— Скажи, что мне показалось, Сан, и я совсем сошёл с ума… — Папа?
Столь чужой и одновременно въевшийся в память, Герберт замедлился, завидев оборванцев, которые едва ли напоминали его сыновей. Узнавался с натяжкой Кимсан, но урод рядом с ним, изувеченный, в крови, отпугивал за версту. Глаза отца, бурые, с проблеском янтаря, широко распахнулись и на миг прояснились, но быстро сощурились вновь. Медный уголь его волос был тусклым сегодняшним утром, как и растрёпаны сами локоны, а строгое, благородное лицо почти тотчас исказилось в гримасе растерянного непринятия. Омерзения. Да, ненадолго папочка позволил себе уязвимость, облачённый в дорогую тёмно-серую тунику, наполовину скрытую под алым меховым плащом.— Победитель… — Даже на собственном пепелище. — Презираю. — Не ты один, братец.
— Что они здесь делают, Вэл? — прошептал Герберт, и его гортанный, грубый голос возвращал в далёкие времена. Во времена, когда этот же голос унижал, втаптывал в грязь, приказывал, осуждал и лишь иногда снисходительно соглашался. Кимсан, почувствовав, как ненависть прокатилась по его плечам холодом, едва подавил желание вытряхнуть из ублюдка весь дух. За всё, что натворил в особняке, с животными, за то, что обрёк своих сыновей на жизнь, к которой они пришли сейчас. Удержался. Сглотнув горечь в горле, старший Боне отвёл смоляные глаза в сторону. — Я по роковой случайности нашёл своего супруга и его брата незадолго до случившегося, пан Боне, — преспокойно отрапортовал Вэл. Конечно же, он держал ситуацию в своих руках и строил из себя горделивого прихвостня, лишь иногда сбивался на напускное волнение. — Мы пробыли вместе с ними несколько дней, я помогал с делами в городе, а потом они прослышали о вас и отправились сюда на поиски… Нужно же было именно в этот вечер случиться трагедии… Ваших детей хранят сами Боги, не иначе, я боялся, случится непоправимое. Врал Шакал бесподобно. Убедительно чеканил истины, словно влитые, обратившись где-то встревоженным, где-то — отстранённым, пока Герберт рассматривал тех, кого с трудом мог назвать своими сыновьями. Отец впервые выглядел настолько потерянным, ведь стоял на пепелище и прекрасно осознавал, что испытывал его собственный ребёнок, старший, когда так же явился в особняк. И перед тем, как Кимсан захотел вставить своё слово, Борон закрыл брата спиной и вышел вперёд. — Вот, что ты подарил мне по возвращению, папочка? — бинтов на младшем осталось немного. Пёстрое от ожогов лицо, ужасающее своим видом, и опавшие остатки чёрных волос заставляли подумать, будто, возможно… Пламя этой ночи изуродовало сына? А что может быть хуже для отца, чем видеть неприглядность собственного дитя, если, правда… в нём осталась хотя бы толика живого? — Знаешь, мне даже с-совсем не жаль, что твоя деревенька погорела… Но на меня… Посмотри… Посмотри на меня… Посмотри, во что мы превратились, отец… С жалобной злобой сплюнул Борон, наступая на Герберта. Заставляя его, ошалевшего, отшагнуть назад и встретиться со спиной Вэла. Открылся вид на Кимсана — понурого, с избитым в кровь лицом, с опухших губ которого стекали алые струйки. — Ч-что ты несёшь? — прошипел Герберт, в поисках хоть какого-нибудь понимания перехватывая глаза Безупречного. А он оскалился, улыбаясь обиженно и черно, но предпочёл стоять за спиной своего безумного брата молча и позволять ему всё. Кажется, отец решил ничего не принимать на свой счёт, как всегда? И звенел его голос, сталью резал по нутру: — Я не видел тебя десять лет, Борон… Ты… Как ты можешь винить меня? Да, с тех пор, как близнецы бежали один за другим, Герберт в конце концов сумел выйти на Безупречного, но Погоревшего — след простыл. Пока старший под крылом судьи и наставника учился праву, младший бороздил просторы Союза — варварских земель, где ему было проще всего затеряться и творить бесчинства. В своих изысканиях так никогда и не показался, а сейчас этим бесстыже пользовался. Герберт смотрел и не видел. Выслушивал, но не верил. Его пронзил паралич; мелкая дрожь, прокатившаяся по плечам ненавистного члена семьи. — Я подарил тебе всё, сын. Ты претендовал на наследство, на все блага и прекрасное будущее… — на сих словах отца исказились в ухмылке губы Безупречного. Разумеется, а он вечно болел и на это вовсе не претендовал. Всё Борону. — Если бы ты только слушал, все радости этого мира… — Мне не были нужны! — рявкнул Погоревший, заставляя Герберта вздрогнуть. Отравленная кровь отца не позволяла ему прогнуться, разглядеть в уроде — некогда свои мечтания, признать грехи окончательно. Да, Борон был одержимостью папочки, и там, где больше сладости получал от него, там же больнее