Эклектика

Последняя эра Черной империи, принц Бетельгейз Чарингхолле-Десенто

      — Кровью сердца я призываю тебя. Мой эйдос чист, как кристаллы твоего храма. Кровь от крови, жизнь от смерти. Мудрость, сила, безжалостность. Приди к своему дитя, Чаосин.       Призрачные свечи качнулись. Блики заиграли на кинжале, лежащем поверх молитвенника. Это значило, что обращение услышано.       — О, Всеблагая, Милосердная Владычица! Мы просим тебя о силе, мы просим благословения. Мы — наследники империи и устали видеть, как разрушается страна. Нынешний повелитель стар, слаб, слеп. Он не видит опасности, повисшей над Чарингхоллом. Услышь нас, я верю, ты слышишь. Позволь пролить жестокость в твоих палатах, Созидательница…       Мама шептала, закрыв глаза, с мукой на лице и беспокойно подергивающимися веками. Весь ее вид говорил: перед Бетельгейзом стоит неистовая религиозная фанатичка, способная раздавить любого, кто скажет хоть одно нелицеприятное слово в адрес главного храма. Руки Сиенны Чарингхолле судорожно сжимались вокруг несуществующего горла, а молитва вырывалась со свистом и страхом. Бетельгейз видел ее страх перед божеством. Здесь, в мире, сотканном из обрывков души, ее проявления — эмоции, чувства, желания, цели — различались отчетливо.       И пол, и стены, и две женщины рядом — все из одного, он сам, чарингхолльский принц — тоже.       «Кровью сердца» — странное вступление, учитывая, что ни у кого нет ни первого, ни второго. Две вещи в измерении-изгое сохранили материальную сущность: трон и меч, который сделали оружием ближайшего к правителю советника — главного чаоситта. Подобие сердца имел только Бетельгейз, оно досталось от отца. Вместо крови по сосудам тек черный с искорками дым; Бетти обладал им же, но, в отличие от остальных, к его мраку примешивалось серебро. Открытие сделал дядя, когда сидел с ним перед сном — ему хотелось доказать, что «юнец — чужак». Тогда Бетельгейз впервые почувствовал боль. Рана зажила быстро, о ней никто не узнал. Если бы дядя стоял у молитвенника, то не смог бы сказать «мой эйдос чист, как кристаллы твоего храма» — богиня-созидательница непременно поразила бы лгуна светом. Поэтому, наверное, принц Альбиус остался за дверями, самодовольно бросив «Она поймет и по-другому». Это значило, что Владычица мира читает его молчание.       У Бетельгейза тоже была своя молитва. Он не знал, зачем мама привела его в храм посреди падения одной песчинки, чарингхолльских «суток», но привык, что желания Сиенны возникают спонтанно и неожиданно для других. На протяжении шестнадцати тысяч падений, с тех пор, как научился ходить, Бетельгейз следовал за мамой в храм. Дядя отмечал, что Сиенна просто боится оставлять сына в одиночестве. Не без причин.       Своя молитва. Мама учила общепринятым, но Бетельгейз (возможно, было виновато влияние дяди) сочинил другие. У него не существовало постоянной. Каждое падение душа просила разное. В этот раз он, глядя на кинжал, бессвязно думал:       «Возлюбленная Чаосин, сделай так, чтобы я покинул твой мир. Я знаю, страх — это грех, но он сильнее меня. Здесь слишком темно, пойми. Все ненавидят меня. Я изгой. Мне жалко маму, она беспокоится обо мне. Дядя угрожает, когда она не видит, не могу рассказать ей. Я хочу увидеть отца. Я никогда его не видел. Отпусти, пожалуйста».       Слышал ли идол? Здешняя прислужница говорила, что да. Она, безымянная, стояла в стороне, у одной из колон, и жалостливо смотрела на юного принца. В который раз Бетельгейз подумал, что простая прислужница слышит его просьбы-мысли. Ее лицо всегда выражало скорбь, тоску и казалось красивым, как благородство и верность. Бетельгейз ни разу с ней не заговаривал. Слова прислужницы сочились мудростью, которая, непонятая, вызывала стыд. Это не мешало маме обращаться с ней как с рабыней. Младшая принцесса не любила манеры и была прямолинейна, честна, а также возвышала себя над другими, будто мечты о троне уже преобразились в явь.       — Услышь свое дитя, Владычица, — с жаром проговорила Сиенна Чарингхолле и распахнула глубокие черные глаза с тяжелыми веками. — Ты закончил, милый?       Бетельгейз кивнул. Голос матери, хлесткий и властный, заставил выпрямиться и расправить плечи, как если бы он проглотил чаоситтский меч.       — Прекрасно, — Сиенна обратила внимание на прислужницу и процедила: — Девка стояла там все время?       Он не уважал ложь. Лгать значило не уважать ни себя, ни других людей. Для Бетельгейза ложь стояла на одном пьедестале с предательством, ревностью и прочими испражнениями неуверенной в себе души. Однако он не спешил судить других и тем более знал, что существует ложь во благо, к которой Бетти с трудом прибег, сказав:       — Нет, пришла только что.       