I’ll be right here now to hold you when the sky falls down.
I will always be the one who took your place.
When the rain falls, I won’t let go. I’ll be right here.
Злость и отчаяние. После потери родителей Дику кажется, что нет ничего привычнее этих чувств. Злость и отчаяние — первое, что он пробует на вкус, когда официально становится напарником Бэтмена. Злость и отчаяние — то, что иррационально-правильно распространяется по всему телу, когда двое неизвестных вводят ему сыворотку. Стены коридора сжимаются, но не сильнее, чем фиксирующие ремни на запястьях и ногах. Хуже всего другое. Он совсем не знает, куда идти и что делать. Единственная дверь оказывается закрытой, а последней надеждой на спасение становится небольшая фигура, маячащая вдали. Дик кладет руку на плечо, и мальчишка оборачивается — в угрожающе-расширенных зрачках отражается ненависть, полыхает с болезненным уколом в прищуре. Тяжелый вдох разделяет решетку сведенных спазмом неверия ребер; клетка прогнозируемо оказывается со стальными прутьями.***
Бэт-пещера встречает холодной мраморностью пола и ненавязчивым белым освещением. — Брюс? Дик оглядывается по сторонам, но приемного отца рядом не находит. Бэтмен, увы, не сможет помочь ему побороть личных демонов, скрытых в самых темных уголках души. — Робин был ответом. Робин должен был это исправить, а ты все испортил. — Собственная копия бьет прямо под дых, и он не успевает его блокировать. — Ты винишь Зукко, винишь Брюса, но это все ты! Ты превратил его в монстра! Кровь алой струйкой стекает по губе, спускается на шею и проникает под костюм. Дик не в силах драться, но даже если бы и мог ответить на череду тяжких ударов, то стоило бы оно того? В конце концов, это с ними сделал он.***
Дверь распахивается с приглушенным скрипом. Сквозь толщу воды, в которой находится Грейсон, звук не проникает. Чужое, непослушно-ватное тело ему не подчиняется, и даже простое движение пальцами кажется сверхчеловеческим усилием; попытка осознать, что происходит, где он, как он тут очутился тут же вызывает очередную вспышку боли. — Дик? Давай, нам пора идти, — Рэйчел освобождает его руки от тугих узлов, но это не помогает парню придти в сознание. Неподвижные зрачки гипнотизируют и одновременно отталкивают расширенной обна(де)женностью глаз; она зовет, но он впервые не откликается. — Наверное, его накачали наркотиками, — с нескрываемой злобой в голосе предполагает Гар. — Возможно, они сломали его, Рэйчел. Этим тут и занимаются, — ее мама произносит слова сочувствия и невольно отводит взгляд в сторону. Девушка не верит. Не хочет верить. Она пальцами цепляется за его руку, взглядом — за тени на щеках от темных ресниц. В четырехкамерном колется абсурдная мысль: ей слишком многое еще нужно ему сказать. — Дик, это я. Ты должен меня услышать. Ты сильнее их. Ты самый сильный из всех, кого я встречала. Нам надо выбраться отсюда, без тебя мы не справимся. Рэйчел готова упасть на колени и молить Бога, в которого не верит, чтобы Дик очнулся; непрошеные слезы очерчивают на коже мокрые дорожки, заканчивая свой путь на его кофте. — Ты обещал, что никогда меня не бросишь! Ты обещал...***
Грейсон не уверен, сменяется ли в этом месте ночь утром, засыпает ли он по-настоящему или только погружается в свои страхи настолько глубоко, что не различает течения времени. Часы здесь будто остановились; минутная стрелка прекратила свой бег, а часовая, запнувшись об нее, застыла на постоянных шести. Когда от бессилия уже хочется выть, Дик чувствует прикосновения Рэйчел: ее теплые руки, сжимающие его холодные ладони, ее страх, тревогу и смятение. Воспоминания проносятся перед глазами красочным калейдоскопом — вот она просит о помощи в полицейском участке, здесь они вместе досматривают серию из «Игры престолов», а тут он обнимает ее, крепко прижимая к себе и заверяя, что всегда будет рядом. — Да, кажется, обещал, — с фирменной полуулыбкой отвечает очнувшийся парень. Рэйчел облегченно выдыхает; чувствует, как покалывает оттаивающее беспокойство на кончиках пальцев от его слов. Смотреть на него живого — и вспоминать сквозь сепию пережитого отблески их истории. В груди разливается смутно знакомое ощущение, вынуждающее ее парировать незваной откровенностью: — Никогда, слышишь, никогда больше не смей умирать у меня на руках.