терпел удары за невыполненные требования. — И что же? Наизусть знаю, что ты скажешь мне сейчас. Я тебе не сын, ведь добровольно от всего отказался. Из-за моего побега разрушилась жизнь Кимсана, который увязался за мной и решил строить судьбу не под твоим крылом? Вспомни, как ты над ним откровенно смеялся. Вэл молчал, позволяя невысказанным обидам обрести свободу, а Эльгида семейной сцены вовсе не замечала — инквизиторы были увлечены другим. На мгновение Кимсан встрепенулся, вскинул руку, желая остановить брата, но она так и замерла в воздухе. Боне опустил её на плечо колдуна, сжав тепло, позволяя кровью почувствовать поддержку. — Почему ты не смотришь в мои глаза, папа? — ухмыльнулся Борон. Его раскатистый смех разнёсся по окрестностям. Слишком много боли и отчаяния прятал он, сиротливой брошенности ещё в детстве. Недопонятости. — Да, твой сын — мерзкий урод отныне. Ты меня, небось, за эти десять лет никогда не вспоминал? А если вспоминал, то как предателя собственных ожиданий. — Борон, я не ликую при виде тебя, как ты можешь так гово… — А о чём думал, когда сравнял старания Сана с землёй и лишил его всего, что он заработал своими руками? Сан… Обернувшись к старшему, младший позволил застывшим в уголках глаз слезам блеснуть, но улыбнулся ещё шире и кивнул в сторону отца, с таким… несравненным пренебрежением. Пользовался его откровенной неспособностью подобрать слова. — Сан, твой папочка не примирился с твоей самостоятельностью. Он мстит тебе за слабости детства до сих пор. Ты был жалким щенком для него, а теперь мы оба таковы… Как с-с-славно, что ему воздалось, правда? — что-то сломалось в Бороне. Обернулось чернью. Истинной бесовщиной. Даже спокойствие Вэла колыхнулось, когда по нутру отца саданули самые мстительные, проклинающие слова избитого пса, который облаивал мерзкого хозяина. — Но не мало ли… Не мало ли получить лишь пожар в своём клоповнике за изувеченные судьбы детей? Ты жизни не заслуживаешь, ублюдок. Тебе сдохнуть в муках — мало. Я бы выбрал не рождаться, чем рождаться твоим сыном. Должный эффект был произведён. Пелена в глазах отца будто треснула, покрошилась на кусочки, и, кажется, он не смог не заподозрить собственных сыновей в случившемся… Ведь видел коллекцию оккультных реликвий в особняке старшего. Но то ли совесть взыграла, малодушная, остаточная, то ли понял, что заслужил, что уже нет смысла искать виновных. Он потерял меньше брошенных некогда сирот. Ведь жизнь под его крылом — хуже, чем жизнь без дома вовсе. Отшатнувшись, Герберт сглотнул подкативший к горлу ком. Он видел Сана, заледеневшего, стучавшего зубами, и помнил его добродушным мальчишкой, который приносил свои альбомы, изрисованные купленными дедом красками. Вглядывался в лицо Борона и никак не узнавал в нём частого, пусть и невольного посетителя светских приёмов, горделивого чернокудрого красавца. Не сдержался. Сломавшийся, бессердечно бросил в сторону бойцов неподалёку: — Облегчите жизнь сумасшедшего калеки, прирежьте его уже, — и подобного предательства, столь жуткой трусливости отца не ожидал никто. Борон встрепенулся, в шоке раскрывая глаза. Даже сейчас? Даже сейчас этот выродок так легко решил избавиться от детей? Кимсан вышел вперёд, неустрашимо закрывая спиной брата, но последний штрих нанёс Вэл. Вскинул руку. — Не трогайте, — прозвенел его уверенный приказ, отголоском проводивший разбитого, побредшего прочь Герберта, который не удостоил сыновей больше… буквально ничем? Одним сплошным ничем. — Эти люди — пострадавшие. Им нужно прийти в себя в первую очередь. Герберт уходил, едва пошатываясь, и его прежде статный силуэт казался горбатым, воистину… поблекшим? Во всяком случае, отец и сыновья сохранят свой маленький секрет о беспредельной, мстительной ненависти. О разрушенной семье. — Отец, — окликнул гелторца Безупречный, заставляя на мгновение остановиться. Разбитые губы поджались, заныв снова. Было сложно собрать воедино слова, которые хотелось донести особенно хлёстко, чтобы самое сердце выжрали. Голос почти задрожал, но преисполнился силой, насытился несравненной уверенностью. Дрогнули влажные от слёз, но уже прошедших, глаза. Весь яд, горькой смолой заполонивший горло, ухнул в грудь: — Пусть ни одна твоя ночь отныне не будет спокойной. Хотя бы на секунду узнай кошмары, в которых взрастил меня. Узнай, каково — мириться со сломленным рассудком. Каково — быть немощным, но безразличным своему близкому. И пусть у тебя всё заберут ещё не один раз. «Пускай тебе снятся мои псы, зверски убитые тобой, и их клыки в твоём горле. Пускай тебе снимся я и Борон, юные и амбициозные, на семейных танцах, счастливые, вальсирующие