратить впустую ни минуты. Учится водить самолет, отправляется в кругосветку, пишет картину, продает ее через инстаграм и становится миллионершей. Так заканчиваются подобные истории в кино: беспроигрышный вариант, зрители любят мечтать. Фыркают и мечтают, как будто им на самом деле важно утвердить для себя то, что лишь в сказках кто-то способен изменить свою жизнь. Линнер сжала губы в нитку: ее лицо казалось теперь злым, острым и неприятным. Даже веселые веснушки и девочковая коса не спасали положение: инопланетянка выглядела опасной и раздраженной, и Одри толком не понимала, почему. Впрочем, она продолжала интерпретировать ее эмоции как человеческие — и это могло быть ошибкой. Как, например, нервозность Линнер: кто знает, почему она то и дело дергает себя за косу? Вдруг дело вовсе не в нервах — да и зачем бы нервничать ей, способной в любой момент сбежать от любой опасности или даже переписать время так, чтобы сбегать не понадобилось бы? — Про того наблюдателя, который определяет состояние системы, — заговорила Линнер, как будто никакой паузы и не было. — Частица обретает значение и включается в систему только тогда, когда ее заметили, когда запускается цепочка событий, которая, конечно, в широком смысле уже запустилась, но в твоем языке для этого нет нужного времени глагола. Она определяет состояние между лишней и не лишней именно тогда. Как кот Шредингера. Знаешь про кота Шредингера? Одри с опаской кивнула: — Слышала. Кот в коробке, который то ли жив, то ли мертв, но об этом можно узнать лишь открыв коробку, так? — Кот, который одновременно и жив, и мертв, — Линнер важно подняла в воздух палец смешным жестом, и Одри хихикнула. Этот жест — явно человеческий. А Линнер явно нравится читать лекции. Но в кожаной куртке с чужого плеча, слишком широких и неаккуратно подвернутых джинсах и кроссовках с развязавшимися шнурками она выглядела едва ли не старшеклассницей, и попытки казаться важной невольно умиляли. — Состояние кота определяется исключительно в момент наблюдения, до того оно подвержено или-или. Суперпозиция состояний, — Линнер переступила с ноги на ногу, опустила взгляд и с укором взглянула на шнурки, как будто те должны были тут же устыдиться и завязаться самостоятельно. — Как Шартр, — кивнула Одри, наблюдая, как инопланетянка завязывает шнурки — тоже совершенно обыкновенно и по-человечески. — Как Андреа. — Именно! Мы узнавали состояние Андреа лишь тогда, когда наблюдали за ней, в некотором смысле. И это путало — казалось, что здесь должна быть последовательность, цепочка. Андреа сначала была в магазине, а потом где-то еще, и это «где-то еще» казалось однозначно определяемым, потому что ему предшествовало однозначно определяемое «в магазине». Но все не так: в магазине состояние Андреа было зафиксировано наблюдателем. И продолжало фиксироваться далее. — Мной? — Почему тобой?! — Линнер даже тряхнула головой, как будто Одри сказала несусветную чушь. — Конечно же, нет. Фиксировалось Джой. Моей ТАРДИС. Она умеет принимать решения — не всегда правильные, конечно, но именно в той ситуации решение вышло довольно креативным. — Райан сказал, что она ходит между двумя палатами, — припомнила Одри. — Между твоей и моей. Мы сочли, что она следит за Райаном, который следил за тобой… Но на самом деле она просто наблюдала за нами обеими? — Фиксировала состояние, да, — кивнула Линнер. — Ей нужен был якорь, и она использовала тебя — твое сознание, твою личность. В тот самый момент, когда все произошло.