Если постоянно говорить правду, то никому и в голову не придет, что ты, наконец, соврал. Сиенна отвернулась от стоящей в тени женщины и направилась к выходу. Бетти задержался: безымянная прислужница смотрела с болью. Невысказанные мысли переливались на ее губах. Она всегда пугала, но сегодня, после молитвы, испугала особенно сильно… Так смотрели осужденные на смерть, чарингхолльцы, потерявшие детей или отправлявшие их на войну, алчущий дядя Альбиус на супругу брата и мать на корону, пока он, Бетти, мечтал покинуть родину и оказаться с отцом. Прислужница хотела что-то сказать; у Бетельгейза дрожали руки при мысли, что он может услышать. Окончательно смутившись, Бетти побежал за матерью. Спину обожгло нечто, похожее на горе.       «Может, я ей… нравился?»       Одеяние Сиенны было свито из свирепых штормов черных планет: оно переливалось, как драгоценные камни в скипетре. Камни, каждый из которых, по легенде, богиня Чаосин принесла из подвластных ей миров. Других. Целое ожерелье миров когда-то принадлежало Чаосин — одной из многих. Род правителей шел от богини, что подчеркивалось всем: об этом не уставали говорить на мессах и праздниках, это пелось в гимне, это значилось на гербе и даже сам замок был построен в форме спирали, символа Владычицы. Члены династии гордились своим происхождением; народ считал сей факт достаточным обоснованием бесправия, царившего в империи и творимого от имени великой богини ее потомками. «Мудрость. Сила. Безжалостность». Таковы были слова, ставшие девизом династии, и каждый из них следовал им. Бетельгейз видел и смерть от яда, и смерть от топора на главной площади, и милость Чаосин, богини-созидательницы, богини-матери. Он видел сущность правления: полное, тотальное господство, возможность владеть, пользоваться и распоряжаться жизнями других. С ней не хотелось мириться, но разве кто-то послушал бы принца-выскочку? Его считали чужаком абсолютно все, и не хотелось подчеркивать это лишний раз.       Прадед сидел на троне слишком долго. Трое сыновей устали ждать, но терпеливо отчитывали падения песчинок, когда того заберет Чаосин. Старший начинал неприкрыто переговариваться с аристократией, ища поддержку, дедушка, в честь которого назвали Бетельгейза — тоже. Их рождение разделяло всего несколько десятков мгновений — ставшими роковыми для деда. Самый младший брат, понимая свое положение, притаился. Вся империя замерла в ожидании нового правителя.       Новых убийств.       Догадывался ли хоть кто-нибудь, что готовили принц Альбиус и принцесса Сиенна Чарингхолле? Знал только Бетельгейз и был вынужден смириться с будущим, как данностью. Мама делала все ради него. Каждый вечер мог стать последним: если бы решили избавиться от деда, одного из наследных принцев, избавились бы и от них. Жизнь мимолетна, и мать понимала это с детства; только честь оставалась после смерти, твердили ей многочисленные статуи в храме, а Сиенна пересказывала речи сыну.       Почему ее поддерживал дядя Альбиус? Это Бетельгейз не мог понять. Осуждение власти, людей, ищущих ее, закона, морали и любых рамок свободы было вполне привычной темой для речей Альбиуса Чарингхолла. Он презирал храмы с той же яркостью, с какой ненавидел племянника, поэтому, как всегда, остался у дверей.       Высокий, статный, светлокожий, с завитками метки, свойственной всем чарингхолльцам, он выглядел абсолютно счастливым. Брат и сестра нисколько не походили друг на друга. Его огненные, как у бабушки, волосы были подвязаны полупрозрачными лентами из слез; темные кудри Сиенны с трудом стянули в узел. Но у них все же было хоть что-то общее, вроде метки, черных глаз без искры света и резких черт лица. Он, Бетельгейз, считался белой вороной среди всех. Уродцем. На его фоне даже дядя Альбиус с рыжими кудрями — презренный цвет — считался вполне симпатичным.       — Выглядишь недовольной, — заметил он, смерив племянника недоброжелательным взглядом. Бетельгейз смутился. Ободки радужки с трудом различались на фоне «белка», но от их блеска возвращался детский страх остаться наедине с дядей. Бетельгейз не знал ничего хуже фразы «Сегодня Альби останется с тобой».       — Пусть твоя жизнь будет навеки омрачена тьмой, — с ощутимой прохладой ответила Сиенна.       В Чарингхолле не верили в душу. В Чарингхолле не было света. Только тьма, которая соединяла тела вместо любви и дружбы.       — Может быть, — Альбиус лукаво посмотрел на нее. — Это зависит от того, чем закончится сегодняшнее падение.       Сиенна повела плечом.       — Трепло! — вырвалось у нее слово, не делающее чести принцессе. Дядя ухмыльнулся.       — Храм охраняют мои подчиненные, не волнуйся.       — Они не твои подчиненные. Ты еще не стал главным чаоситтом, Альбиус.       — Дело времени, Сиенна, дело времени, — беззаботно откликнулся дядя. — Так что с тобой? Неужели Созидательница не пошевелила тот топор… или что там лежит, копье? Или не зажгла новую свечку? Она услышала тебя или нет?       Пространство вокруг чарингхолльской принцессы забурлило. Она никогда не умела сдерживать себя, чем дядя Альбиус успешно пользовался, показывая, Сиенна не столь умна, какой себя мнит. Она загоралась от любого слова и гасла быстрее, чем Бетельгейз успевал разобраться в ситуации. Мама прошипела:       — Из-за такого, как ты, план пойдет насмарку! Созидательница видит все. Чаосин откажется помогать еретику. Если бы ты не был мне братом, выкинула бы тебя вон из мира. Будешь ходить в свете Ожерелья…       — Если Созидательница действительно видит все, то знает, что я думаю о ней, — прервал ее возгласы Альбиус совершенно серьезным тоном. — В ней я уверен, в отличие от тебя. Говори, что услышала и решила.       Странное дело: дядя всецело полагался на мнение Сиенны и, тем не менее, не доверял ей ни капли. Он никогда не действовал сам. Это вызывало огромное количество вопросов, на которые дядя Альбиус не желал отвечать. Только однажды он шепнул племяннику на ухо: «Ответственность несет тот, кто принял решение, не исполнитель». Бетельгейз не совсем был согласен с этим утверждением, но возразить не мог. Он никогда не находил в себе сил говорить правду в лицо. Что будет чувствовать собеседник? Ни мама, ни дядя подобными размышлениями не страдали.       — Созидательница ничего не ответила.       — Отлично. Молчание — знак согласия.       — Дурак! — прикрикнула Сиенна. — Я не буду действовать вразрез с ее волей! Если богине придется не по нраву наш план, то можем смело прощаться с жизнями. Вспомни, сколько раз Созидательница вмешивалась в ход борьбы. Мы начнем действовать, когда все обсудим и услышим ее ответ. Не раньше! В твоей голове одна ересь, уверена, благословения мы не получим. Ты потомок Созидательницы и, тем не менее, ни разу не был в храме! Не знаешь, как молиться! Не постишься, не просишь отпустить грехи!       — Планы, — протянул дядя, пропустив мимо ушей все обвинения. — Планы строй со своим этим… — он кинул очередной обвиняющий взгляд на Бетельгейза. Полукровка понял, чье имя должно прозвучать. Отца. — Это у вас хорошо получается — планы строить. Вот что, здесь рядом, на другой стороне площади, если ты помнишь, находится императорский музей. Туда имеем право заходить только мы. Сочтешь это достаточно безопасным местом для обсуждения? Какая же ты неблагодарная, — без перехода сменил тему дядя. — Бетельгейз, ты знал, что твоя мать всегда была вздорной девчонкой? Раньше не проходило ни дня, чтобы я не защищал ее неимоверно раздутую гордость. Она никогда не умела держать язык за зубами. Я рисковал собой на дуэлях в ее честь. Чем она отблагодарила?       «Встречей с моим отцом, — закончил Бетельгейз давно выученную логическую цепочку. — Моим рождением. Ты ненавидишь нас обоих». И, все же, дядя был единственным, кто знал маленькую тайну его рождения. Остальные считали Бетти сыном почившего мужа принцессы. Альбиус отказался от семьи и выбрал карьеру главного чаоситта; мать вышла замуж в угоду родителям и отравила беднягу, не дожидаясь ночи соединения душ. О последнем никто не знал, и потому Бетельгейз считался уродом, но чарингхолльцем. Шею же матери обвивало ожерелье вдовы, которое носилось как военный трофей. Борьба всегда приходилась Сиенне по вкусу, она практиковалась в ней даже в повседневной жизни. Мама возмутилась:       — Свет тебя дери, Альби, тебе хватает совести такое говорить?       — Совести? — ухмыльнулся тот снова.       — Ты был таким самовлюбленным, втаптывал в грязь наших родственников ради удовольствия. Я ни при чем. Я повод, не причина.       — Никогда не доверяй этим коварным созданиям, Бетельгейз. Женщины. Ты даришь им свою душу, а они думают, как бы выгоднее ее использовать. Потом вовсе говорят, что ничего не получали. Ладно, хватит болтать. Пора навестить родственников.       С этими словами принц Альбиус Чарингхолле начал спускаться с лестницы к площади.       — Позер! — кинула вдогонку Сиенна.       Бетельгейз знал: королевскую кровь запрещалось смешивать с простыми людьми. Испокон веков в Чарингхолле браки в династии заключались между собой. Мать и дядя предназначались друг другу, что не устраивало ни его, ни ее. Они нарушили старинные обычаи и готовились покуситься на нечто большее — законы.       