вместе. И пусть этот сон разбивается на осколки, возвращая тебя обратно, на пепелище». И не знал Безупречный, что его мысль, полная чёрного проклятья, будет услышана. Вспыхнули заинтригованно глаза Вэла, и вместе с ним желание приняли к сведению мстительные ткачи снов. Не будет отцу доброго разума до самой смерти… Он обречён на вечные кошмары, пока не сойдёт с ума, коли душа драгоценная того так хочет. И сколь переменился старший Боне — из слабого и запуганного обратился чёрной коброй, показавшей ядовитые клыки. Способной задушить и приговорить одним памятующим взглядом. Воистину дьявол, пообещавший себе отныне никогда не ломаться под гнётом чужих амбиций. — Мои сыновья — мертвы для меня, — донеслось в прощание от Герберта, и Борон отшатнулся, болезненно рассмеявшись. — Вот оно что… — колдун дёрнул головой в сторону Шакала и перехватил его взгляд. Цепко. — Позаботься о том, чтобы Эльгида узнала о его плантациях здесь. Недолго ему прикрываться осталось… Сан, давай, оттаивай. Он никогда того не стоил. — Никчёмный выродок, — фыркнул Безупречный, принимая от стражей тёплую накидку, в которой спрятался от холода. Борон укутался в такую же, но почти сразу пристроился к брату и обнял его сзади, вдыхая сладковатый аромат ушедшей ночи. По Адонио ещё долго будут бродить призраки умершей семьи. И не обязательно для того умирать тем, кто некогда ею был.***
На первые несколько дней пришлось остаться у Вэла. Истощённый Борон почти не приходил в себя, и Безупречный стал ему вечным стражем. Едва ли старший брат спал все эти сутки: не подпуская к близнецу никого другого, он каждый час менял влажные ткани на лице, обновлял мази на ранах и следил за стерильностью бинтов. Сидя у низкой кровати, опускал лохматую голову около младшего и иногда дремал. Складывал руки в замок на животе. Вэл ещё раз привёл Аэн, и она восстановила братьям треснувшие кости — без травм не обошлось. Но, несмотря на помощь сильного жреца, они оставались забитыми и истощёнными, под пристальным, неуловимым вниманием Посланников. Одним поздним вечером Безупречный вышел на кухню за новой порцией воды, бинтами и травами, а ещё захотел в кои-то веки что-то съесть — аппетит возвращаться не спешил. Вэл, облачённый в крупный чёрный свитер, читал за столом книгу. — Теперь ты не хочешь со мной общаться, — заключил он, с хлопком её закрывая. Ещё разбитый Безупречный прошествовал к нужной полке и начал методично доставать мешочки с травами. Вэл дозволительно повысил тон: — Кимсан! — Ты манипулировал нами. — А с каких пор ты ненавидишь ложь во благо? Ну, правда, разве это не было очевидно? — усмехнулся гелторец, подходя сзади. Это правда, за предыдущие десять лет Кимсан не особо-то и ратовал против умения утаить информацию, чтобы подать её в лучший момент. Но сейчас, когда на месте потерянной души сплетались нити паранойи, не оставалось иного выбора, как откусить руку кормящего. — Прекрасно, Вэл. А теперь я не могу доверять не только вам двоим, а всем вокруг, потому что меня легко использовать за счёт души, а моему брату, даже при всех обещаниях, сулят смерть за малейший проступок, — прошептав это на одном дыхании, Безупречный почувствовал, как его кровь колыхнулась. Дрогнула волнением и вполне могла разбудить изнеможённого брата… Дать знать. Хранить этот секрет или в итоге рассказать? Воспоминание о таинственном Посланнике продолжало сладострастно утягивать в омут обещанного молчания. Оно — словно порочный сон. Будто читая мысли старшего, Вэл мотнул головой: — Борон и так бегал от Посланников. Но если узнает, вообще полезет в самое пекло твою душу доставать, и тогда точно всё закончится трагично. — Не нужны мне советы, — потерев пальцами переносицу, Безупречный бросил уставший взгляд на корешок книги, которую такой домашний Шакал держал в руках. Маленькими, аккуратными буковками на жёсткой коже было вырезано название. — Бегство? Помню, как мы обожали перечитывать эту книгу каждую осень. Теперь, правда… — Теперь настала твоя очередь бежать? — проницательно ухмыльнулся гелторец, не рискнув подходить к Боне ближе. — Хвостиком теперь за Бороном будешь носиться и искать новый повод оттянуть его подальше от чёрной магии? — У меня нет выбора, — мягко улыбнувшись, с послевкусием недоверия на губах, Безупречный перехватил у Вэла книгу и поспешно, но ласково пролистал её страницы, склоняя голову набок. — Я всегда поражался умению главного героя сбегать так, будто он вовсе не бежит. А если и бежит, то не от кого-то, а ради себя самого и своей жизни. Что теперь? По всей видимости, мне придётся сделать то же самое. — С-сан… — голос Шакли уязвимо