Мёртвая кровь

      Под сводами великолепного театра пестрили краски. Артисты проживали свои роли, словно короткие, но бесконечно насыщенные судьбы: трагичные и счастливые. После изящного выступления танцоров начался спектакль. Он повествовал о судьбе маленького сироты: свою последнюю серебряную монетку мальчишка отдал несчастному незнакомцу. Спас от голода. Позже дороги героев разминулись и привели их в разные миры, но в память друг о друге юнцы всегда хранили по монетке в кармане — сначала медные, затем серебряные, вскоре золотые и платиновые.       Встретятся ли однажды ещё раз белокурый сирота и остроухий голодающий, вышвырнутый на улицу своей семьёй? Концовку спектакля близнецы так и не узнали. Кимсан ушёл первым, чтобы найти уединение и прийти в себя — он не хотел утонуть в постоянных наваждениях о брате.       Открылась дверь в подсобное помещение, предназначенное для аристократов. Полумрак, маленькое оконце под потолком, а в стороне стояли многочисленные колбочки с бальзамами для бритья и смягчения кожи. Начищенные лезвия упаковывались в аккуратные свёртки пергамента. Безупречный прошёлся до бадьи с чистой водой и согнулся над ней.       Возвращение в Адонио сказывалось. Почему-то при мысли о столкновении с отцом или Вэлом грудь заливало прохладное чувство непонимания, пустоты и бесовщины. Кимсана напрягали потаённая невозможность признать прошлую жизнь и желание упрямо оставаться в моменте «здесь и сейчас», исключительно в моменте «Борон Боне».       И неравнодушие к нему — всё равно, что в детстве. Даже пламя не утопило чувства, даже ненависть и обиды не помешали вернуться главному воспоминанию — ты влюблён в своего родного брата с ваших первых дней, Кимсан Боне. Он — причина всего.       С хладным рыком Боне по-змеиному гибко окунулся в бадью с водой. Вскоре вынырнул и, словно кот, встряхнул мокрой головой — фонтан брызг рухнул на одежды. Нет, нельзя отдаваться тоскующим эмоциям до того, как удастся всё выяснить. Нельзя предавать ни себя, ни своё прошлое исключительно потому, что захотелось. Старший брат, на бледных щеках которого застывали кристаллики влаги, не заметил своевременного прихода младшего. Борон призраком скользнул в комнату сквозь щель двери и уже стоял в стороне, заигрывая с клубком пламени в своих руках, ловко перекидывал его из ладони в ладонь. Огонёк туда. Огонёк сюда. Завораживающе, особенно в полутьме.       «Ты пытался спрятаться от меня, Сан?»       — Нашёл.       Пришлось хорошенько поискать задержавшегося Кимсана, но в конце концов именно кровь привела Борона сюда. Нельзя не почувствовать её, родную. Старший Боне кротко ему кивнул и начал расхаживать по комнате, зачёсывая назад свои мокрые волосы гребнем. Отвечать на заигрывания, пока не разобрался в себе — плохая идея. А вот Борон считал совсем иначе, в тайне от брата закрывая дверь на ключ, который он стащил у смотрителя пару минут назад. Хватило с них двоих отрицания очевидного.       — Давай сюда. Ты себе сейчас все волосы повыдираешь, — крепкой хваткой за плечи удалось посадить Безупречного на специальное сиденье. В спокойствии растворявшихся минут Борон ласково прочёсывал ему волосы гребнем, массировал затылок… проглатывал свой самый сильный фетиш на брата, который помнил с детства. Вода. Как только Безупречный становился мокрым, укрытым паутинкой капель, наливалось предвкушающим румянцем лицо даже ныне обожжённого урода. Глаза близнецов время от времени сталкивались в отражении зеркала.       — Тебя будет ждать маленькая встреча, когда мы отсюда выйдем, — начал младший, и старший поначалу недоверчиво вздёрнул бровь.       — Ты нашёл отца?       — Я нашёл Вэла, — молниеносно Кимсан дёрнулся и почти вскочил, но сильным движением рук Борон усадил его на место. — Тш-ш, держи себя в руках, киса. Он теперь шавка Герберта, как я понял из разговоров, вовсю подлизывает нашему папаше. Но ты не переживай, я выловил твоего непутёвого мужа в коридоре и попросил его дождаться встречи с тобой. Через час.       Кимсан заледенел. В такой ситуации правильно — идти и встретиться наконец с мужем, восполнить утрату воспоминаний и вернуться к предыдущей жизни, но нужно же было… вот… так. Нужно было сейчас смотреть в отражение и видеть там новообретённую первую любовь, всеми молитвами пытающуюся совратить тебя. Выверенно и уверенно ласкающую пальцами кудри.       Но, упаси Господь, забытое — не всё равно, что потерянное. Кимсан мог ошибаться, мог давать волю слабостям, но никогда не хотел быть безответственным подонком.       — Не удивлюсь, если ваш с Вэлом брак был для него лишь причиной шпионить за тобой. Недолго, конечно, крылья твои порхали, — слова Борона осадили. — Может, сострижём их? М-м…       — Ты ведешь себя мерзко и обесцениваешь мои чувства, — процедил старший Боне, выдирая из рук брата расчёску и заканчивая самостоятельно. — Напомню, ты тоже был когда-то моим выбором, так что, будь добр, уважай то, что тебя не касается, но им является.       В конце концов, история Вэла и Кимсана степенно восстанавливалась в памяти, как невероятно прелестная, пусть и далёкая. Нельзя поверить первому увиденному и делать выводы. Старший Боне спесиво продолжил:       — Знаешь, что хуже состриженных крыльев? Крылья, о которых мечтали, но их так и не стало.       Словно мёртвая амбиция Борона, его сожранные пламенем мечты. Кимсан сверкнул мстительными глазами, напоминая горделивого, но очень уставшего зверя, однако брат не сдавался в желании донести свои истины.       — А, то есть твой выбор — это потенциальный сосунок на попечительстве у Герберта, который за эти два года, небось, уже себе шлюшку из его круга нашёл? —  Борон не боялся слов. Он не боялся правды. Прислонившись к соседнему зеркалу, начал непринуждённо, медленно разматывать бинты со своей головы, чтобы оголить нывшие ожоги и дать свободу обрывкам спутанных волос. В воздух ударили ароматы белладонны и дурманящих мазей. Кожа лица обретала дыхание. — Поскольку я БЫЛ первым твоим выбором и знаю, что БЫЛО твоим лучшим выбором, я имею право судить.       — Так точно… Но не забывай, что первый мой выбор — не рассчитавший свои силы юный фантазёр, который сначала потерял бесценное богатство, — взаимную любовь, — и ради недостижимой побрякушки, — назвать бессмертие — побрякушкой? — просрал десять лет, чтобы потом не обнаружить ни того, ни другого. Такой уж я, подачки обделённым — моё слабое место.       Это был удар под дых. Борон прыснул сквозь зубы и усилием воли подавил вспышку жалости к потерянному времени. На здоровых участках кожи лица начинала отрастать колючая щетина, и возиться с ней, минуя ожоги, было… мерзко. Мучительно. Кровь шептала Кимсану: калекой, которым стал младший Боне, сделал его именно ты. Не вдоволь ли он искупил отношение к тебе? На эти дрожащие, забинтованные пальцы невозможно смотреть.       Уязвлённый пробудившейся виной, Сан поднялся и резко выхватил из рук Борона лезвие для бритья. Лёгким толчком в грудь усадил его на стул, коленом развёл ноги колдуна в стороны и приподнял лицо за подбородок властным, грубоватым движением.       — Сколько можно?.. — прошептал одними губами Безупречный, окуная одну руку в бадью, чтобы смочить прохладной влагой лицо близнеца и напомнить ему о дотошно любящих касаниях. Подушечки пальцев миновали больные места, методично успокаивали здоровые.       — Бес-с-сконечно, — с совращением прошептал младший Боне, наслаждаясь пальцами любимого на щеке, доверчиво подставляя ему своё лицо. Кимсан заботливо размотал остатки бинтов, аккуратно обласкал бархатом колючую щетину и попытался не дрожать губами. Эта с ума сводящая близость, это воспоминание, Борон…       Вечное воспоминание.       — Если потом поможешь мне повязать новые бинты — перестану называть кисой, так и быть.       Беззаветно врал.       Смятение зачлось в глазах Сана отражением.       Он, уводя их, перехватил и распаковал маленький бальзамчик для бритья, зачерпнул густую массу и начал аккуратно распределять по изувеченному лицу. Благо, в магические ожоги сложно занести заразу, запахом они тоже не обладали. Вместо того, чтобы ссориться, стоило помочь близнецу — в конечном счете, самому заботиться о себе в такой ситуации слишком горестно, пожалуй. Борон не оставался один, даже со своим скверным характером, и Кимсан захотел ему об этом напомнить протянутой рукой поддержки.       — Я делаю это не из-за кисы, — сгладился голос. Подбородок брата Сан повернул в сторону, начал аккуратно соскребать лезвием первые волоски. И делал он это так методично, так неподдельно бережно, будто не в первый раз, а в тысячный. Сводило с ума. С шелестом они опадали, срезаемые инструментом, и обнажали покрасневшие кусочки некогда чудесного лица.       Впрочем…       Почему некогда?       Бальзам сглаживал звук и источал едва уловимый древесный аромат. Укрывая кожу и успокаивая, стелился по ней послевкусием металлических поцелуев. Прикосновения Кимсана были полюбовны, а каждый срезанный волосок — штрих. Словно лезвие в его руке — кисть, которой приходилось преображать самый изящный на свете холст.       — Не из-за кисы, говоришь, — задиристым движением руки уже Борон поймал своего брата за подбородок. Чувственно прощупал пальцами скулы, подтянул ближе, и этот коварный жест ожидаемо отвлёк мастера — бритва соскочила.       Лицо Погоревшего тронул внезапный порез. Струйкой крови он стёк с подбородка на шею и послужил предтечей, финальным штрихом начинающемуся безумию. Лезвие с лязгом, перепачканное алым, выпало на холодный пол и зазвенело. Кимсан отшатнулся бы, не находись его лицо в мёртвой хватке.       Кровь.       Кровь, словно катализатор голода для вампира, породила в горле намертво вставший ком. Родная кровь. Мёртвая кровь, взывающая к мирной. Пересохли губы. Боне попытался пересилить себя, но глотнул дыхание брата ещё раз и окончательно опьянел — морок зачёлся в затуманившихся глазах.       — Какой ценой, Борон… — словно кукла в руках кукловода, Кимсан часто заморгал и понял — он оказался в руках, которым с детства желал принадлежать. И происходящее — сюрреалистично, но до колик истинно там, где их ведёт друг к другу пробуждённая суть. Аналог души, который требует единения, вопреки всем мирским законам и законам здравого смысла. Голод превыше всего. Былые чувства — специи к нему.       В несдерживаемом рывке, растеряв остатки трезвости, Сан примкнул губами к подбородку Борона.       Младший инстинктивно откинул голову, пока старший мазками языка слизывал с него отравленную лессием кровь. Устремлялся по шее, рисовал влажные линии — багровый след от неудачного бритья утопал в посасывающих прикосновениях. Сан жадно причмокнул над ключицей и облизнулся, окончательно сломанный болезнью. Пряный аромат этой грубой кожи… существует ли в мире что-то, кроме него?       — Пьяненькая… Пьяненькая киса, — вторил младший, наслаждаясь неподдельным зрелищем и букетом чувств. Он не ожидал подобной реакции, но верил всем сердцем — виновата была не кровь, она лишь разбудила потаённые, запертые желания Безупречного. Рычащие нотки в голосе пробудили Кимсана, отрезвили и заставили резко выдернуться из хватки. Пальцы Борона оставили отпечатки на его скулах и гулкое осознание случившегося.       «Нет… Это по-прежнему не должно происходить…»       — Т-так нельзя. Не здесь и не с-сейчас, — призраком на ватных ногах Безупречный отшатнулся к закрытой двери, чтобы дёрнуть заблокированную ручку в попытке уйти — слепые порывы вожделения никогда не приводили ни к чему хорошему. Это всё болезнь, она развращает хуже самого крепкого алкоголя. Но Борон был против. Он не позволит.       — Ты не уходишь, братишка, — расстояние вновь сократилось. Борон поймал Кимсана, развернул к себе и прибил к двери лопатками.       Сумасшедшими искрами разорвалась реальность, и между ними — всего пять сантиметров обжигающего дыхания. Три. Один. Осаждающий укус нижней губы Кимсана стал предлогом к поцелую. Борон потянул его на себя, вскипая венами, вдыхая пряное негодование и строптивое обожание.       — Не из-за кисы, говоришь, — чудовищная истина обжигала шею потоками воздуха, которые сочились по всему телу. Пальцы Безупречного, ударяясь о грудь Борона, встряхнули его и почти оттолкнули, но потерпели поражение и заскреблись по груди того, кто давно является опиумом.       Мы избегаем удовольствий, чтобы не привыкнуть и не испытать большей ломки. Ещё один рывок, третий, несколько кротких, поспешных, но…       Этой дозы крови хватит, чтобы окончательно сойти с ума, опьянеть до беспамятства и поддаться. Борон не позволил отбиться — крепко держа его за талию. Выпуская шлейф из лессия и призрачного безумия, горячо хрипел в щёку старшего. Сорвался с очередным поцелуем. Соитие устами на сей раз вышло взаимным и запредельно вкусным. Кимсан податливо приоткрыл рот, впуская изучить себя, грезившего об этом с юности; смешались горький и сладкий привкус ядовитых трав. Отпечаток белладонны дурманил, но сильнее пьянили влажные движения языков, которые встречались, чтобы ненадолго рассоединиться и соприкоснуться вновь. Борон игриво задирал кончиком уголки губ брата.       — Я устал на тебя всего лишь смотреть… — сахарные, мягкие и желающие ласки уста Кимсана хотелось покусывать дальше. Бесстыжая ладонь поднялась с пояса и скользнула в его волосы, запуталась в них… таких мокрых. — Как же, с-сука, я с-скучал.       А мирная кровь вторила старшему Боне истину: он тоже больше не может терпеть. В этой самой комнате, в холоде и темноте, напротив есть лишь один горячий оплот, спасение, бр-рат, выживший брат.       — Мхм… — путаясь и переплетаясь ногами, они соскользнули по двери. В кусающей и ласковой взаимности — словно в танце, — впиваясь друг в друга с приторной несдержанностью. Сдавшийся красавец подтянул к себе чудовище за щёки, нежно стекая пальцами по здоровой коже и шипя:       — Мурашки от тебя. Шерсть у кисы дыбом, — искушение велело поцелуям Безупречного рассыпаться на лице Погоревшего. Губы встретились со щекой. Ещё раз. И ещё. Из-за колючей щетины уста опалялись, краснели, по ним словно мягкой шлифовальной бумагой проехались. В очередном слепом толчке младший оказался снова усажен на стул, а крепкое тело Кимсана, мокрое и желанное, оказалось сверху. Этот недотрога уместился на коленях Погоревшего, втискиваясь бёдрами и прибивая его к спинке.       А сколько драмы было… С улыбкой Безупречный срывал жадные и порывистые поцелуи, воровал их с любимых губ. Ещё. И ещё. Пальцы в великой тоске сжимали то братскую шею, то рисовали витиеватые узоры на худощавой груди. Борону оставалось в стремительном течении общего танца сбиваться на хрип и завлекать котёнка в омут, из которого будет не суждено уйти.       — Кис-са… Киса… Кис-кис-кис, — в глубине души Погоревший прекрасно понимал, как недотроги могли мечтать о прикосновениях. Сколь неподдельно этот незабываемо злющий, абсолютно неприкасаемый Кимсан превращался в тактильную и ласковую кису. — Мхм… Ох, киса-то горячая, — да, обещание было нарушено, не успев войти в силу.       Красноречиво твёрдый пах младшего брата без стеснения примкнул к паху старшего, напоминая о главном — влечение между ними не прекращалось никогда, и уже сейчас оно пробудило телесное желание обладать.       «Влажный… мой… очаровательный мальчик…»       И, пока Кимсан в страстном беспамятстве ластился, Борон отвечал ему. На всё.       — Мх…       — Ох, как давно я не слышал подобный стон… А если… так? — цепкая церберская ладонь хлёстко обхватила бедро Безупречного, бесстыже скользнула на упругую ягодицу и стиснула её. Пусть помнит — годы тому назад у них бывали самые разные проникновения, и не только язык становился наслаждением общего трения.       — Ты проиграл, недотрога.       С умоляющими выдохами утопленный в трансе Кимсан начал покачиваться на руках бесценного человека, пока те обхватывали его упругие ягодицы с рьяным собственничеством. Стоило продолжить этот очаровательный момент в удобном месте, с чётким пониманием взаимных чувств, немногим позже, и…       Погоревший принял очередное тесное объятие, подхватил Сана под лопатки обеими руками и вновь подал свои губы для поцелуя. Заигрывание языков поспешно и нестерпимо быстро, романтика наполненности и проникновения была такой невинной на практике, но совсем не невинной в их страстных представлениях друг о друге.       «Как я и сказал, котёнок, я тебя поймал. И если катализатор твоим чувствам — одна-единственная капля моей крови, то как можно сомневаться в твоей любви? Несравненно вкусный. Даже горькие губы… С-сладкие на вкус»       — Знай, моя киса… Я вс-сегда добиваюсь своих крыльев. Чего бы мне это ни стоило. Бес-с… ко… нечно…

***

      Дурман был способен выветрить только жгучий ветер сегодняшней ночи. В запертой комнате близнецы отдались пьяному желанию быть ближе и теснее, но не завершили его — всё так и остановилось на пылких поцелуях, лишь тлела жажда продолжить в другой раз, там, где точно никто не помешает. В конце концов, Кимсан и Борон слишком долго занимали подсобку, поэтому в неё начали ломиться. Юный мальчишка слышал немалую долю происходящего. И, когда смущённый Кимсан захотел поскорее ретироваться подальше, Борон предпочёл похвастать истиной жизни.       — В жизни случается всякое дерьмо, малыш, — сказал он обескураженному дитя, поправляя на своих руках одежду брата. Они поменялись. Даже в протрезвевшем — едва, — состоянии старший потратил немало времени на облачение младшего в новые бинты. Выверенными и заботливыми движениями, знакомясь, скрыл каждый его ожог под тонкой марлей, оставил маленький надрез на одной из них в качестве своей личной подписи. Преисполненный гулким эхом прощальный диалог случившегося прятал в себе неравнодушие, недоступное смертным.

— Я хочу, чтобы только ты отныне касался моих бинтов, Сан. — А ты позволишь мне взамен надеть твоё пальто? — Хочешь носить мою одежду? Тебе пойдёт красный.

 — Я оставил твои губы открытыми. Не прячь их под бинтами, они чертовски красивые. — Сводишь меня с ума своим доверием. — Моё доверие тебе куда больше идёт, бесценный. — Жажди, киса, и помни, кого ты любил всегда.