Он знал и то, что не должен был рождаться. Отец посещал Чарингхолл всего один раз и оказался изгнан разгневанной богиней. Бетельгейз успел стать полноценным духом, но младшая сестра оказалась мертвой. Так пожелала Чаосин, и мама решила, что молитвы вернут благосклонность дальней родственницы. Бетти полагал, что Сиенна ошибается: он продолжал чувствовать себя лишним, ненужным. Да, тело нисколько не отличалось от туманного измерения вокруг, но внешность, душа…       Бетельгейз чувствовал родство только с кинжалом на молитвеннике храма. Говорили, что когда-то его выплавили из меча главного чаоситта потехи ради, символом вероломности и напоминанием о скоротечности жизни. Теперь меч лежал на плече Альбиуса Чарингхолле, пересекавшего площадь с изяществом леди. Как обманчива внешность: дядя с улыбкой мог обезглавить любого, на кого упал взор его или Сиенны. А с каким восторгом он бы казнил племянника! Тем самым исполнилось бы желание сотен чарингхолльцев. Чужак или урод — он не может стать королем в любом случае. Это понимали все, кроме Сиенны, и особенно сам Бетельгейз.       Музей при храме был пуст. В воздухе клубился пыльный туман: вот уже несколько тысяч падений его экспонатов не касались руки слуг, что должны были ухаживать за реликвиями. Обожженные, покрытые копотью, пропитанные ядом, искалеченные оружием короны, жезлы, серьги императриц, платья и костюмы, залитые клубящейся кровью, которая никогда не прекращала свое движение. Каждая реликвия хранила историю взлета и падения, историю рождения и смерти десятков предшественников нынешнего императора. Бетельгейз знал историю каждого из рода. Вот его прапрадед, убитый на охоте братом. Вот доспехи братоубийцы, пронзенные клинком. Мало кто из императорской семьи умер от старости. Терпение не входило в список черт, свойственных членам его рода, говорила мама. И сейчас, стоя перед единственным, что осталось от ее предков, за исключением памяти и крови, Сиенна Чарингхолле понимала, что тоже не может ждать — Бетельгейз видел это. Дядя Альбиус не был столь сентиментален:       — Теперь нас слышат только предки. Думаю, они поймут. Особенно он, — дядя с иронией кивнул в сторону потрескавшегося венца. — Самая запоминающаяся бойня в истории Чарингхолла. После нее в династии осталось только две побочные ветви, — его чуть женственное лицо испортила ревность. — Если существует жизнь после смерти, то они нам даже помогут, если нет, то…       — Не существует.       — Тогда справимся сами. Вопрос один: что ты решила? — строго спросил Альбиус и в ожидании сжал аккуратно очерченные губы. В Чарингхолле ценились другие, пухлые, которыми обладала Сиенна. Мать затеребила оторочку рукава. Вера в черную богиню дарила ей веру в себя; из-за молчания в храме младшая принцесса не решила ровным счетом ничего и боялась поступить по-своему.       — Наш дед спит на троне, пока идет война, а в мир рвутся чужаки.       — Именно.       — Отец, мать явно собираются делать то же самое. Наши дядьки — полные кретины. Риввериус…       Альби зло прищурился.       — Риввериус окружил себя сыновьями и дальше их интересов ничего не видит. А нас, младших, никто не берет в расчет.       Бетельгейз знал: маму это чрезвычайно оскорбляло. В Сиенне всегда видели красивую куколку и не замечали амбиций. Только дядя Альбиус знал о них и пользовался раздутым самомнением сестры, не забывая наступать на больное. Его, казалось, не заботил никто, кроме себя и сводной тети Бетельгейза. Брак брата Альби считал таким же оскорблением, как Сиенна — пренебрежение родственников. Он жаждал быть с той, чье имя никогда не упоминалось в разговорах, с раннего детства, первого знакомства, и был готов совершить многое для достижения цели. Наверное, поэтому мать и дядя действовали вместе: к разным целям вел один путь.       Альбиус, хитро скривив губы, произнес:       — Забавно, что в семейных ценностях Риввериуса упрекаешь ты, сдувавшаяся пылинки с Бетельгейза.       Очередной пронизывающий взгляд бездны.       — Да, сдуваю! — повысила голос Сиенна. — Но Бетти хотя бы похож на будущего правителя!       — Разумеется. Он у нас серьезный малый, с самой божественной кровушкой и привык слушать родителей. Да, идеальный правитель. Ты с муженьком сядешь на трон, потом вы отойдете от дел, и императором окажется Бетельгейз. Вечно забываешь, кто из нас старший, сестра.       Сиенна Чарингхолле выразительно завела глаза под потолок.       — О, прекрати. Знаю, каких ждешь слов. Получишь ты свою красавицу, не сомневайся.       Бетельгейз подумал, что дядя имеет в виду вовсе не то. Мама делала ошибку, считая брата простаком.       — Дура, — отозвался Альбиус и поднял вверх палец, заметив, что почерневшая Сиенна хочет что-то сказать. — Мы избавимся от деда, бабки, отца, его братьев, матери. Потому что интересы общества важнее родственных связей. Да, именно так я рассуждаю, ваш трон мне не нужен. Ты права, мне нужна она. Проблема в том, Сиенна, что после смерти императора власть наследует его супруга. Забываешь же ты о том, что старший — Риввериус.       — И что? Заставь ее отказаться от трона, в чем проблема? Поставь перед выбором: отказ или смерть. Я не общаюсь с твоей красавицей. Альби, эти детали можно решить потом. Мы не избавимся ото всех в одно падение, время есть.       — Ты просила обсудить план вслух, чтобы некто свыше услышал все, теперь просишь замолчать. Очень умно, — съязвил дядя. — Я перечислил всех, кого мы убьем и для чего. Чаосин, ты услышала? — продолжать клокотать желчью Альбиус. — Если она молчит и мы живы, то это значит согласие. Верно, Бетельгейз?       Юноша вздрогнул от неожиданности и торопливо кивнул.       — Видишь? Двое против одного.       — Не уверена… — протянула Сиенна. — Попробую обратиться к ней еще раз, — сказав это, мама повернулась в сторону дверей музея, лицом к храму. Ее черные волосы были уложены в узел, в который служанка вложила рыжие цветы, принесенные из другого измерения — Мосант. Мир Чарингхолла оказался слишком суров и мрачен для столь нежных созданий. Цветы медленно тлели в волосах матери, завораживая. «Интересно, все ли красиво там, дома?» — подумал Бетельгейз и попытался представить олицетворение отцовских мечтаний, но его прервали. Альбиус осторожно подобрался к племяннику и, схватив за руку, прошептал на ухо:       — Время подыграть, мальчик мой.       Только самые близкие могли касаться друг друга, прикосновение незнакомца считалось оскорбительным. Бетельгейз не чувствовал теплых отношений с дядей. Он боялся его, как свет — ночной мрак, живущий — смерти. Душа Альбиуса Чарингхолле жалила его, впивалась острыми колючками, а меч за спиной опасно блестел, вызывая смутные воспоминания. Иногда Бетти даже чувствовал фантомную боль в спине.       — Хорошо, — тихо сказал он. Альбиус перестал сжимать кисть и, сделав вид, что заинтересовался окровавленным щитом, отошел в сторону. Мама, ослепленная молитвой, ничего не заметила. Она просила корону, смерть родителей, смерти всем и каждому, кто мог встать у нее на пути к мечте. Колени ее заледенели от тумана, наполнявшего музей, ожерелье вдовы заставляло наклоняться к самому полу. Траурное платье холодило тело, кольца тлели, а губы твердили лишь одно.       Бетельгейз с легкостью почувствовал ее желания, лед и страстные слова. Окунувшись в матрицу, тусклую, гаснущую, он соединился с миром и впервые за долгое время перестал считать себя изгоем. В «изнанке» Чарингхолла оказалось для него место — Бетти остался бы в ней, если бы не любящие родители. Музей исчез, пропала мать; дядя остался в облике рыжего рыцаря с мечом, который поразил материальностью в крошеве тумана. Решив не задерживаться, Бетельгейз попросил призрачные факелы на стене вспыхнуть три раза, после чего вернулся обратно в пыльный зал.       Сиенна бросила молиться.       — Вот, пожалуйста, — будничным тоном заметил дядя Альбиус. — Она выслушала нас и согласна. Или я не так трактую внезапные явления? Судя по тебе, все же прав. Тогда вставай, приходи в себя и пойдем во дворец. Встреча начнется совсем скоро.       — Пошел к свету, — огрызнулась с Сиенна и с легкой счастливой улыбкой обернулась. Бетельгейза мучила совесть; Альбиус вновь оказался рядом и демонстративно поправил белоснежные волосы племянника. Брата и сестру назвали в честь цветов, добавив окончания, символизирующие пол: «-нна» — женщина, «-иус» — мужчина. Каждое имя в Чарингхолле было образовано подобным образом, и только Бетельгейз в очередной раз отличился. Тот факт, что корень имени выбрали в честь деда, не изменял редкости и неблагозвучия. Бетельгейз не смог бы вспомнить, что объединяло бы его и чарингхолльцев рядом. Дядя не уставал об этом напоминать.       — Итак, первая проблема, — сказал Альбиус. — Я не смогу убить деда, потому что не смогу подойти без свидетелей. Придется поработать, сестрица. Потом, так и быть, когда начнется хаос, в игру вступлю я и меч. Убийство на расстоянии — не мой конек. Конечно, можно попросить Бетельгейза…       Юноша испуганно и с мольбой посмотрел на мать.       — О, нет! Нет. Он не будет убивать. Я не позволю, и Майри не будет рад, — Сиенна закусила нижнюю губу. — Ладно. Я сделаю это. Они не знают, что я умею.       — Тогда я останусь с парнем, — с каким-то наслаждением протянул дядя Альбиус, заставив Сиенну настороженно на него посмотреть. Бетельгейз мелко задрожал. «Не показывать, не показывать», — думал он, а дядя заявил:       — Кто-то должен это делать, верно? Могут подумать на него. Бетельгейза половина мира считает колдуном. Ты же не хочешь, чтобы слухи нашли подпитку? Отсидимся в спальне, охрана будет знать, где мы, подтвердит, если возникнут вопросы.       