сорвался. Он всё-таки не сдержался, перехватывая, довольно резко, Кимсана за запястье и подтягивая к себе, заставляя приподнять глаза и посмотреть опасливо снизу вверх. — Не оставляй меня, а? Как наивно и просто. Словно Вэл снова обратился мальчишкой, тем самым хулиганом с улиц, бранящимся, развесёлым и бесстрашным. Не зная, как правильно подобрать слова, но чувствуя, что теряет всё имевшееся прежде, он едва держался. Хотелось поцеловать, как раньше. Хотелось вжаться в эти безупречные губы и подарить им не колкий жар, а холодную ласку. Крылья на шее вспыхнули и тотчас же потухли. — Мы не расходились. Не расставались. Ты по-прежнему хотел быть только со мной одним и даже попросил дать тебе одно очень важное обещание. Позволь мне тебе всё объясн… А Кимсан отшагнул. Где-то виновато, ссутулившись, но прижал к себе чистые бинты для брата, книгу и мотнул головой. — Я не хочу запутаться ещё больше, Вэл. Я никогда не оставлю тебя, но сейчас должен защитить Борона, что бы про него мне ни наговорил мир. Кровь не врёт, он… по-настоящему дорожит мной, и бросать его на обочине, вот так, я не собираюсь. — Ты же… — Вэл встрепенулся, словно желая сказать что-то резкое, но Безупречный, заметив это, отрицательно мотнул головой. — Не нужно мне снова говорить, что я многого не знаю, что он обманывает меня. Да, я сужу с того, что помню сам. Да, мне потребуется принять важное решение. Да, может, я запутался, но… — Ты запутался, — утвердительно кивнул Вэл, разочарованно отстраняясь. Сомкнув губы и, кажется, слишком стараясь держать себя в руках теперь, когда досада захлестнула его окончательно. — На что я рассчитывал? Твой разум отравлен им, ты очарован и не желаешь ничего вокруг видеть, но только тебе решать, кому ты теперь окончательно доверяешь. И чью ложь во благо считаешь дозволительной, мою или его. Знай лишь… Договаривать не пришлось. В лёгком свете свечей, что стояли на деревянном столике, Кимсан вытянул ладонь и растрепал каштановые локоны Шакала, чтобы немного ободрить. — Не думай, я не собираюсь погрести под своим частичным забвением десятки лет нашей с тобой жизни. Всё наконец встанет на свои места, обязательно, но мне нужно в кои-то веки обдумать всё до мелочей, — Безупречный стащил со стола несколько закусок, по пути закидывая их в рот под недовольными взглядами Вэла. — А тебя я взять с собой, сам понимаешь, дружок чёрных птиц, не могу. И времени у меня мало. — Давай я тебе нормально наложу и погрею, — простонал Вэл, желая перевести тему на что-то более приятное, но Кимсан уже прытко сбежал из кухни. Собрав всё необходимое и случайно умыкнув у Шакала любопытную книгу, которую пообещал себе перечитать позже. А Вэл прекрасно понимал… Он прекрасно понимал, что если Кимсан снова уйдёт с Бороном, то никогда к нему не вернётся. Все эти «разберёмся позже, я лишь спрячу его» — самообман отравленного разума, который искренне верит в правильность случившегося. Досадная усмешка исказила горьким неверием губы, и Шакал прыснул сквозь зубы. Скрипнула дверь за ушедшим Безупречным. «За что ты так со мной?.. Я же никогда тебя, чёрт возьми, не предавал. В отличие от…» Задрожала ладонь; Шакал едва не смахнул от злости со стола посуду, но в последний момент понял, что разбудит младшего или, по крайней мере, напугает Кимсана. Он ведь продолжал дёргаться с громких звуков. Вместо этого ногти впились алыми полумесяцами в нежную кожу ладоней, и Вэл зажмурился, сгибаясь над столом. Так нелепо взять и потерять человека… И пускай болезнь. Пускай искажённый разум. А если ты для него — по-прежнему муж, который подарил десять долгих лет счастья? А если ты искал блудливого, ушедшего брата, подобно верной шавке? Уберегал от любой боли, становился свидетелем многочисленных истерик, кошмаров разлагающегося рассудка. Отдал всё и так преданно ждал, даже сейчас позволивший отомстить и попросту уйти. Уйти вместе с твоим заклятым врагом. Неужели, даже не всё помня, Кимсан мог себе это позволить? И выдернуть из лап Посланников мерзкого преступника для него — важнее, чем услышать человека, который швырнул ему в ноги весь мир и здоровую, правильную любовь? Откровенная злоба в отношении Борона ядом переполнила душу Шакала, заставляя того бросить полный спеси взгляд в сторону приоткрытой двери. Как сложно иногда сдерживать данные обещания. Как, чёрт возьми, сложно. «Ты бросил Сана в одиночестве на все эти годы, заставляя изнывать, и посмел не уберечь его память, чтобы вышвырнуть меня на обочину. Не будь меня рядом все эти десять лет, ты бы однажды вернулся к истосковавшемуся покойнику, а не к Кимсану, чёртов трус».«Ненавижу…» «НЕНАВИЖУ!»