      Резко распахнулась дверь, ведущая во двор театра, и Безупречный застыл на её пороге почти сразу. Времени подготовиться ко встрече с бывшим супругом больше не было, и сам синдром велел оказаться в столь нелепой ситуации.       В просторном, увитом плющом дворе поблёскивала одинокая белая скамья, где сидел упомянутый Бороном гелторец. Тот самый, которого запечатлел портрет в особняке. Облачённый в строгие пепельные одежды, Вэл Шакли задирал голову к небу и позволял его оттенкам отражаться в своих мутных, но таких знакомых глазах. Знакомых и чужих одновременно. Бурый каштан волос обрамлял не в меру бледное лицо, но даже тёмные круги и слегка опухшие нижние веки даровали Вэлу несравненно меланхоличную красоту.       Нежно-золотые крылья покрошились и на его шее, но они подтверждали: молодые мужчины некогда были женаты. Они венчались по меззийским традициям Анджи. Как только ворох шагов поднялся из-под ног Кимсана, Вэл дёрнулся в его сторону.       Хватило мгновения. Мгновения, чтобы Шакли оторопело поднялся и невесомым мотыльком бросился навстречу Боне, не веря в увиденное. Всё это время Борон стоял позади, про себя хмыкая, но осознавая: Вэл — последний их шанс узнать о Герберте больше и, возможно, отомстить.       — Кимс-сан… — дыхание Шакли, голос которого всегда был низковатым и едва грубым, сбилось. На редкость уязвлённый и небезразличный, он не постеснялся обнять Безупречного за щёки немного шершавыми ладонями. Неверие. Смятение. Рвущее нутро неравнодушие. Желание рассмотреть внимательнее того, кто потерялся на годы, мог оказаться мёртв давным-давно, но стоял здесь, во плоти. Животрепещущий, настоящий, Кимсан Боне.       Всеми своими глазами, казалось, Вэл желал вобрать в себя крупицы сердца того, кого потерял. Непривычная кожа прохладными импульсами покалывала щеки Кимсана.       — Я сначала совсем не поверил, ты… ты в порядке? И правда, в порядке…       Острая мысль мгновенно резанула Безупречного осознанием — человеку напротив не всё равно. Давно никто не смотрел на Боне с таким неподдельным испугом, как Вэл.       «Всё внутри звенит. Возможно, я представлял так встречу с Бороном всегда… Почему сейчас мне не верится? Он так смотрит. Такой родной и чужой»       — Зачем я отпустил тебя на Перепутье, зачем позволил? — в эмоциях воскликнув, Шакли вжался в оторопелого суженого до хруста рёбер, втиснул его в себя и спустил в воздух ледяную дымку.       А старший брат не понимал, как реагировать: он не сразу опустил ладони на лопатки человека, который казался таким чужим и близким одновременно. Ужасающей была эта идиотская ситуация: с Бороном за спиной, который опьянил полчаса назад, с покорёженным сознанием, но потаённо тонким чувством внутри… Вэл — драгоценный человек. Вэл был в жизни Кимсана долго и верно, даже если сейчас морок не позволял воспринять это всецело.       — Кимсану не нужно разрешение… мужа, чтобы куда-то отправляться, — огрызнулся Погоревший, зажигая самокрутку, сочно затягиваясь и с высокомерием осматривая Шакли. — А вот разрешение брата ему помогло в принятии решения. Да-да, я уже ухожу.       Не стоило мешать двум голубкам миловаться, как же, как же… Борон обошёл парочку полукругом, пока Кимсан вдыхал аромат парфюма своего супруга и осознавал, что помнит его, но не помнит название аромата. Прогладив Вэла со всей лаской по спине, Боне отстранился и посмотрел на него самыми виноватым взглядом, каким было возможно. Поправил Шакли его спутавшиеся, такие густые кудри, и косо проводил вниманием гордо удалившегося Борона.       — Прости меня тысячу раз, что бы там ни было. Я так по-дурацки себя чувствую, — даже идиот увидел бы, как меркла надежда Вэла, который всё внимательнее рассматривал своего мужа, и как улыбка сходила с его лица — ей на смену пришла досадливая усмешка. От внимания не укрылся алый след засоса под левым ухом Кимсана, да и пах он сладко, наркотиком, совсем не загадочным паслёном. Когда безмерно любишь — знаешь, что твоё стало чужим. И никакие существенные доказательства не нужны.       — Ничего… я всё понимаю, — едва проглотив горькое разочарование, Вэл отшатнулся от Кимсана, как током поражённый. Встряхнул головой, кажется, с новым вдохом вбирая в себя не только порцию кислорода, но и львиную долю самовнушения, которое позволило нацепить на лицо уверенную улыбку. Лживую. — Вы с Бороном просто исчезли из особняка три года назад. И вот, он появляется, зовёт меня сюда. Твоя жизнь… Твоя жизнь — главный подарок для меня, — уверенно ладонь опустилась на предплечье Сана и прогладила до локтя.       