Ты должна была это почувствовать — касание ТАРДИС. Хотя… Склонив голову набок, Линнер изучающе вгляделась в Одри — и та поспешила развеять ее сомнения, чтобы избавиться от этого пристального взгляда энтомолога, разглядывающего с легкой улыбкой узор на крыльях очередной пойманной бабочки. — Почувствовала. Я не поняла этого тогда, но затем, когда мы вновь с ней встретились, когда я уже знала кое-что… — Одри осеклась: о том, что она подглядела что-то в разуме Линнер, она говорить не хотела бы, мало ли что. — В общем, во второй раз я точно поняла это. Между нами как будто была… Какая-то связь? Знаю, звучит глупо. — Вовсе не глупо! Именно так и есть. Слушай, почему ты все время считаешь, что говоришь глупости? Нет, не так. Почему всякий раз, когда ты говоришь глупости, ты считаешь, что это довольно умно, а когда наконец дело доходит до по-настоящему важных вещей, полагаешь, что несешь чушь? Это крайне озадачивает, между прочим, я привыкла сразу понимать, стоит мне слушать или нет. Одри моргнула: что она может на это ответить? Потому что она на самом деле так считает? Потому что она всю жизнь неверно понимала, в чем хороша, а в чем нет, пока не встретилась с Линнер? Линнер схватила ее за руку и дернула. — А ну давай, шагай. Раз-два, левой-правой. Ты же разумное прямоходящее. Одри послушно шагнула. Левой, потом правой. Дорога едва заметно пружинила под ногами и, кажется, даже проскальзывала. Кто-то из прохожих усмехнулся, глядя на нее. Одри подметила, что у его обуви толстая платформа; на пятке мигал индикатор заряда или нечто очень на него похожее. Возможно, здесь никто не ходит в кроссовках. Впрочем, Линнер кроссовки не мешали, так что Одри стиснула зубы и сделала еще один шаг. Понемногу она приноровилась и даже перестала судорожно сжимать руку Линнер, опасаясь растянуться прямо на дорожке и уткнуться взглядом в бездну внизу. Они куда-то шли; Джой осталась позади, и Одри не решалась спросить, почему она не следует за ними, если явно может. Где-то через полчаса Одри устала. Ступни буквально сводило от постоянных инстинктивных попыток уцепиться ногами за поверхность. Ни одного автобуса, поезда или трамвая — или чего-то, напоминающего общественный транспорт — им тоже по пути не попалось. Линнер шагала ровно, размеренно, быстро — Одри же начала задыхаться. Впрочем, может быть, нужно было меньше смотреть по сторонам — она окончательно осмелела, и пыталась просто вместить и запомнить все, что видела: цвета и флаги — весь город был будто помешан на флагах. Людей и их одежду: странную, но будто недостаточно, чтобы поверить — они на самом деле в будущем. Плотный трафик бесшумных автомобилей, распределенных по уровням — Одри пыталась определить, летают ли они или едут по таким же невидимым дорогам-лентам, но не могла. А еще она так и не узнала, какой сейчас год. С устной речью проблем у Одри не возникало: подслушанные разговоры других имели смысл, хоть и перемежались довольно часто непонятными ей словами. А вот с письменной все оказалось куда сложнее: она разве что выделяла некоторые знакомые слова и догадывалась о значении очевидных пиктограмм и эмоджи. Окончательно сбившись с дыхания, она поинтересовалась у Линнер, не изобрели ли здесь уже телепортацию, и оказалась вознаграждена солнечной улыбкой во все тридцать два — или сколько их там у нее — зуба. — Именно, Одри! Не изобрели! Линнер остановилась у бортика, стилизованного под японский мост, — совершенно нелепого и неуместного на тротуаре — и смотрела на Одри, словно та только что подарила ей апартаменты с видом на Эйфелеву башню. Кстати, башня тоже виднелась вдали, за крышами домов — хмурая и коричневая, совершенно и ненормально обыкновенная. — И что в этом такого радостного? — буркнула Одри, облокотившись о казавшиеся деревянными перила, которые тут же завибрировали и окрасились алым. Приятный женский голос начал перечислять культурные вариации моста и стоимость изменений. Одри поначалу отпрянула, но