«А ты, Сан… Ты взял с меня обещание, что я не оставлю тебя на растерзание твоему разуму и увяжусь следом, даже если ты однажды запутаешься. Ты просил меня… Ты просил меня не отдавать тебя Борону ни при каких обстоятельствах. Ты знал, что он на это способен. Пускай ты забыл… Это не значит, что забыл я».***
Через полтора часа, когда время близилось к глубокой ночи, а масляные лампы отбрасывали на стены бронзовые блики, истощённое тело младшего Боне едва дёрнулось. Борон шумно захрипел, со свистом выпуская из лёгких воздух, и почувствовал на себе тяжесть… Кимсана. Безупречный сидел сверху, аккуратно нанося тонкими пальцами на ожоги новую мазь, настоявшуюся недавно, охлаждающую. Словно пёс довольный, Погоревший вздрогнул, вытянулся и откинул голову, как услышал сиплый смех своего любимого. — Спящая красавица очнулась, — улыбнулся старший Боне и мягко провёл тыльной стороной ладони у правой лопатки близнеца. — Не дёргайся, мне нужно закончить со спиной и довязать тебе бинты. С этой мазью должно болеть меньше всего… — Кимс-с-санх… — Борон попытался вывернуться, но у него ничего не вышло. И это так позабавило Безупречного, что он рассмеялся громче, нежно навис сверху и потянул зубами на себя мочку братского уха. Лизнул разок, а затем чмокнул в щёку, заставляя хохотнуть уже своего любимого братишку. — Какой любвеобильный… Таки испугался, что я сгину, а? То-то же… — Ты-то сгинешь, — с наигранной посредственностью фыркнул Кимсан, но видел бы Борон, с какой любовью на него смотрел Безупречный. Как он преданно оглаживал спину драгоценного человека, когда нанёс последние штрихи мази и принялся разматывать белую марлю. Не сдержался, выгнулся и начал усыпать лопатки ослабленного близнеца неравнодушными поцелуями. При всей неправильности происходящего Боне попросту не мог с этим бороться. Болезнь это, или… Неважно. Его мягкие губы оставляли на спине влажные следы. А Борон — Сан мог поклясться, — молча улыбался. Не верил. — Я люблю тебя, Борон. Теперь — осознанно, то, что так хотелось донести совсем недавно. Любил вопреки всему. И, не успел Погоревший обернуться, являя счастливый блеск неравномерно голубых глаз, старший Боне тюкнул его ласково по носу и вскоре подцепил за подбородок. — Давай уедем так далеко, как только возможно. Забудем обо всём. Как ты относишься к мирной жизни и… общему домику в горах? Во взгляде Борона рассыпалось искреннее неверие. Он дёрнулся, но оказался прижат к простыням, и ловкие движения рук, уже выучивших расположение каждого ожога, начали опускать бинты на поражённые области белым снегом. Марля осторожно ложилась, пряча кожу, и становилось так тепло, так… совсем не больно. — Так непривычно слышать это от тебя, Сан. И… почему в горах? Любишь… холод? — От холода проще спрятаться, — добродушно пояснил Безупречный, только тихо, так, чтобы не напугать. — Можно кутаться в тёплые одежды и пить горячие напитки. Куда тебе с ожогами в жару? Кожу сдирать? — Знаешь, Кимсан, а я… — растянувшись покорно на простынях, Борон задрал голову и перехватил внимание своего драгоценного. — Я даже не против. Ты бы только знал, как я счастлив с тобой обо всём забыть. Мы, кажется, так и планировали в детстве, помнишь? Общий дом, собака… мирная жизнь. Я на кухне развлекаюсь с ужином, а ты в это время рассказываешь о любимой работе, в перерывах рисуешь нам картины в спальню. Я найду себе лучшего друга, и мы с ним будем подбирать шторы в дом. А по вечерам — конфеты с чаем гонять. — Ты о жизни со мной мечтаешь или с лучшим другом? — возмутился Кимсан, охнув добродушно и начав завязывать на спине брата узелки, всё крепче сжимая его бёдрами. — Такое странное ощущение. Я будто не могу понять, сплю или нет… — Мир как будто наколдованный, правда? — Погоревшему всё хотелось выбраться из-под Кимсана, чтобы уложить его на свою грудь, но прикосновения пальцев к спине были слишком прекрасны и невесомы. А ещё от Безупречного особенно горько пахло, и этот аромат до сих пор крепко ассоциировался с паслёном, цветы которого обожал собирать старший в детстве. — А мне важно верить, — строптиво прошептал Кимсан