А Боне понимал, что не желает быть тем самым звеном в дурацких любовных треугольниках, о которых так часто слышал от Мелиссы после того, как она начиталась любовных романов. Где-то в глубине читалась правильная мысль: Вэл сейчас — ключ к правде, их общей правде, нельзя делать выводы, нельзя бросать его на обочине. Чувства к Борону — вечны, но вечна и горечь их однажды несостоявшейся любви…       Вечен синдром. Ныне — и спасение, и проблема.       Младший брат чувствовал, как разгоралось сомнение в сердце старшего, но горделиво и уверенно бродил поодаль, вдыхая колючий воздух. А Кимсан увидел, как Вэл немного грубовато потрепал его по волосам, поправил ворот пальто, чтобы не продуло шею — знал о частых болезнях.       — Вы вместе, да? — спустя пару мгновений, когда они вдвоём побрели по одинокой тропе в дальний лабиринт живой изгороди, спросил Вэл. Выставил руку, позволяя Кимсану приобнять её. Братья Боне всегда были одного роста, а вот Шакли их обогнал на полголовы. Возненавидев этот вопрос уже заранее, Сан процедил:       — Невозможно описать происходящее словами, Вэл. Клянусь тебе — всё, что я понимаю с тех пор, как вернулся с Перепутья, это… то, что я окончательно потерял себя. Сначала мы спасали свою жизнь — ритуал сожрал наши души. Затем вернулись в поисках тебя и отца. И вот, я увидел тебя, узнал, что ты меня искал. Но Перепутье…       Вэл внимательно выслушал всю историю. От начала и до конца, он продолжал пристально смотреть на Кимсана, но не пожирать и не раздирать своим взглядом — то были участливые, уверенные очи, которые желали понимать и вбирать. Иногда потирая грубоватую кожу щёк, Вэл откашливался из-за сухого воздуха и рассматривал диковинные растения. Петлял по каменной кладке лабиринтов.       — И ты повязан теперь на нём, — завершил краткий пересказ Шакли, позволяя себе перехватить Кимсана за ладонь и сплести пальцы. Жест уважения, от родного человека к любимейшему, без позволения себе лишнего, хотя именно Вэл имел на это право, как никто другой. — Какой удобный способ.       — Другого не было, — совестливо прошептал Сан, который никак не понимал гелторца напротив. Долгие годы Боне учился читать людей, распутывать их мотивы и выуживать потаённое, но сейчас был сбит с толку.       «Вэл абсолютно точно испытывает ко мне целый ушат чувств. Нервничает, почти не держит улыбку и уводит взгляды на каверзных вопросах. Но почему так пытается врать и делать вид, будто всё равно? Никакому мужу спустя семь счастливых лет вместе не будет всё равно».       — Эй, — окликнув Шакли, Кимсан чарующе ему улыбнулся и постарался поймать кота за хвост. Хоть в данном случае котом был не он. — Знаешь, что мне сейчас вспомнилось лучше всего?       — Как мы с тобой познакомились? Ты это любишь вспоминать на чём свет стоит, душа… моя, — движения того, кого однажды Кимсан прозвал из-за фамилии и повадок Шакалом, были дёрганными и немного хищными. Вэл всегда торопился, не мог усидеть на месте, жутко громко говорил и активно жестикулировал — человек-спичка. Радовался и триумфу, и трагедии, а ещё когда-то бранился через каждое слово. Вырос…       Изменился. Но шрам у левого уголка губ остался, напоминавший двойную ямочку. Правая бровь была разрезана ещё одним.       Познакомились Вэл и Кимсан по великой случайности, в самом начале одинокой жизни старшего Боне. Сбежав сразу за своим братом в попытках найти его следы, Безупречный обрёк себя на бедное существование. Он ещё не нашёл Валериана, а от благ родителей отказался. Желая на последние гроши купить сырую рыбу посреди грязного рынка, в последний момент обнаружил, что у него пытаются умыкнуть кошелёк. Точнее, умыкнули.       Какой-то засранец, такой же бедный и никому не нужный, почти обокрал Кимсана, но, кто бы мог подумать, в последний момент изменил своему решению. Подкинул кошелёк обратно с задиристым «Твоих грошей и на буханку хлеба не хватит, даже обкрадывать жалко». Этим наглецом оказался Вэл Шакли. И хотя Кимсан вспылил, чуть не кинувшись на юного преступника с кулаками, вскоре они решили, что выживут, если будут держаться вместе. Из года в год, по съемным разрушенным комнаткам, вдвоём…       Общими усилиями, трудясь, не покладая рук, получили всё. Достойную работу, особняк, который купили сами, семейное счастье. Любимый Колетто — вороной конь с подслеповатыми глазами, — был подарен Вэлом. Никаких горестей. Пока Кимсан не узнал, где скрывается его сбежавший брат. И всё дальнейшее — как в тумане.       «Как у нас всё закончилось? Заканчивалось ли…»       — Если тебе интересно, — разбивая задумчивость Безупречного, протянул Шакал. Пнул какой-то камешек в сторону и чуть не споткнулся на ровном месте, пойманный под руку Кимсаном. — Я с Гербертом, потому что тебя ждал. Твой отец — лучший способ зацепиться и знать, что однажды ты сюда приедешь. Это я попросил Мелиссу написать о нём, верил — вернёшься, верил — прочтёшь. Но искал…       — Вэл, скажи… — лучше было задать этот вопрос сейчас. Кимсан не постеснялся бросить его прямо в лицо, придержав Шакала и не позволив ему идти дальше. — Мы расстались с тобой? Почему крылья не горят? Я в дерьме, я виноват, но я должен знать, чтобы решать.       Всё ещё было видно — Шакал неистово нервничал и всеми силами не желал показать, почему именно. Он рассмеялся, преисполненный лживой поверхностностью, отвёл замерцавшие из-за влаги глаза и выдохнул прохладную дымку воздуха. Весна в Адонио хвастала порой не самыми уютными вечерами.       — Давай так, — заключил в конце концов. Провёл кончиком языка по своим губам — от правого уголка до левого. Кимсан вспомнил: Вэл всегда так делал, когда уходил от темы. — Перепутье Снов и игры с памятью — совсем не шутки, в двух словах не скажешь. Тебя интересует, был ли я в курсе твоих планов с братом? Был. Задолго до того, как ты ему предложил. Но знаешь, о чём я был в курсе ещё? Если не помнишь…       Стоическое молчание Кимсана позволило Вэлу продолжить. Шакал развернулся и пошёл прямиком на Боне, не выражая этим жестом желания напасть, но сочась несравненной, искренней обидой. Смаковал горечь. Подёргивал пальцами, которые снова и снова прятал в карманы, и переминался с ноги на ногу.       — Ты всю свою жизнь бредил братом. Все эти сказки про синдром меня не убеждают — сколько наблюдал за тобой, ты нездорово мучился без всяких там мирных и мёртвых кровей. Я был самым счастливым твоим мужем, но не только, Сан. Не только. Ищейкой я был. Из года в год бегал по его следам, — не в укор, но в напоминание доносил своим сиплым голосом Шакал, и как же этот голос был не похож на прокуренный, Борона. — Тебя выкашивало и ломало. Тебе становилось всё хуже, и никакие лекарства не помогали. Когда ты нашёл Борона, всё наперекосяк пошло… А я… Я в глубине души понимал — если ты уйдёшь на Перепутье, то не вернёшься. А если вернёшься, то с ним. Зараза, столько себя потом винил.       И самое страшное — понимать, что Вэл был прав. Осаждённый Безупречный, переосмысливший всю свою жизнь и, кажется, возродивший в голове примерную картинку происходящего, попытался вскинуть руку и что-то объяснить, но Шакал продолжил:       — И ты вернулся. С ним. Ещё более зависимый, ведь у вас не было другого выбора. Что я теперь сделаю? Ничего, — и было в этих словах всепоглощающее понимание, принятие той чужеродности, которую олицетворял теперь Шакал для Кимсана. Однако…       «Однако ты не хочешь быть для меня чужим. И я понимаю, что знаю не всё. Я не помню даже точных деталей пожара… Почему мне суждено не помнить? Я забвенный совсем недавно, а кажется, будто всю жизнь…»       — И теперь совершенно не важно, почему мы расстались. Мы расстались — это факт.       «Совершенно не важно, но так очевидно…»       — Прости.       Всё, на что хватило Кимсана. Он отдёрнулся, отпуская немного колючие одежды бывшего супруга, и совестливо хмыкнул. Что уж теперь разыгрывать драму… Коли Вэл говорит именно так и предпочитает не договаривать до конца — у него должны быть причины.       — Прости, я должен быть крайне ужасным человеком, если все эти семь лет заставлял тебя так сильно страдать. Никогда бы не подумал, что это мог быть я.       — Нет, — отрезал Вэл, смягчаясь наконец и даруя Кимсану неподдельно ласковую улыбку. Честнейшую из всех. — Ты — самый лучший человек, который всегда поступал по совести. Ты вытащил меня из дерьма, дал мне образование… Т-ты… Научил достигать своих целей нормальным путём, а не разбойничать. Я был глупой шавкой, которая тебе почему-то очень понравилась. И ты точно не виноват, что мягкосердечен и доверчив.       Как будто наивность — это грех. Кимсан чутко, до одурения проникновенно смотрел на того, кто заставлял его усомниться во всём. Слишком большим количеством недоговорённостей была окутана теперь вся эта история с пожаром, синдромом, прошлой жизнью и её связью с братом. И не поймёшь, где искренние чувства, а где — покорёженная память и голод мирной крови.       — Говоришь… меня ломало и до того, как мы пробудили болезнь?       — Определённо. Я видел своими глазами, — Вэл сделал гулкий вдох. — Знаешь, это слишком долгая история. От начала и вплоть до вашей с ним пламенной встречи. Если ты ещё чувствуешь ко мне что-то, поговорим в более удобном месте. Идёт? А пока… Я не слепой и вижу, что это время принадлежит вам с Бороном. Могу помочь с отцом.       