затем решила, что после всего, что она увидела и совершила, какому-то говорящему мосту ее не испугать, и уверенно положила обе ладони на поверхность бортика. Линнер чуть сдвинула ее ладонь, демонстрируя сенсорную кнопку — и мост наконец заткнулся. — Изобретут телепортацию. Непременно изобретут — теперь уже точно ясно, как и когда. И это будет не сейчас. — Ну, могли бы и сейчас, знаешь ли! — Могли! — Линнер все еще сияла. — Могли! Почти смогли! Ты что, не поняла? Они почти смогли, просто они случайно изобрели не то, что собирались. Это привлекло мое внимание: для путешествий во времени слишком рано, а сигналы были весьма однозначные. Я решила посмотреть, что же там происходит, и… Вляпалась. Линнер хмыкнула, как будто это слово имело какое-то особенное значение. Одри задумчиво прикусила губу, мысленно заполняя пробелы в путаном объяснении Линнер. — Ты хочешь сказать, что они попытались телепортироваться, а вместо этого случайно попали в прошлое? — Практически. Время и пространство, пространство и время — вы все еще делите их, не умеете правильно вычислять измерения. Такие ошибки неизбежны на начальных этапах. Но для путешествий во времени еще слишком рано, так что теперь наша задача — убедиться в том, что произошедшее, которое, кстати, в данный момент еще не произошло, не приведет к ненужным последствиям. Которые, кстати, нам нужно исправить, пока Париж — твой Париж — не превратился окончательно в парадокс. Пока Андреа Вайсс не решила идти домой и не оказалась нигде. Пока время не начало кусать себя за хвост. Одри кивнула — скорее, чтобы показать, что согласна, несмотря на огромное количество вопросов, которые роились у нее в голове. Например, что случится, если они сейчас изменят нечто в истории, что повлияет на будущее? Линнер говорила об устоявшейся истории, о том, что для путешествий во времени слишком рано — а значит, она точно знает, когда станет не слишком рано… По спине Одри пробежал холодок. Она вдруг осознала, что у ее расы есть настоящее будущее. Ощутимое, физически существующее, доступное таким, как Линнер. Что в этом будущем где-то есть путешествия во времени. Что к этому моменту она сама давно превратится в корм для червей. Время показалось ей вдруг непосильным грузом, и ей очень захотелось спросить Линнер, как справляется с этим она. Справляется ли вообще? Может быть, оттого она и грызет свою косу, что на самом деле не справляется? Одри пытается писать, но тоже не справляется. Линнер пытается… Что пытается делать Линнер? Во что она вляпывается? Но спросить Одри попросту не успевала: Линнер тянула ее за собой, что-то говорила, подталкивала, и не давала времени осознать. Они добрались до места с лаконичным названием «Колесо Централ», прошли сквозь гостеприимно расступившиеся перед ними стены — впрочем, Одри успела отметить крошечные элементы управляющего механизма. Линнер представилась каким-то длинным и незапоминающимся именем, которое, очевидно, произвело впечатление на человека за стойкой, и их тут же пропустили дальше. Одри смотрела по сторонам, пытаясь при этом казаться столь же уверенной в своих действиях и сосредоточенной, как Линнер рядом с ней. Та же сбросила прямо в коридоре куртку, а затем подхватила со стойки короткий синий халат — и внезапно преобразилась. Теперь вместо неряшливой студентки она казалась взрослой женщиной, способной жонглировать научными терминами. Не хватало только очков на носу и папки под мышкой. Второй халат она протянула Одри, но та вздохнула, подобрала куртку, покрутила ее в руках, размышляя, не слишком ли глупо будет надеть ее поверх собственной, и свернула в руках неаккуратным комком. Линнер пожала плечами и подтолкнула ее в спину к двери с указателем «Машинный