Эклектика

      Пахло солью и пеплом.       Солью слез, пролитых по миру и всем его жертвам, пеплом грез, разрушенных былью. Только они витали над островом света, только они — ароматы, с которых все начиналось.       Не грело солнце, не уходило за горизонт, оно застыло гигантским рыжим шаром и медленно выцветало, будто понимая, что некуда спешить. Оно ли прятало луну или ночная гостья ушла в безвременние сама — не знал ни Майриор, ни никто другой, возомнивший себя властелином мира.       Небо темнело. Мир угасал. Почернели разрывы в матрице — результаты бесчисленных битв, которые Майриор прежде не замечал. Разрывы — последствия ошибок — сливались с бездной. Где бездна, где мир сущего — на то бы тоже никто не ответил. Лепестками, хлопьями тающих угольков кружили остатки Мосант и тихо, робко тлели.       Мосант гасла, как некогда Чарингхолл, превращалась в то, что показал Майриору Теллур — Пепельный мир. Если бы Майриор не увидел серые поля прежде… Он не был уверен, что смог бы наблюдать за кончиной любимого детища с достоинством и отрешенностью. Импульсы сердца оглушали, застилали глаза шумом. Майриор не мог сосредоточиться ни на чем, кроме гула в голове. Металлический обруч стискивал виски крепче и крепче.       — Холодно, — это слово разрушило тишину. Его произнесла Йонсу. Она сидела у края серебристого круга, спрятав под себя ноги, и ловила искры. Угольки таяли в ладони, осыпались пеплом под ее взором. Йонсу бросала его вниз, яростно, горько. Кусочки старого мира присоединялись к гигантской пепельной пустоши, над которой завис круг. Сияние крови Майриора показывало, что под ними образовался провал, на дне которого собрался весь прах измерения. А под ним, наверное, ждала своего часа бездна. Незримые стрелки приближались к полуночи.       Даже на Йонсу отразилось увядание: волосы потускнели, энергия стихла. Йонсу никогда не обратилась бы к нему, будь вокруг привычная Мосант; Майриор никогда не понял бы истинного значения ее слов, если бы они не остались одни. Ни радости, ни тайного злорадства от мучений врага и победы… Какой во всем этом смысл, если они умирают вместе? Майриор подошел к Йонсу и приобнял за плечи. Йонсу не оттолкнула. Плащ, подшитый звездами, укрыл их обоих. Нет, все же был еще один запах — аромат эльфийского тела, который едва не вызвал слезы у того, кто презирал творения Эрмиссы всю жизнь. Слезы собрались в горле и слиплись в комок.       Так, вместе, Йонсу и Майриор встретили ночь.       Солнце раскрошилось, точно старая кость. Очертания голой земли, гор и разломов слились в одно — мрак. Где-то наверху, около Кэрлимы, упорно горела звезда, но ее свет не доходил до них и лишь подсвечивал скалы взлетавшего острова. Куда Эван пытался его поднять, к краю неба? Изредка темноту разбавляли краски: отголоски радуги поверженной Иридии, гнев Аргенто и ненависть, по-человечески холодная, Висмута. Что видела душа? Красоту. Что видел разум? Эссенцию чужой мысли в его затихающем мире.       Пустом, абсолютно пустом, где остались лишь они двое и алчные недотворцы. Кто привел к такому финалу? Нет смысла судить себя: всегда найдешь тысячу причин, почему поступил не так. И опуская их, Майри встречал голый итог: безразличие, забвение. Вот к чему он пришел за четырнадцать тысяч лет. От дела его жизни не останется ничего, все труды, волнения, ожидания — все впустую. Последний осколок любимого мира обнимал он в эти часы — Йонсу Ливэйг.       Полуэльфийка. Ее душу создала Эрмисса; он создал тело, историю и мир, в котором жизнь расцветала во всей красе. Отца Йонсу создала Эрмисса, мать — он. Не символичен ли закат Мосант под взором полуэльфийки, соединившее лучшее из их даров?       