Бетельгейз понимал, что суждение верно, но подобие сердца трепыхалось от страха. Чтобы отвлечься, он начал изучать призрачный огонь — практически единственный источник света в мире. Его считали священным. По легенде, пламя подарила богиня-созидательница Чаосин. Оно синтезировало души и забирало уже появившиеся, но о первом помнили немногие. Мама говорила, что передала крупицу огня в Мосант. Если Бетельгейз когда-нибудь окажется в измерении отца, то сине-голубые искорки будут напоминать о родине. Хотя, наверное, объединяло два мира не только призрачное пламя.       — Думаю, ты прав, — услышал Бетельгейз, отчего туманное сердце стукнуло, эхом отдалось по телу. — Побудь с ним. Надеюсь, ничего не случится.       — Под моей-то защитой? — с легким презрением отозвался дядя Альбиус. Да, рядом с ним Бетти мог ничего не бояться. Только самого защитника. — Поспеши. Пусть Чаосин одарит тебя удачей.       — Пока, милый, — мама подняла ладонь на прощание и решительно выскользнула в приоткрытые двери. Дядя и племянник остались вдвоем.       — Поправь, — приказал Альбиус и накинул ему на голову капюшон. В изменившемся голосе не было ни грамма участия. — Не позорь меня. И не создавай причин для подозрений.       Бетельгейз послушно спрятал волосы. Если рыжий считался низменным, то светлый — просто кощунством в столице. Бетти знал только одну блондинку — ту, что столь сильно нравилась дяде Альбиусу.       Они вышли из музея. Бетти смотрел под ноги, пряча цвет глаз — еще один повод для насмешек. Не хотелось разглядывать опостылевший город, в котором никто не любил. Картины мира он изучил давно: мрачный дымок над головой, сгустки и облака разных цветов и оттенков. Здесь не было света — жалкие крохи, от которых и возникала скудная палитра его разложения. Бесконечность, да безжизненный туман. Мир расширился настолько, что погас и охладел. И, к тому же, стал очень тих. Звуки возникали редко, и оттого мысли получили материальную ауру. Никто не знал, о чем именно ты размышляешь, но различал настроение. Некоторые, например, Сиенна, не желали окунаться в тайны чужих «душ», но ее брат был совсем иным.       — О чем думаешь? — на редкость миролюбиво спросил Альбиус.       — О Чарингхолле, дядя.       — Все-таки решил уйти? Я вижу. Давно говорил об этом. Тебе, Сиенне. Она не сможет защищать вечно. Нет, парень, здесь ты точно однажды не проснешься. Не понимаю, на что она надеется. Твердит, что Чаосин желает видеть тебя на троне… Полный бред. Чаосин была в ярости, когда ты родился, выгнала твоего папашу, а мелкой не дала появиться. Если бы могла, избавилась от тебя. Жители видят это отношение. Отправляйся к папаше, пока не поздно.       — Отправился, если бы мог, дядя.       Альбиус и Бетельгейз состояли в удивительных отношениях: страх и неприязнь сменяли друг друга, как привязанности у ветреной женщины, но незыблемой оставалась честность и открытость. Каждый знал, кем является для второго. К чему маски?       — Нужна помощь? Создать такие условия, чтобы матушка отправила сама?       Одним из несомненных плюсов дяди Альбиуса было то, что он всегда видел самое легкое решение и не стеснялся его предложить. Однако легкое для него — не другого.       — Подтвердит Чаосин, видеть тебя не могу, — посетовал дядя, отворяя потайную дверь. — Сгинул бы поскорее, помочь бы тебе, но с сестрицей связываться не хочется. Ничего страшного, не убью я — убьет другой. Что Сиенна начнет творить, потеряв тебя? Наступит полный разлад, наше измерение разрушится окончательно. И за что Чаосин подарила ей силы? Нужно отправить тебя домой. Не потому что мне жалко или что-то подобное, я думаю о стране.       Бетельгейз поспешно сравнялся с Альбиусом и умоляюще заглянул в лицо. Они шли по пустому проходу, который в скором времени должен был соединиться с коридором дворца. Здесь можно было поговорить без свидетелей. Дядя и племянник оказались в переходе вдвоем и могли не стесняться друг друга. Бетти схватил Альбиуса за руку.       — Вы поможете? Пожалуйста! Я каждую молитву прошу Чаосин об этом. Может, она послала вас? Никому не хорошо, что я здесь. Помогите.       