зал. Консоль. Терминал прямого доступа». На большом изогнутом экране транслировалось изображение человека, заключенного в капсулу. Он улыбался и махал рукой, словно Гагарин. Группа людей встревоженно смотрели на него и о чем-то переговаривались. Другие сидели за рабочими станциями, расположенными вдоль круглого стола: у каждого несколько мониторов с подрагивающими линиями графиков и какими-то числами и буквами. У каждого на голове — плотные непрозрачные очки; руки зафиксированы, пальцы подергиваются. Одри хотела было вглядеться в лица каждого здесь, запомнить их; хотела зафиксировать в памяти весь путь с первого этажа на самый верх, а затем вниз по коридорам, лестницам, анфиладам. Хотела что-то сказать кому-то, когда поняла, что вот-вот станет свидетелем чего-то важного. Хотела остановить Линнер, когда поняла, что та убеждает внести изменения в изначальные расчеты. Когда пальцы Линнер легли на плечи одного из операторов легким, небрежным, почти случайным жестом — и человек дернулся на единственное мгновение. Хотела закричать, когда поняла, что улыбчивый мужчина из капсулы, возможно, никогда не появится в ней вновь. Но она ничего не сделала — только наблюдала, как разочарованно смотрят друг на друга серьезные люди в одинаковых бело-синих костюмах с бирками на нагрудных карманах. Как копирует выражение их лиц Линнер. Как быстро-быстро говорит что-то о квантовой запутанности, об A, B и С, о передаче состояний. Нам часто кажется, что мы бы непременно поступили бы иначе, если бы знали все заранее. Мы придумали сотни пословиц и поговорок, утверждая собственное право ошибаться и необходимость принимать последствия. И все же, дождливым утром в Париже, когда злые сонные водители разгоняются, не обращая внимания на лужи, мы проклинаем их — и себя. За то, что надели светлые брюки. За то, что подошли слишком близко. За то, что вынуждены бежать куда-то, принимая правила игры, в светлых брюках, под непрекращающимся дождем. Между автобусами и входами в метро, в толпе среди таких же. И мы верим, что если бы… О, это чудесное «если бы»! Опасное «если бы»! Фантастическое «если бы»! Абстрактное «если бы»: ведь стоило бы ему превратиться из легкого сожаления в инструмент, как под ним тут же образовалось бы что-то еще. Например, «а откуда я должен был это знать»? Или «мне не хватает информации, чтобы принять решение». Или даже «я просто не могу». Одри не могла ничего сделать: она видела, как меняются ряды чисел, как растут одни графики и падают другие. Она ничего не понимала в происходящем, но знала наверняка: сейчас где-то там, в «Галерее Лафайетт», открывается трещина, и она, Одри Мильвиль, прячется под прилавком, потому что где-то рядом есть Джой — та самая Джой, которую они оставили на прозрачной дороге-ленте; которая похожа на неуловимую блондинку в летнем желтом платье, но на самом деле — космический корабль. Она понимала, что запускается цепочка событий, призванная не запустить другую, и в то же время запустить, и все это складывалось в бесконечную последовательность кусающих себя за хвост змей. Невидимые змеи сворачивались клубками, превращали просторный машинный зал в террариум, и между ними скользила как-то Линнер, старательно укладывая каждую в нужный ей узор. — Основы телепортации были разработаны еще в твоем времени, Одри, — заговорила Линнер, когда все закончилось. Они вновь стояли на прозрачной дороге у японского мостика. Линнер жмурилась на солнце, точно довольная кошка, и мягко, расслабленно рассказывала о телепортации. Она так и не забрала у Одри куртку; под майкой торчали острые лопатки, на обнаженных предплечьях красовались бледные, едва заметные веснушки, а джинсы болтались низко на бедрах. И все же случайные прохожие