вдруг, — важно верить, что ты не наколдован. Что ты — живее всех живых. И что мои чувства к тебе… не наколдованы. «Можешь ли ты гарантировать мне правду нашей истории? Или ей было лучше оборваться на твоём побеге…» Борон встрепенулся, вырисовывая кончиком пальца невидимые узоры на смятых простынях. Дёрнулся резковато, но не от боли, и заставил едва подскочить на своих ягодицах хохотнувшего Безупречного. «Как ты догадлив, Кимсан… Ты всегда боялся правильных вещей. А я — верю в твои чувства. Буду упрямо верить в них до последнего». — Весь мир наколдован, мой мальчик. Знаешь, почему? — и, когда бровь старшего поползла вверх, Борон вывернулся так, чтобы ущипнуть своего драгоценного за щёку. — Я уверен, что стал твоим миром. А я весь наколдован, каждая моя кле-еточка полна колдовства… Вот забавно, что Эльгида не почувствовала этого утром… — смятение зачлось в голосе, и глубокая, настороженная задумчивость. Кровь колыхнулась, передавая Кимсану потаённые братские эмоции. Он что-то подозревал. Продолжал не доверять Вэлу и, кажется, прекрасно понимал, что за желанием помочь отомстить, поданным на блюдечке с голубой каёмочкой, скрывалось что-то большее. — Ты был истощён, в тебе ни толики колдовских сил сейчас, с чего бы ей чувствовать? — хотя Сан прекрасно осознавал, что Эльгида-то почувствовала, но в сговоре с Посланниками наверняка позволила чёрному магу остаться свободным. Пока. Неловкость стала немой спутницей замолкших братьев, каждый из которых подозревал немногим больше, чем другой. И обо всём молчали… Только Борон, смешно сипнув носом, зачесал наверх остатки густых волос, которые ещё не были укрыты бинтами, и меланхолично повторил: — Весь мир наколдован, Кимсан. И в твоём случае — мной. Скажи вот только… — страшный вопрос колыхнул сердце, в то время как кровь в жилах Сана застыла. «Признание взамен на признание…» — Я могу всецело тебе доверять? «Ведь не просто так ты норовишь утащить меня подальше от своего мужа. И отнюдь не счастливым мечтаниям о доме так резко предался, зная, что я не оставлю попыток развить свой потенциал и с тобой им поделиться» А у Кимсана всё в груди стиснулось. Соврёт ли, если скажет то, во что больше всего на свете верит сейчас? Полюбовный, мягкий поцелуй пришёлся в область между лопатками. — Я никогда не желал тебе зла. Верь мне. Верь мне сейчас. «Пускай я сам не знаю, во что верю».***
Ранним утром, когда роса ещё поблёскивала отсветами малахита на высокой траве, Кимсан мирно заваривал на солнечной кухне чай. Странный грохот заставил его вздрогнуть. Борон и Вэл отсутствовали в доме, из-за чего лёгкая тревога нашептала на ухо подозрения о явно завязавшейся драке между двумя соперниками — а что ещё о них думать? Ладно, вряд ли она, но на всякий случай… Помятый Кимсан, в одних лёгких штанах и светлой рубашке, выскочил на крыльцо, сразу же встретившийся со свежим утренним воздухом и скрипом старых половиц. Представшее зрелище заставило Безупречного оторопеть прямиком с чашкой чая в руке, и он замер, хлопая глазами. Вэл сдержанно посмеивался, смотря на то, как Борон распластался по земле и грязно ругался. Распластался не просто так, а в ногах строптивого вороного скакуна, и чёрт бы побрал Кимсана… — Колетто? — ошалело прошептал старший Боне. Отставил кружку и ринулся к коню, которого в последний раз видел ещё три года назад, в особняке. Статный вороной скакун, гордо закидывая голову, тряс своей чернокудрой гривой. А блеклые, подслеповатые глаза удивительно умно косились в ту сторону, куда упал Погоревший. Конь явно мстительно фырчал, норовя затоптать забинтованного колдуна, но Вэл удивительно действенным касанием успокаивал его. — Шакал, ты когда мне коня вернуть собирался? Мой мальчик… Безупречный, переступая через недовольного Погоревшего, по-прежнему сипевшего проклятья в сторону наглеца, подбежал к Колетто и обнял его. Уткнулся лбом в гриву лучшего друга, с которым пережил и огонь, и воду. Кажется, не собирался вовсе обращать внимания на всех остальных. — Ты ещё поцелуй его, — оскорблённо прорычал младший, поднимаясь и отряхивая колени от сухой грязи, в которую