Дядя остановился. Его капризные тонкие брови нахмурились. Бетти знал, что внешностью повторяет отца и по этой причине отвратителен для Альбиуса Чарингхолле. Наверное, поэтому племянник поднял голову, в отчаянии желая, чтобы его разглядели. Шестнадцать… лет, по меркам Мосант Бетельгейзу было шестнадцать. Ровно столько же тысяч падений дядя терпел его рядом, надеясь, что когда-нибудь не увидит после сна. Для принятия решения не понадобилось много времени. Альби завел прядь за ухо и, наконец, сказал:       — Могу. И сделаю. Ты исчезнешь, перестанешь путаться. Сегодня. Поднимется хаос, мамка твоя дама мнительная. Мы воспользуемся этим, инсценируем нападение, и ты уйдешь из Чарингхолла быстрее, чем появится новая песчинка. Обязательно передашь привет отцу.       Бетельгейз горячо закивал.       — Не вернешься, — уточнил Альбиус. — Насколько я знаю, время в Мосант течет иначе. Ты проживешь там много, очень много, и не постареешь ни на тысячу падений. Осмелишься возвратиться — я их обрублю. Как тебе уговор?       Бетти не сомневался.       — Я согласен.       Он не горевал, что перестанет видеть мать. Все что угодно, лишь бы исчезнуть из-под матового купола Чарингхолла. Если он мир-изгнанник, то, может, в остальных обитает свет, за который Бетти ненавидят? Бетельгейз надеялся…       — Пусть будет так, — Альбиус не сомневался тоже. — Я сдержу обещания. Я редко даю их, стараюсь не говорить попусту, но если даю слово, то выполняю его любой ценой. Надеюсь, ты сдержишь свое. Пойдем быстрее. Не хотелось бы оказаться в пустом коридоре, когда все начнется. Да и вообще, увидят нас вдвоем, пока ты мою руку тискаешь, подумают не то, что нужно…       Никто не произнес ни слова до самой спальни. Один раз Альбиус жестом попросил его остановиться и наклонился к несущему службу чаоситту-стражнику, что-то шепнув. Тот, с трудом разглядев Бетельгейза, кивнул. Самому младшему принцу мешал черный, обшитый золотистыми кручеными нитями капюшон. Пряча хозяина от мира, он прятал и мир от хозяина.       — Ждем экспозиции, мальчик, — поведал Альбиус, когда закрылась дверь. — Ложись спать. Когда придут гости, я их встречу, ты можешь не вставать. Рассказать, что будет? Сюда придут чаоситты, много чаоситтов, которым я сказал, что принц Бетельгейз готовит бунт. Информация секретная, незачем о ней говорить простым людям. Никто не узнает, что их убью я, потому что никто не уцелеет. Спросишь, будет ли меня мучить совесть? Нет. Совесть мучит тогда, когда ты поступаешь неправильно. Поверь, я ошибок не совершаю. Эти чаоситты будут служить каждому, кто сядет на трон — нужны ли такие ветреные слуги? Ложись и не думай ни о чем. Нас ждет всего лишь маленькая чистка кадров перед сном.       Бетельгейз не смог выдержать взгляд дяди — слишком много в том было озлобленной решимости. Кто-то назвал бы Альбиуса эгоистом, кто-то — лицемером, кто-то наоборот — альтруистом. Убивать во благо общества? Но ведь был другой выход. Чаоситтов можно было просто сместить. Дяде определенно хотелось просто поразвлекаться.       Бетельгейз оказался не в той ситуации, чтобы ему возражать.       Привычные стены, мелочи, на которые не хотелось смотреть. Бетти прошел к столбу серого тумана — кровать для всех, убежище для него. Достаточно было шагнуть, чтобы оказаться под защитной пеленой. Однако она спасала от внешнего мира, не сомнений, не страхов и прочей дряни. Оказавшись под одеялом, Бетельгейз не испытал легкости. О какой легкости могла идти речь, если рядом находился дядя Альбиус, а совсем скоро должен был освободиться меч?       — Совсем скоро… — прошептал дядя, осклабившись. — Рассказать сказку? Время скоротать. Больше мне с тобой в спальне заниматься нечем, уж извини.       Старая шутка. Бетельгейз боялся сказок Альбиуса больше него самого. Дядя обладал даром подбирать слова так, что возникали картины в голове. Добрых сказок в его исполнении Бетти не слышал. Да, они были страшны, но заставляли глубоко задуматься о себе и других. Поэтому Бетельгейз кивнул.       — Главное, чтобы не узнала твоя мама, — ухмыльнулся Альбиус, пряча меч в ножнах. Дядя завис рядом и, на краткий миг задумавшись, начал говорить:       — Слушай, мой мальчик, слушай. То был мир света. Мало кто помнит его, а те, кто помнит, предпочтут забыть, как о собственной слабости и невежестве. Мир старых богов ушел, мы провожаем новый… И на самом краю мира, там, где никогда не загорались звезды и властвовала луна, жили два честных человека, любивших друга, как богиня-созидательница любит своих детей. Двоих мальчиков подарила она им: один родился в бедности, второй пришел вместе с богатством и роскошью. Старший вырос завистливым и гордым, младший — добрым и покорным, — Альбиус помолчал. — Всегда есть те, кто недоволен. Худшие пытаются сравняться с лучшими, низвергнув их до своего уровня. Пытаться вырасти — слишком сложно, верно? Легче опустить планку. Легче отобрать у других, чем производить самому. Поэтому начинаются войны. Разрушение действует быстрее всего, и мало кто задумывается, что существует нечто сильнее вооруженных ублюдков. Жаль, оно не всегда приходит вовремя, — гневно выдохнул он. — Приходится брать историю в свои руки, и не всегда руки оказываются подходящими.       