Йонсу молчала. Она, дрожа, продолжала ловить тлеющие обрывки. Не раз ее глаза становились черны, так случалось после каждой потери: родины, мужа, цели… Впервые виновником мрака в душе был не он, Майриор — возможно. Разом ушли и ее любовь, и охраняемый столь страстно мир. С трудом верилось Майриору, что между ним и Йонсу могло быть что-то общее, но… Судьба, взяв Бетти и Мосант, нанесла удар по обоим.       Говорить было не о чем. Незачем.       Майриор не мог заставить себя произнести имя сына. Бетельгейз значил для них разное: для него — надежду и боль, для нее — не менее чем смысл. Он помнил все зло, что сотворил для сына; Йонсу же, наверное, помнила поцелуи и обещания.       О чем им было говорить? О том, что Майриор не единожды разрушал ее мечты, их мечты?       Впервые в жизни Майриор с равнодушием обнимал женское тело. Йонсу не дышала. Она не дышала полжизни, разгадав его загадки, и обвела вокруг пальца много раз. Он никогда не знал ее. Йонсу научилась скрывать мысли после выпуска из храма; их ранние встречи оканчивались стыдом и взаимной неприязнью. Майриор пытался показать себя с лучшей стороны и неизменно проигрывал. Йонсу презирала его. Майриор считал: обсуждает, унижает, пытается отомстить. Постоянно искал подвох, повод ударить первым… И что в итоге? От всей Мосант остались только двое: она, непреклонная, и он, непрощенный. Им не о чем говорить…       О чем Йонсу думает сейчас, зависнув на краю пустоты?       О Бетти? О погибших до одного эльфах, которых он не смог разгадать и потому перенести в новый мир? Об исчезнувших городах? Подругах? О несбывшейся мечте, об ушедшей цели? О смерти?       О чем она думает сейчас?       О том же, о чем он?       Нет сил спросить. Смерть сближает, но не сдерживает гордость.       — Я могу увести тебя в другой мир, если хочешь, — это было все, что Майриор смог сказать, когда ночь и холод подобрались к ним вплотную, и в ожидании замолчал. Йонсу ответила не сразу: думала ли, не могла решиться, собиралась с силами или просто не услышала… Майриор никогда не узнает, как и о многом другом.       — Для чего мне спасаться? — спросила она. Голос звенел.       — Не знаю.       — Я тоже.       Майриор никогда не понимал Йонсу, но сейчас они пришли к одному и понимали одно — цель жизни погасла вслед за Мосант. Новый шанс? Майриор ушел бы сам, но понимал: его будут искать. Его уничтожат, в каком бы Пепельном мире он ни спрятался, мечтая о новом творении. С чистого листа… Нет. Он отдал всю душу, всю кровь сердца использовал чернилами для Мосант и не сможет еще раз открыться для творчества. Слишком долго он жил одним. Нет, для Майриора игра кончилась. И лучше погаснуть, чем быть разорванным на части другими.       Майриор почему-то вспомнил Валентайна, идущего на смерть, на бой с ним, «Королем». Полуночный рыцарь оставлял Донну, Оссатуру, последнюю надежду на семью и счастье, зная, что проиграет. Валентайн, вспыльчивый, импульсивный, не знакомый со здравым смыслом, понял это и лгал любимой об обратном. С хладнокровием и равнодушием к собственной жизни бился с ним, не зная, что все же оставит след в сопернике. Благодаря нему Майриор пришел к пониманию: найти силы перед смертью все же можно. Не прощать всех и каждого в надежде на божественную благодать, не пасть до компромиссов, не раскаиваться, не бояться. Уйти, уверенным в своей правоте. Майриор предпочел бы уйти так: с уважением к себе, пусть и потеряв уважение других.       Потом Майриор вспомнил Вейни, положившую жизнь за него, «Бога». Получив его приказ, Айвена без раздумий отправилась на смерть — вот она, слепая вера. Только слова возлюбленного Бетельгейза пошатнули уверенность в монархе. Майриор с тоской, содроганием вспомнил жаркую и безрассудную любовь Вейни, которую не ставил ни во что. Только один раз она вызвала ответ в груди: когда ее глаза, не веря в предательство, устремились к небу, будто спрашивая «Заслужила?». «Нет», — произнес Майриор одними губами, отвечая на вопрос спустя девятнадцать лет. Храбрости хватило только сейчас. И он тоже не заслужил.       