толкнул его этот бесстыжий. Утренняя встреча вообще выдалась забавной — Погоревший вышел покурить, ранними видами полюбоваться, а бесстыжий гелторец притащил скакуна. Того самого, который явно не забыл своего обидчика, в конюшню однажды загнавшего зверскими методами. Борон, может быть, помириться захотел, а Колетто давай сразу пинаться. — Ну, сейчас я тебя научу… Погоревший почти наступил в шутливом порыве на коня, как Кимсан ревниво обнял его крепче и окончательно заслонил собой. Колетто дружелюбно боднул хозяина головой и жалобно что-то фыркнул. — Это я тебя научу, — буркнул старший. — Чем ты успел провиниться перед моим умным прелестняшкой, чтобы он на тебя кидался? Колетто не нападает просто так… Моё солнышко… Моя же ты драгоценность, соскучился по мне? — Да он смотрел на меня, как тупой, а потом как с цепей сорвался! Солнышко, меня бы ты так называл…— воспротивился Погоревший, пока Вэл, не в состоянии успокоиться, продолжал тихо смеяться и наблюдать поражённо за этими двумя. Конечно, Шакал проглатывал все мерзкие эмоции, которые испытывал от собственной ненужности, но вернуть Безупречному свой главный подарок он должен был. Правда, вскоре произошло иное — как ребёнок, счастливый Кимсан ринулся к Вэлу и зажал его в объятии. Стиснул, удивлённого, до хруста в рёбрах, и залепетал благодарности в плечо: — Спасибо, что спас его от отца, спасибо! Я думал, он давно мёртв, вместе с остальными, или потерялся, или… — Мелисса же предупредила, что я его забрал. И, разумеется, он будет для тебя лучшим, мой подарок как-никак, — хмыкнул добродушно Шакал, прогладив Кимсана по волосам и отпустив. — Хватило же вам смелости не продолжить при мне, — безобидно рыкнул Погоревший, с подозрением косясь на коня, который продолжал фырчать на него. Нельзя же обижаться так долго? Может, у Колетто были иные причины так откровенно шугаться Погоревшего. — На, вот, поешь, скотиняка. На забинтованной ладони вытянулось алое яблоко, и Колетто ещё подумал несколько секунд, прежде чем гордо и очень прытко перехватить его. С хрустом лопнул сочный фрукт, а Вэл метнул последний взгляд на Погоревшего, нечитаемый, холодный. — Давайте в кои-то веки нормально позавтракаем, и поедете кататься. Я всё равно буду отсутствовать.***
Сегодняшним днём весна наконец порадовала теплом. Мягкий воздух обнимал за плечи, ветер нёс ароматы цветов из дальних садов Адонио, разве что под обед хлынул дождь, который застал близнецов прямиком в пути. Колетто нехотя, благодаря уговорам особенно убедительного Вэла, согласился путешествовать с Бороном, и теперь именно он держался за поводья. Алый плащ Погоревшего развевался на ветру, а под ним, нырнув внутрь просторных одежд, прятался от ливня задремавший Кимсан. Он обнимал брата за талию, крепко держал за живот сложенными в замок пальцами и тихо дышал. Сквозь дрёму в душу прорывались болезненные, истинно правильные мысли. Брата нельзя оставить в одиночестве, отныне ни на мгновение, иначе он точно вернётся к страшным изысканиям и станет мишенью Посланников. «А когда он не был?» «И почему я только этим оправдываю свои разбушевавшиеся чувства?» Так подло было бы уйти от брата, просто сбежать, словно он сам однажды, но ещё хуже — оставить супруга, который все эти годы преданно любил, ждал и даже ничего не требовал взамен. На двух стульях не усидишь… А отчего-то тоскливо хочется оттянуть момент. Не знал Кимсан, что время давно закончилось, и думал он уже слишком, слишком долго. Зарываясь под плащ Борона и утыкаясь в его спину, вдыхал сладковатый аромат и не знал, куда брат их вёз. Вскоре, часа через полтора, Колетто остановился и глухо ударил копытом о землю. Кимсан, встрепенувшись и едва очнувшись, вылез из-под одежд близнеца, чтобы осмотреться. Сразу же наткнулся на неприветливое, но заботливое: — Ну и зачем ты высунул свой нос? Однако было уже не до того. Миара осталась позади, а у самой черты леса, объятый многочисленными хвойными деревьями, стоял старый амбар. Такой пёстрый в красках малахита… Свет солнца целовал его верхушку. Место, где братья коротали свои ночи в тайне от всех, праздновали