оглядывались не на нее, а на Одри — а кое-кто даже присвистывал. Одри улыбнулась, купаясь в неожиданных лучах внимания, а затем вспомнила про то, что должна сейчас слушать, если хочет хотя бы что-то понять. — Достаточно трех частиц, — вещала Линнер, глядя поверх крыш домов в небо, украшенное рекламными проекциями. — Две находятся в состоянии квантовой запутанности — то есть обладают идентичным состоянием, в любой момент пространства-времени. Третья — наша жертва, состояние третьей передается второй. И первая копирует его. Таким образом, мы получаем совершенно одинаковые частицы. А так как в конечном итоге даже мы с тобой состоим из одних и тех же частиц, задача состоит лишь в том, чтобы правильно разобрать объект на элементарные частицы, а затем собрать заново. — Но тогда получатся два одинаковых объекта? — уточнила Одри, представившая себе, как распадается в пыль человек, а затем собирается обратно. Ее передернуло. — Два и более. Сколько угодно. Достаточно один раз провести успешный эксперимент, чтобы открыть возможность населить целую планету копиями самого себя. Было бы довольно странно, конечно… Но именно здесь появляется дилемма: как только дело доходит до перемещения живого и разумного существа, встает вопрос, которое из них — настоящее? Перенесется ли, иначе говоря, разум? И если да, то… Линнер замолчала и хитро посмотрела на Одри. -… то что с этим делать? — предположила она и тут же поймала разочарованный взгляд галлифрейки. — И… и что? — Ничего. Уничтожить лишнее существо. Или не дать ему вернуть свою изначальную форму. Но… Это моральная дилемма, не физическая: стоит изобрести способ собирать атомы в верную форму, как появляется возможность и не собирать их. Сделать вид, что в этом нет необходимости. Такой вот любопытный выбор. — И выходит, всякий раз, как кто-то пользуется телепортацией, он попросту умирает потому, что его тело решают не собирать заново в исходной точке? А его место занимает кто-то другой, с таким же телом и памятью? Линнер вздохнула, оперлась на бортик и посмотрела вниз. — Где-то здесь есть вторая я. Мы обе можем занимать одно место, но одна чуть старше другой. Мы никогда не встретимся, конечно же, это было бы полной катастрофой. Наши состояния, состояния наших атомов практически идентичны. Могут оказаться идентичны. Были идентичны, — она нахмурилась: похоже, снова в английском языке не нашлось подходящего времени глагола. Одри вдруг задалась любопытным вопросом и продолжила разговор, но по-французски: — Ты хочешь сказать, что путешествия во времени — это то же самое, что телепортация? — Нет! — Линнер аж подпрыгнула, но ответила тоже по-французски. — Хотя ошибиться очень легко. Особенно, когда ничего не понимаешь… И запустить случайную цепную реакцию. Хорошо, что я… Что мы догадались, что происходит, да? Кто знает, как распространился бы эффект… — Ладно, — Одри посмотрела вниз сквозь сплетение высотных тротуаров в тщетной попытке разглядеть там вторую Линнер. — Но если ничего в «Галерее Лафайетт» не было, то что насчет меня? Я ведь помню все, что было. То есть в моей памяти это же было. — Помнишь, — улыбнулась Линнер. — Одри Мильвиль, конечно же, ты помнишь. Поэтому я и взяла тебя с собой сюда. Ты напишешь об этом книгу. Одри усмехнулась. Конечно, напишет. И эту, и еще двадцать ненаписанных, но придуманных тоже напишет. А еще выиграет в лотерею, продаст картину в инстаграмме и начнет наконец ходить в спортзал, чтобы на нее оглядывались и в ее времени тоже. Это, конечно, довольно мило и даже неожиданно со стороны Линнер, но можно было бы и не пытаться. — И что, ты не сотрешь мне память? Не убьешь меня? Не выбросишь где-нибудь в космосе — ведь я помню то, чего не должно было