Наверное, Майри непроизвольно сжал Йонсу в объятиях слишком сильно, поскольку Йонсу недовольно процедила:       — Даже не надейся.       «Не надейся». Майриор сразу вспомнил Белладонну, чье робкое чувство было растоптано им и Валеттой.       — Прости, — Майри отпустил Йонсу, и та немедленно задрожала. — Задумался.       — О ком-то? — губы Ливэйг дрогнули в насмешке. Всю жизнь ее сравнивали со скалой, сталью, стрелой, и Майриор согласился со всеми сравнениями разом. Она не плакала, но цена была высока. Если самообладание покинет Йонсу, на спокойствие самого Десенто можно не рассчитывать. Если мир покинет Йонсу, ему больше не для чего хранить серебристый круг…       Десенто… «Десенто» значит «разрушать». Отчим знал, какую фамилию оставлять в подарок. Перед лицом гибели лгать казалось бессмысленным, поэтому Майриор просто ответил:       — О своих слугах.       — Мучает совесть?       «Кристальная честность даже с риском получить увечье», — когда-то именно так Белладонна охарактеризовала Валентайна по просьбе Майри. Йонсу была абсолютно такой же; впрочем, стоит ли удивляться тому, как сильно похож старейший генерал Хайленда на своего протеже? Майриор ответил в лоб:       — Да.       Молчание. Честности и признания ошибки Йонсу явно не ожидала. И почему все пошло не так с самого начала их знакомства? Почему при первой же встрече с ней Майриор ляпнул очевидную гадость? «Не мог представить, что из всего мира останемся только мы вдвоем». А кто мог? Майриор пожелал, чтобы сердце грело сильнее — единственное, что он мог сделать для Йонсу. Какие бы противоречия их ни разъединяли, они же и связывали — жизнь каждого сложилась бы совсем по-другому, если бы лишилась… врага.       — Меня тоже мучает, — внезапно произнесла Йонсу. — Если бы я настояла на своем, то Валери и вся Аланда остались бы живы. Если бы я действовала умнее, не случилась бы Пятая Звездная. Если бы я не витала в облаках, Бетти был бы с нами.       «Нами». Впервые в жизни она показала, что у них есть что-то общее. Майриор не стал произносить крамольную мысль вслух.       — Ты думаешь обо всех аландцах, — сказал он вместо этого первое, что прошло в голову после, а потом понял, что вопрос мучил давно, — я же вспоминаю только Клинков. Я неисправим. Как ты переживаешь за тех, кого не знаешь?       Более объяснять не было смысла. Ливэйг поймала очередной тлеющий огонек.       — Не знаю. Не знаю… Ставлю себя на их место? На тех, кто погибал, на тех, кто терял. Не задумывалась об этом.       Майриор попытался представить себя Летой, погибающей от молнии, Валентайном, павшим от того же, Альмейрой, расчлененной светом, Ситри, разодранной в клочья волками… Нет, все впустую, его душа была неспособна на сопереживание. Он — просто эгоист, по насмешке судьбы получивший великую силу без ее понимания. Майриор кинул взгляд на ладонь, которой прикоснулся к замочной скважине скрытого мира Ожерелья, и после — на Йонсу, которую вновь захотелось обнять. Лучше бы дар получила она. Да только как отдать эту проклятую силу, вырвать себе сердце и протянуть полуэльфийке? Она бы не приняла.       Если бы Майриор не сказал много веков назад, что считает ее идеализм ребятничеством, то, может, их судьбы сложились бы иначе? Не исчезла бы Аланда, наскучила бы война, и соревнование с Ожерельем перестало бы иметь смысл. Может даже, они бы начали встречаться, любить друг друга. И тогда не появилась бы в его жизни Сиенна Чарингхолле, не родился бы Бетельгейз, не дрожало бы сердце от имени Валетты Инколоре, а раз так, то не нужно жалеть. Случилось то, что случилось, и иначе быть не могло. Это его судьба — стоять на коленях перед разлагающимся творением. Все имеет конец.       — Если бы знала, — Майриор с трудом заставил себя произнести невыносимое начало вопроса, — что отказав Бетельгейзу в Палаире, спасла бы его сейчас, ты бы согласилась? Прожила бы жизнь одна, но с осознанием его счастья?       Йонсу впервые посмотрела на него. Задав себе аналогичный вопрос, Майриор получил отрицательный ответ.       — Конечно согласилась бы! — воскликнула Йонсу. В ее темных глазах повисла непрозвучавшая просьба. Как часто он видел в чужих глазах мольбу и не придавал ей значение.       — Нет, я ничего не могу исправить, — собственный голос казался чужим. — Ни воскресить, ни создать, ни поменять, ни… ни… ни создать. Я понял это, я не могу ничего хорошего.       — Неправда!       Майриор недоуменно поднял брови. Возмущенный крик Йонсу показался странным и неуместным.       — Ты создал Бетельгейза, — объяснила она.       — В рождении сына я сыграл короткую роль, не отличавшуюся разнообразием.       — Врешь ты все.       Откуда взялись силы на шутки? Гул в голове становился невыносимым, мир вокруг раздваивался. Майриор даже начал ощущать, как дрожит рука с украденной частицей истинного света Ожерелья.       — Ты создал Оссатуру, Зачарованные чары, Аланду и Палаир, Сёльву и небо, звезды, солнцу и луну. Не говори, что не создал ничего прекрасного. Это ложь.       Майриор чуть улыбнулся. Глядя на практически исчезнувшие очертания Мосант, он подумал, что все-таки жил не зря. И пусть после не останется ничего, кроме холодных призраков любимого мира в измерении Селены.       — Жалко, — вынес он вердикт. — Создавать Мосант столько лет, чтобы его разрушили шавки Ожерелья. Надеюсь, после моей смерти Теллур и принц Альбиус зададут им там жару. Зря надеюсь, — хмыкнул Майриор. — По описаниям, Альбиус сделает это в любом случае. Он не сдастся.       — Как ты.       Холодные пальцы погладили его по здоровой руке, перевернули ладонь и прикрыли сверху. Дрожь унялась — Йонсу словно забрала часть его ноши. Майриор сжал ее пальцы своими.       — Я сдался, — признал он. — Мне некого спасать, кроме тебя. И ты отказалась уходить. Остается сидеть здесь и ждать, когда кровь окончательно высохнет. Тогда исчезнет наш с тобой клочок земли. Парадокс судьбы: последние минуты я проведу с тобой, Йонсу Ливэйг. Повезло мне.       — Дурак, — только и сказала Йонсу, но руку не убрала.       Мосант окончательно охватила тьма и безвременье. Их души давно бы разбились, если бы не круг серебра. Майриор видел, как трескается оболочка его главного сокровища, как гаснет свет в подаренном отцом зале. Отец… Майриор так и не примирился с ним. Впрочем, желание простить не возникло даже сейчас. Слишком много зла они совершили друг другу, чтобы Майриор вспомнил о прощении, извинении или раскаянии. Он не изменился. С другой стороны, по какой-то же причине рука Йонсу и его рука соединились? К чему такие исключения? Почему исключением стала она?       Вереницу мыслей прервала яркая вспышка на небе, разогнавшая мрак на долю секунды.       — Надеюсь, кого-то убили, — от всей души пожелал Майриор. — На гибель Астата не надеюсь… Пусть это будет Аргенто. Без Аргенто банде придется тяжело.       — Лучше Эвана. Никогда не встречала настолько гадкого существа. Даже к тебе отношение было лучше.       — Спасибо.       «Спаси тебя бог», — забавное слово в его устах.       Остатки Мосант вновь озарились вспышками в поднебесье. Наступивший мрак не внушал ужас. Майриор изучал его с легким интересом: ведь то на самом деле холст, с которого начинал каждый создатель. Ни идей, ни деталей, ни плана, только замысел. Только замысел. Не хватало океана под ногами, созданного Тридом. Из небытия Майриор сотворил форму и смысл. Искусство. Он называл это наукой, а Эрмисса твердила: «Искусство!». Кто оказался прав? Разве Йонсу Ливэйг, сидящая рядом, не воплощение красоты? Что создает красоту? Кто создал ее? Они вместе. А раз так, не разными ли словами они прозвали один смысл?       И снова молчание в полной тишине. Украшенное прикосновением рук.       