Ободряющий хлопок по плечу. И Кимсан улыбнулся ответно, ровно в тот же миг вздрогнув от неожиданности: из-за очередного поворота выглянул Борон и самоуверенно подошёл к дуэту бывших супругов. Почти сразу уместился по другую сторону от своего брата.       — Долго же вы гуляете, — с наигранным дружелюбием прошептал он и схлестнулся с Вэлом не самым благодушным взглядом. Через пару минут трое мужчин вернулись к скамье, и главным рассказчиком продолжил быть Шакли. Все тайны он пообещал раскрыть Кимсану после того, как они разберутся с отцом — и о причинах пожара, и о нужде расстаться. Сейчас же речь шла о Герберте.       — Герберт всегда был обо мне хренового мнения, как о муже Кимсана, сами понимаете. Но за этот год я… зарекомендовал себя достаточно, и он проникся.       — Каким именно образом мы должны тебе доверять? — ухмыльнулся Борон, держась стойко: он не закидывал на Кимсана руки, никак не демонстрировал свои права на языке недоразвитых подростков, нет. Хватало стоического поведения, всё и без того очевидно. Так считал Погоревший и не ведал, какие чувства на самом деле прятал в себе Шакал.       — Ваше право, — хмыкнул Вэл, не купившись на провокацию. — Я никому не доверял и не доверяю так, как Кимсану, потому ждал именно вашего возвращения. Вы свалились на голову так вовремя и обладаете навыками, которые вполне способны оформить Герберту месть на блюдечке с голубой каёмочкой.       Шакли забавно изменился при Бороне. Вернулся к своей искренней непринуждённости, разогнал трепет и иногда порыкивал сквозь слова, напоминая Кимсану — да, он таков, каким был, запертый в дальних воспоминаниях.       — И я так скажу — кто угодно, имеющий извилины в голове, желал бы на моём месте наконец оторвать от Герберта свой кусок и зажить своей жизнью. Вы же не планируете задерживаться в Адонио надолго?       — Нет, — хором отсекли братья, и Вэлу этого хватило. Он резковато щёлкнул пальцами.       — Я тоже, и-и того… У нас есть шанс сыграть в прекрасное сотрудничество. Никакой тебе лишней взаимовыгоды, кроме как нагадить этому уроду и свалить. Вы помогаете мне — я вам.       — Ты — план, мы — исполнение? — догадался Кимсан и в неловкости собственной заметил, как Борон и Вэл покосились одновременно на его засос. Аккуратно скрыл его за воротником.       — Верно. Кроме того, я помогаю и снабжаю материалами, а ещё гарантирую, что о вашем преступлении никто не узнает. Из тех, кому не нужно.       — Как-то слишком заманчиво и просто, ты не считаешь? Звучит, как идеальная возможность заманить в ловушку, — вставил свою лепту Борон, а Вэл не скрыл лукавой усмешки в его сторону, наичестнейшей. Да, Кимсан был уверен — здесь Шакал не лгал им. Он был самим собой, хотя может и глотал где-то лишнюю порцию горечи.       — Ни один дурак не будет делать ловушку настолько очевидной. Подвох в опасности, — отпарировал Вэл. Он выискивал глаза Борона, пока Кимсан сидел между ними в центре, словно стена между двумя грызущимися псами. Округа утопала в тишине. Ни души, сами тени покровительствовали этому. — Я предлагаю вам уничтожить селение с людьми. Пожар… Знакомо вам обоим, м?       Оба брата осеклись, переглядываясь, а Вэл огорчённо хмыкнул и откинулся назад. Прохрустел позвонками о спинку скамьи и сцепил за головой руки в замок.       — Ну и? — бросил Погоревший. Он не слишком напрягся — подобные заказы иной раз приходилось выполнять, и выкосить селение пламенем — раз плюнуть для него. Другое дело — моральные устои Кимсана. — Тебе выгодно выкосить определённое селение? Из-за территории, из-за её обитателей? Как это связано с местью Герберту?       — Это его селение, Борон, — встрял уже Кимсан, достаточно осведомлённый о делах своего отца даже спустя долгие годы. — Он имеет при себе немалые территории и не самых приятных людей, населяющих их. В основном, культистов и другого рода отребье. Потеря подобного местечка для него — не просто смерть деревеньки, а крах трудов долгих лет. Архитектура, ресурсы, сделки. Всё погорит. Равносильно тому, что он натворил в особняке, в большем пока что я не нуждаюсь.       — Верно, мстить смертью лично ему было бы слишком просто для такого ублюдка, — не скрывая гордого взора, направленного на Кимсана, и столь пряного в своей пронзительности, Борон всё-таки приобнял его. Плевать на чувства Вэла. Всегда было плевать.       Но Шакал не остался в долгу. Уже на его лице проснулась нескрываемо коварная улыбка, которую он беззаветно подарил обоим братьям, прежде чем заключить их разговор на сегодня, но продолжить в более безопасном и удобном месте.       — Превосходно. Обожаю сходиться с людьми в интересах. Ну, что… Не желаете ли стать для этих краёв пламенем Наталиса в праздничные дни?