Когда началась война, планета, на которой жила семья, оказалась во власти врага. Безнаказанность закрывает глаза совести. Все, что скрывалось, выходит на волю: жестокость, тяга к насилию. Хорошо это или плохо? Я отвечу: хорошо. Война открывает настоящие лица. Начинаешь понимать, кто есть кто, кому верить, а кому стоило бы гореть вечно. Может даже, самому себе гореть. Большая война вызывает маленькие битвы в каждом участнике. Насилие начинается с экономики, а заканчивается внутри простых людей. Что они выберут? Останутся ли верными? Преступят ли через себя, если понадобится? Она показывает все, Бетельгейз. Поэтому иногда стоило бы ей приходить, я считаю.       Они убивали, грабили, насиловали. Пытались накормить зверя внутри, но ему всегда мало. Критерии зла отодвигаются. Другие начинают видеть его только там, где в мирное время увидели бы абсолютную тьму. Самые страшные грехи обычно совершают победители, я думаю. Но к нашей сказке это не относится. Воины пришли к ним домой, убили взрослых. «Где сокровищница?» — спросили у детей. Как думаешь, кто ответил?       Бетельгейз промолчал. Дядя Альбиус отрешенно смотрел в стену, но голос его резал воздух от вкладываемой в слова силы.       — Никто не сказал. Старший не сказал, потому что был горд, младший — потому что был покорным и родители не говорили ему тайну, которую он мог бы выдать. Они начали пытать младшего, и тогда старший вырвался, выхватил меч, украшавший стену, и попытался защитить брата. Я говорил, что нечто свыше иногда приходит слишком поздно. Это был именно такой момент. Казнили обоих мальчиков. И всем было все равно. Что значат детские жизни по сравнению с богатствами, в которых так хочется умереть! С монеткой в кармане уходится безусловно легче.       Старший умирал долго. Он горько оплакивал чужую смерть, забыл даже, что уходит сам. Ему было обидно: как, ведь так старался, надеялся, что сверху услышат! Правда в том, что там, — дядя указал на небо, — нет дела до нас. Мы всего песчинка в течении времени. Нужно действовать самому. Действовать умно. Но я ведь рассказываю сказку? Так вот, звон слез услышала Луна и спустилась на землю. Но ни она, ни беззвездное небо не могли подарить утешения. Тогда юноша воззвал к теням и поклялся, что отдаст себя им, если брат будет жить. Эту клятву услышала проходящая мимо женщина. Она остановила руку юноши и сказала, что сможет воскресить младшего брата. Она действительно сделала это, но клятва уже была произнесена. Тени забрали старшего. Удивительно: когда ты молишься свету и богу, на помощь чаще приходят обычные люди. А когда хочешь заключить сделку со тьмой, то она откликается сразу. Повод задуматься, Бетельгейз. Говорят, что лучше умереть достойно. Я добавлю: лучше все же вообще не умирать.       Из коридора донесся гул.       — Это прошлое? — осмелился спросить Бетельгейз. — Очень красиво звучит.       — Вздор, я ее придумал только что. Видишь, как бессвязно получилось, — дядя смотрел в одну точку и, мрачный, кусал губу. — Слышишь шум? Император мертв. Знаешь, мы однажды стояли на похоронах, и твоя мать сказала мне: «Только что он был кем-то, а теперь ничто. Наши тела сжигают, потому что это показательно, эффектно, показывает всю бессмысленность жизни. Я не хочу оказаться таким же трупом, лежащим голым на камнях. Я не хочу быть такой же слабой». Удивительно, впервые в жизни она сказала что-то умное. Такая она, твоя мать. В Мосант ее называют Темной королевой. А ты будешь Темным принцем. Никогда не видел, чтобы титул настолько не подходил владельцу.       Новый шум, вырвавшийся из коридора, заставил Альбиуса обернуться. Изучив дверь, он встал и медленно подошел к ней, обхватив рукоять меча двумя руками.       — Идут гости.       Бетельгейз сжался.       — Взрослей, парень. В жизни достаточно смерти. Это не веселое времяпрепровождение. Все умирают, прими факт. И ты умрешь, если не поймешь, что происходящее — борьба. Либо ты, либо они. И нет зазорного в том, чтобы ударить первым.       Бетельгейз закрыл глаза. Он слышал: дверь засвистела, впуская первого гостя. Настоящий металл столкнулся с туманным клинком и развеял его. Кто-то вскрикнул — потом все стихло. Одинокое сердце Чарингхолла безумно колотилось. Бетельгейз знал: дядя Альбиус жив, ведь чужая ненависть, застарелые боль и обида продолжали раскалять воздух.       — Пожалуйста, Чаосин, — одними губами произнес Бетти. Ответ последовал немедля: спальню озарила новая кровь.