Смешивались краски, расцветали лазоревые цветы с шлейфом рубиновых звезд. Это… красиво? Людей, считающих, что красота — неотъемлемая часть смерти, всегда считали психопатами. Мир умирал; тогда почему так прекрасна эта минута? Пожалуй, Майриор впервые за многие годы видел не бездушные строки, повисшие в воздухе, а именно краски. Лазоревый сменился озорным малахитом. Он подкрался сверху, выглядывал из-под купола мира сквозь трещины.       — Теллур, — произнес Майриор для Йонсу.       Милый божок. Майри надеялся, что друг выживет. Да, несмотря на недоверие, предательство, сейчас он считал Теллура другом. Не покажи Теллур Пепельный мир, смог бы Майриор с таким цинизмом наблюдать за кончиной собственного?       — Что с ним? — Йонсу проводила взглядом гиацинтовую звезду, прочертившую темноту перед ними.       — Я чувствую ярость и боль. Идет битва.       Но кто? От кого защищался друг? Аргенто, Висмут, сам Астат? У Теллура нет шансов ни с одним из них. Поможет ли ему хоть кто-то? Майриор закусил губу. Дни Мосант сочтены, его — тоже; пусть выживет хотя бы Теллур! Про остальных он старался не думать. Их нет. Никого нет…       — У тебя кровь идет, — Йонсу аккуратно провела краем манжета по его верхней губе. На ткани отпечаталась серебристая полоса. Лицо Йонсу озарил тусклый свет. Майриор отвернулся. В груди щемило так же, как некоторое время назад в залах Ожерелья. Сердцу было тесно внутри. А кровь, рвущаяся наружу, была горячей — он ведь пожелал согреть Йонсу, верно? Последнее, что можно сделать не для себя.       — Ты когда-нибудь думал, что все закончится так?       Странный вопрос. «Никогда», — хотел ответить Майри и внезапно почувствовал каплю, упавшую на руку. Его или ее? Йонсу положила голову ему на плечо. Волосы пахли корицей. Вокруг разрушался мир, а он думает о какой-то корице. Наверное, потому что был рад, что не встречает финал в одиночестве.       — Я тоже, — сказала Йонсу, сминая окровавленный кусочек ткани. — Я тоже…       Когда-то давно Майриор думал: было бы замечательно получить благосклонность горделивой красавицы, получить возможность обнять и поцеловать, а теперь… Горше ее прикосновений только темнота вокруг.       — Я представляла, как мы с Бетти живем в Чарингхолле, как у нас рождаются дети, внуки, как черная империя вновь становится прекрасной. Бетти так этого хотел. А в итоге нет ни Чарингхолла, ни его. Я хотела, чтобы Мосант стала раем — она разрушается. Может, дело во мне? — голос Йонсу вновь зазвенел от слез.       — Не ты виновата.       Под рукой Майриора обрушился край серебряного круга — они в молчании отползли на середину. Тьма прильнула ближе. Майриор вновь вспомнил Пепельный мир. Если бы он не увидел до того безжизненные пласты пепла и клубящиеся тени, то сошел бы с ума. Как происходящее выносит Йонсу? Он вновь приобнял ее за плечи и накрыл плащом, который продолжал робко светиться звездами. Йонсу с благодарностью обвила рукой его талию. Кожа полуэльфийки оказалась холодна. Тело Майриора было невосприимчиво к внешним температурам, его поддерживала собственная кровь, и он никогда не узнал бы, что вокруг беснуется инфернальная стужа, если бы не иней на лице полуэльфийки. Как жаль, что Майриор ничего не может изменить — мир перестал принадлежать ему, когда Висмут получил официальный приказ Ожерелья. Он мог только надеяться на других, впервые в жизни познав кошмарное чувство абсолютной беспомощности.       Майриор кинул взгляд на малахитовые брызги в поднебесье. «Удачи», — шепнул он про себя. Теллур услышит, а с его победой, возможно, рассеется и тьма.       Неожиданный взрыв заставил Майриора и Йонсу отпрянуть. Рубиновый свет ударил им в лица, безжалостно показывая то, что они пытались скрыть: залитое кровью лицо и слезы на щеках. Кровь и вода. Все как в начале.       — Аргенто, — понял Майриор.       — Погибла? — встрепенулась Йонсу.       — Кажется…       Майриор не знал наверняка, и это мучило. В любом случае, тьма вдруг стала настолько плотной и вязкой, что буквально липла к телу. Пропали и лазуревые цветы, и гиацинтовые крошки, и малахит. Остался блеклый круг со рваными краями, плавающий в бездне. Как Висмут Переменчивого мира смог ее подчинить? Какую душу он получил от Астата при создании, неужели ту самую, оскверненную убийцей Чаринга?       — Да, она погибла. Висмут в ярости.       Упал новый осколок света. Места осталось столь мало, что Йонсу забралась к нему на колени. Майриор обнял ее со спины и уткнулся носом в волосы. Не хотелось отпускать — вдруг пропадет? А руки, между тем, начала грызть тьма. Боль пронзала слабыми импульсами все тело.       — Как невыносимо ожидание! — вдруг зло выпалила Йонсу. — Сколько нам еще осталось?!       — Явно немного.       Смешно.       Майриор вспомнил, как когда-то давно сидел вместе с Риммой на виадуке Золотых палат и точно так же обнимал. Римма смеялась, глупая, зависнув над пропастью, и говорила, как же здорово болтать ногами над бездной и знать, что в нее не упадешь — потому что рядом папа. Если бы он обнимал ее чаще.       — Мне ведь страшно на самом деле, — призналась Йонсу. — Как же я не хотела чувствовать страх в конце!       «Я тоже», — подумал Майри.       Темнота. Она оплетала кожу и рушила последний клочок земли. Да, боялся. Не боли, не бессмысленности, не забвения. Не плена. Он боялся смерти, неизвестности. Что его ждет? Пустота? Или же после смерти существует что-то даже для таких, как он? Полукровка… Повержен мир Киберионти, навсегда уходят боги — нет будущего ни для одной части его души.       Но, может, все же…       Спустя некоторое время темнота опутала его окончательно. Майри не видел ни Йонсу, ни собственную руку. По горлу растекалось что-то липкое; тело начала бить мелкая дрожь, боль шла волнами от сердца и отдавала в предплечье, шею, голову. По сравнению с ней укусы ртутной бездны меркли. Йонсу… Она тоже задрожала, несмотря на то, что Майриор пытался прикрывать ее собой, как мог. В какой раз он ругал судьбу за то, что полуэльфийка уродилась выше и крупнее него! Йонсу свернулась на его коленях, как маленький ребенок, их лица практически соприкасались, но тьма все равно начинала грызть ее. Когда же это все кончится?       — Йонсу? — позвал он, когда тишина показалась невыносимой. Невыносимой казалась и мысль, что Йонсу умрет у него на руках; однако она чуть пошевелилась, и в темноте Майри различил знакомые зеленоватые искорки. Они были прямо перед ним. Нет, мир потерян не до конца. Некая часть продолжала подчиняться ему, Майриор попытался найти знакомые связи в темноте, однако голова слишком болела, чтобы воспринимать.       — Никогда не думал, что встречу этот момент с тобой, — нашелся ответ на молчаливый вопрос. — Ну, то есть… Мы никогда друг другу не нравились.       — Никогда? — уточнила Йонсу.       «В тот день, когда ты вышла из машины с отцом, — подумал Майриор, и по телу разлилась новая волна тепла и боли. — В утро нашей встречи у Саманты, встреча в твоем храме, видение под ноты пианино…»       — Нет, никогда, — соврал он. — Или я чего-то не знаю? — Майри вдруг решил пошутить, чтобы немного скрасить виды конца мира и их смерти. Искры впереди задрожали и помутнели.       — Дурак, — шепнула Йонсу, и на его кожу вновь упали холодные капли. Майриор ощущал холод ее щеки сквозь одежду.       — Я думал, что никогда не встречу конец, потому что его не будет. Считал, что буду жить вечно — ведь ни постарел ни на год со дня шестнадцатилетия, когда встретил могилу Лии. Вечная молодость. Всесильность… Я столько отдал Мосант, — Майриор вдруг почувствовал злость, — а теперь наблюдаю, как она разрушается. Надеюсь, бездна доберется до Висмута с Эваном. Обвели вокруг пальца, как ребенка! Я должен кого-то прощать перед смертью? Ну уж нет! Я их ненавижу; нечего терять, в бездне нет места для моей души, она слишком ярка! Так просто и так глупо: Висмут давно изучал меня через черное пламя, отравил Лету, и оттого вся Мосант погрязла в хаосе, а я не замечал… Когда Белладонна начала использовать силу, я гулял по Киберионти и думал, как… как… Лантан подтачивал снаружи, подготавливал Эвана против меня, да только Эван не дурак, нашел того, чьи силы достойны — Висмута… Я дурак. Я действительно дурак! Я ничего не замечал, никого и думал о другом. Всегда думал не о том, что нужно, а теперь…       Черное небо озарила короткая вспышка. Она погасла прежде, чем Майриор понял, что произошло.       — А теперь только ты и я на руинах, больше никого не осталось, ничего…       Тьма жалила остервенело, хотелось выть от боли. Закрыть глаза. Да только что толку — картина изменится, только когда Майриор закроет их навсегда.       Но он все же прикрыл их, сетуя, что в последний момент человеческая половина души взяла вверх.       Жар застилал глаза, боль пронзала тело вновь и вновь. Майриор представил жемчужный Аливьен-иссе и Оссатуру вдали, поля притоков Сёльвы, Валерийские леса и покрытое вечным льдом озеро. В мечтах ему стало легче — Майри позволил себе окунуться в них. Над ним медленно поднимался робкий серебристый шар. Он испускал ровное сияние, которое невесомо касалось кожи теплом. Нечто между солнцем и луной — Майри давно мечтал о таком светиле, но воплотить ее смог только в последней фантазии.       Он опустился на колени. Все вокруг казалось осязаемым, подлинным. Его пальцы обняли короткую нежную траву, еще влажную от росы. Пахло свежестью, той самой свежестью, что всегда приходила в конце весны вместе с грозой; но теперь не звучал голос грома в небесах, не разливалось эхо по черному полотну неба; синева над головой не подпускала облака к жемчужному шару.       Легкое касание лилового, нежно-розового разбавляло привычный Мосант рассвет. Майриор увидел, что слева, на склоне высокого холма, распускались васильки, а у края летнего островка проступает ручей. Он тек в сторону шара, туда, где расступался туман под дыханием ветра. Был ли новый берег за ним или нет — то невозможно было различить. День становился все более ясным; по левую руку вдруг показались высокие горы, какие Майриор сотворил в начале времен.       Он встал и направился в сторону веселых синих лепестков. Красоты выдуманного мира не отпускали Майри; душа пела, как родник у маленького озерца, полного кувшинок. Около озера росло дерево с дивной бархатной корой и острыми резными листьями. Майриор видел такие только в мечтах. Ветер пел, шумело далекое море, и ветви покачивались в такт крыльев птиц, что внезапно пролетели мимо. От порыва на глаза упала прядь волос. Озадаченный, он склонился над озером и не увидел себя. Он увидел…       — Майри, это рассвет луны.       Яркий лазоревый шар вспыхнул над бездной. Майриор поднял голову; Йонсу смотрела на рассвет, на ее щеках застыла изморозь, слезы и серебро. Майри вдруг ощутил потребность дышать: внутри словно перестало хватать места, сердце забилось, как безумное, с глаз сбросилась пелена, и зрение резко стало острым. Луна еще никогда не казалась ему столь прекрасной.       — Это Сэрайз, — хрипло сказала Йонсу. — Я ведь думала, что она…       Майриор, повинуясь интуиции, с трудом опустил глаза. Лазоревые лучи гуляли по ртутной пленке, а под ними… Тысячи звезд, тысячи жизней, животворящее пламя, его наследие, ее наследие, новое будущее, которое он — они — едва не потеряли. Вдали завис гигантский мрачный остров, настоящий небесный город — Кэрлэйири, а около него — новая звезда. Новый мир. Майриор в очередной раз отер лицо. Рубашка промокла от крови, на плаще отпечатался рисунок — серебро на черной ткани. Светящая жидкость оставила следы под ногами, и мрак отступал, немного, но отступал. Он клубился около последних людей.       — Там Сэрайз, Шайли, Асель… Нитсу… — продолжала хрипеть Йонсу, стискивая руку Майриора. Он старался не замечать, как сильно дрожь пробирает их обоих. — Мы… не одни. Они остались. Ты понимаешь? Мы должны им помочь, — Йонсу закашлялась, точно в ее горле оказалось слишком много слез, как в его — собственной крови.       Вода и кровь. Когда-то они соединились, чтобы создать Мосант.       Майриор понимал. Он видел: Сэрайз держала Асель и Шайлиана за руки, удерживая мрак пламенем души, а Шайлиан удерживал Нитсу. Но разве призрачное пламя могло победить ночь? Они были связаны во всех мирах. Чернильный туман подбирался к четверке; сила Висмута гасла и хирела здесь, около него, с каждой новой каплей потерянной крови уползая прочь. Они сочились из шрамов внутри — когда Майриор получил первый? Он помнил. В тот день, когда отдал часть своей души Лете Инколоре, чтобы она могла путешествовать между мирами; другой шрам — когда подарил вторую часть Виттарии. Остатки души срослись криво, слабо и кровоточили. Откуда столько света внутри? Он давно, давно должен был кончиться… Разве не этого боялся каждый бог Ожерелья? Разве не потому Трид начал эксперименты, а другие боги — убивать друг друга? Разве не из-за отчаянного страха погаснуть Астат и Висмут уничтожали Мосант, ее людей?       Голубое пламя Сэрайз приобрело серебристую сердцевину. Майриор глубоко вдохнул. Лунная принцесса сумела пробудить внутри отголоски его крови. Но их не хватит. Нет, не хватит. Последний шанс дать новую жизнь творению растворится в ночи, а третья карта с символом весов укажет неправильный путь — Пепельный мир.       Если душа раскололась два раза, неужели он не сможет пережить третий?       От удивительной силы внутри звенела каждая жила. Майриор с трудом выдохнул — Йонсу с беспокойством повернулась к нему, но голос исчез в гуле. Кровь пульсировала по венам, загоралась и снова гасла, пока все же не покорилась пламени, дарящему долгожданную прохладу. Оно начало пробиваться сквозь кожу. Краски возвращались. Волосы Йонсу вновь вспыхнули золотом, глаза — зазеленели. Изморозь ушла с ее лица, оставив слезы и пятна серебра. Мрак опал на дно мира, собираясь у самой ртутной пленки. Вдалеке гасла пробудившая его от отчаяния луна.       «Одну — тебе, принцесса, — подумал Майриор. — Ты достойное продолжение».       Боль разрезала душу, минуя старые раны. Впервые Майри увидел часть души в реальности: легкое, точно перышко, полупрозрачное полотно оторвалось от него и полетело к Сэрайз. От охватившей слабости подкосились ноги. Йонсу подхватила его, в беспокойстве заглядывая в лицо изумрудно-малахитовыми, цвета матрицы, глазами.       — Не вздумай, — донеслось сквозь гул в голове. — Я прошу тебя, не надо!       Если душа раскололась три раза, имеет ли смысл удерживать четвертый кусочек? Мир превращался в чистый свет. Майриор выцепил в расслаивающемся мире силуэт Шайлиана и подумал, что если бы мог, то выбрал бы для наивного вампирского принца не такой ущербный кусок — а то все последующие поколения будут вспоминать, какой же старый бог был мудак. Всплеск боли оказался мимолетным, неявным, неярким. Дрожащее полупрозрачное полотно, тлея по краям, попыталось пробиться к Шайлиану, но хлыст из мрака отогнал его в сторону. Руки Йонсу дрогнули, и Майриор резко перестал их чувствовать. Тело начало безвольно падать вниз. Перед глазами бродили зеленые искры; Майри ощутил далекое тепло, будто в оторванный осколок души вплелось что-то родное и, безусловно, давно ожидаемое…       Последним чувством Майриора стала раскаленная добела душа и жидкий свет, в который он уходил навсегда. Пламя обняло его, и Майри растворился в блаженстве, в тысяче языков пламени, сливающихся в стремительном вихре серебряного мира.