общий день рождения, прятались, пережили самые настоящие маленькие судьбы. Сколько стихов было написано вместе под этой крышей? Выпито вина, съедено любимого сыра, украденного с застолий… Близнецы Боне умудрились обустроить в заброшенном амбаре свой собственный уголок, натаскали туда одеял и даже подушек, оборудовали комнатку. Старый, хлипкий замок висел на двери, заколоченной досками. Оторопелый Кимсан спрыгнул с Колетто под ворчание Борона. — Как я сразу не догадался… Стоило пообедать, выдохнуть, они слишком долго этим днём уже развлекались с Колетто, а в доме Вэла спокойно не уединишься. Так рассуждал Борон, но прятал и тонкую, коварную мысль в своей душонке. «Где любимого Кимсана увлечь собой проще, чем здесь?» Он прошептал формулу, а замок на двери раскалился и стал мягче, открывая путь. Доски опали. — Интересно, за десять лет кто-нибудь уже разорил там всё? — После той истории с призраком мертвеца, обитающим здесь? — хохотнул Борон, снимая снаряжение с Колетто и привязывая его так, чтобы коню было удобно. — Может, тот дедок всё ещё появляется здесь раз в несколько недель, если не помер… Но даже он всегда боялся идти сюда, если слышал звуки и видел свет. Пустое, но на удивление достаточно сухое помещение, местами забитое сеном, ящиками и покосившимися лесенками на второй ярус, пахло сладостью и ностальгией. А Кимсан, взглянув на Борона с бесконечным теплом, осознал: тот поймал его. Отвёл скоротечное внимание мгновенно, как-то робко. Всё почти как раньше, почти как в детстве. — Здесь так сладко пахнет… — прохаживаясь вдоль и поперёк в поисках места, где было бы удобно уместиться, Кимсан расстёгивал свой плащ. Он чёрными складками обрамил спину, едва влажные волосы безжизненно опустились на плечи. Борон заносил внутрь маленькие сумки со спальниками и обедом, пока дождь тарабанил по высокой крыше, где-то поодаль лежали в один ряд деревянные ящички. Со старыми побрякушками, письмами наверняка. Запыленные одеяла и подушки ещё валялись поодаль, давно обросшие паутиной, а аромат подсушенного сена едва не свёл с ума. Хотелось запереться здесь и больше никогда не выходить. Амбар на отшибе, мало кто помнит и знает о его расположении, а за стеной всё продолжает прелестно фырчать Колетто. — Как я мог сомневаться, что ты привезёшь нас именно сюда? — А где ещё нам удастся так качественно побыть вдвоём? — отпарировал Борон, пристально рассматривая брата, который бродил неприкаянно по амбару в свете вечерних лучей. Его чёрный плащ — словно крылья. Его угольные волосы, едва мокрые — блажь. И здесь-то Безупречный развернулся, игриво подмигивая своему близнецу. — Ковар-рный. Кстати, что насчёт покурить? Поделись самокруткой, мы так давно не наслаждались ими вместе… Зависимость от наркотика крепко держала Безупречного и тонко напоминала ему, от кого можно получить новую дозу… А Борон коварно, не скрывая, улыбнулся и подмигнул брату в ответ. Вцепился в него пронзительным вниманием так, что теперь уже не отвернёшься. — Курить в амбаре, где полно сухого сена — жгучая идея, конечно, — и младший брат беспардонно прошёл дальше, приметив местечко с голым полом, куда швырнул спальные мешки. Первый — частично на второй. И рухнул на них довольно, перекидывая одну ногу через другую, пока Кимсан продолжал бродить и осматривать место ностальгии. Где-то под потолком щебетали птицы, свившие гнездо. А в забинтованных пальцах показалась зажжённая сигара: Борон успел накрутить с утра новую порцию. — Хочешь? Держи, — вот только Кимсан окончательно попался. Развернувшись, в наивности поспешно согнувшийся над братом, он попытался перехватить подачку, но перехватили его. За запястье. Борон ловко, безболезненно дёрнул Кимсана на себя и заставил рухнуть на спальный мешок рядом. — Смеёшься надо мной? Ты смеёшься, — обиженно проскулил Безупречный, но Погоревший вознамерился продолжать. Он чувствовал себя уверенно, как никогда. Лишь сделав глубокую затяжку, Борон опустил сигару прямиком в губы своего любимого. — Я хочу избавиться на сегодня от бинтов, киса… Поможешь? А взамен даю слово… «… что поддержу твою зависимость».