происходить? Могу изменить историю. — Ты напишешь об этом книгу, — с нажимом повторила Линнер, и Одри вздрогнула. Линнер не мотивировала ее, нет. Не поддерживала. Она сообщала известный ей факт. Она закрепляла события, вот что она делала. Связывала случившееся и неслучившееся, спутывала, делала взаимозависимым. Точки A, B и C. Становилась наблюдателем. Пользовалась еще каким-то законом, который не должен бы быть применим к людям и поступкам, но отчего-то отлично подходит. Одри подумала о том, что Линнер назвала ее Одри Мильвиль. И о том, что она предпочла бы услышать какую-то другую фамилию — в конце концов, однажды же она должна бы выйти замуж. И о том, что можно взять творческий псевдоним. Или написать книгу очень-очень быстро. И о том, что Линнер могла читать ее книгу. Или прочитает потом, после того как Одри вернется домой. Сядет где-нибудь на далекой планете или на этом своем Галлифрее, откроет книгу и будет читать там. Одри поклялась самой себе, что в ее книге точно не будет никаких инопланетян. И Линнер в ней тоже не будет. И еще поклялась, что ни за что не спросит у Линнер, хорошая ли выйдет книга. А потом она прекратила клясться себе в чем-либо — как раз после клятвы о том, что непременно поговорит с Райаном и расскажет о том, какая она глупая и как он нужен ей на самом деле, и как она хочет, чтобы он научил ее добиваться своих целей, и как ей на самом деле важна его поддержка, особенно здесь, в чужой стране. Прекратила, потому что за спиной появилась Джой, а значит, время пришло. И ей очень хотелось запомнить хоть что-то еще: едва уловимый запах другого Парижа. Шуршание шагов. Разноцветные ленты и флаги. Рекламу. Тихую музыку, звучавшую откуда-то сверху. Вибрацию тротуара. Голос японского мостика. Даже улыбку Линнер — ведь история Одри-которая-побывала-в-будущем заканчивалась прямо сейчас, и последние мгновения обретали тяжелую горькую ценность неповторимости, но она только вновь потеряла сознание, едва успев ощутить, как нечто огромное и непостижимое развернулось перед ней, а когда пришла в себя, то была уже одна. Шел противный мелкий дождь, а она сидела у парапета станции метро «Плас д’Итали», поджав к груди колени. Короткие волосы успели намокнуть, на джинсах красовалось грязное пятно, и она мелко-мелко дрожала: похоже, просидела она здесь достаточно долго, и никто не додумался хотя бы спросить, все ли у нее в порядке. Одри накинула на плечи вторую куртку и недоуменно наткнулась на что-то в рукаве: ее футболка. Та, которую она отдала Линнер. Джинсы лежали рядом, мокрые и грязные. Поверх стояла пара кроссовок. Одри фыркнула: удивительная любезность! А затем посмотрела на людей вокруг: торопившихся в торговый центр, перебегающих лучи дорог, что расходились от центрального круга во все стороны. На сосредоточенных, хмурых людей, зонты которых цеплялись друг за друга, когда те спускались в метро и ругались. Обыкновенных людей двадцать первого века. Среди которых совершенно точно не было одной странной девушки с косой. Одри вздохнула - могла бы и попрощаться, между прочим! - и порылась в карманах в надежде, что ее проездной и мобильный не потерялись где-то в так и оставшемся неизвестным ей веке — и с некоторым разочарованием поняла, что ни одного сообщения или звонка от Райана нет. А потом поняла, что она все же опоздала на работу, и ей стоит позвонить и сказаться больной. Но на этот раз не из «Галереи Лафайетт». Одри набрала номер шефа, готовясь изобразить кашель, но вместо привычной фразы «здравствуйте, я заболела, возьму больничный, сообщу завтра, когда смогу выйти» вдруг произнесла нечто совсем иное. А затем вприпрыжку побежала к турникетам, улыбаясь сквозь моросящий дождь недоуменно глядящим ей вслед прохожим.