—Я не хочу стать от тебя зависимым, как в детстве, Борон. Хоть мне всё между нами ясно…
Ответ пришёл мгновенно.
—Ах, Сан. Я был зависим от тебя всю жизнь. Теперь становишься зависимым ты, и это — всего лишь твоя карма.
Цепкой хваткой младший брат подтянул старшего к себе, почти к самому лицу, и чарующе оскалился; бесстыдно он продолжал плести неуловимые колдовские клубки их безудержного желания. Раскалывайся, орешек, ты не сможешь больше врать самому себе. — Я знаю, что нравлюсь в тебе, — в лоб прошипел Борон, затушив сигару и выдохнув последнюю порцию дыма в губы Кимсана. — Ты больше не можешь врать себе о благодетели. Ты хочешь сбежать со мной, а не спрятать меня. Да и остальными играть хватит уже. Глаза Безупречного мимолётно распахнулись в ужасе, в самобытной эмоции неверия в сказанное, и он инстинктивно подался назад, но раскрывшаяся веером в волосах ладонь подтянула за голову обратно, крепко удерживая. Погоревший продолжил: — А что между нами ясно? Поведай мне, котёнок… Что нравится тебе во мне сейчас больше всего, м-мх? В такт завлекающим словам ладонь Борона опустилась на шею Сана. Вторая нашла своё убежище на его колене, лишая пути к отступлению — уже поздно куда-либо уходить. В остаточном сопротивлении старший накрыл пальцы младшего своими, придерживая и не позволяя натворить лишнего… Ложное чувство уверенности. Раздражал. Борон раздражал своей решительностью, вызывал пылкую злость, которая вынуждала шипеть горячо в самые губы, ошпаривая дыханием: почему только сейчас? Почему ты вообще вернулся, перевернул всё вверх дном и делаешь это теперь? Я ведь так мечтал о тебе, когда был свободен, и в невозможности обязан терпеть… ж-ж-жгучее желание ответить взаимностью. Чёртово. Желание. Ответить. Взаимностью. И пытаюсь оправдать его защитой. Клянусь в любви и тотчас сомневаюсь. Что остановит? Мутный взгляд носился бешено по лицу Погоревшего: вычерчивал, повторял ветвистые паутины его ожогов и охмелённо следил за серыми речушками, ручейками уродства. Кимсан почти не дышал. В его груди всё слиплось смолой, желанием скулить в этой хватке и сдаваться. — В тебе… несносность, — прошептал старший брат, левой рукой накрывая щёку близнеца и принимая окончательно — с мгновения на мгновение случится то, о чём он захочет пожалеть, но никогда не пожалеет. — Нравится, когда ты грубый — за это в детстве в тебя влюбился. Ты был ужасно колючим, но в потаённые моменты показывал истинную натуру. Мне нравится, что моё лицо исчезло с твоего… Так… У тебя появилось своё собственное. И всё равно — только моё. — Значит, моему мальчику нравятся несносные сволочи, — подчеркнул Погоревший, довольно усмехаясь. Он видел остатки смятения, понимал — Кимсан всегда был очень правильным юношей, слишком добросердечным и искренним, забывал о главном правиле. Всем… невозможно угодить. Со всеми невозможно остаться. И коли вовремя не выбрать — выберут за тебя. — Ну-ну, тц-тц, не переживай ты так… Нам с тобой можно всё. И снова, и опять.Сними свою маску.
Я давно оставил свои.
Сладость произошла в считанные мгновения. Вцепившись в брата с глубоким, колким поцелуем, Борон захлопнул капкан. Он навис над Кимсаном, пока тот гортанно мычал в губы, и заставил его прислониться к стенке. Пламенем накрыл, прогоняя ревнивую тень, поймал первый несдержанный стон в глотке любимого дыхания. Старший брат вжался в грудки Борона, попытался оттолкнуть его онемевшими руками, но те соскользнули к бёдрам и сдались. — Не дёргайся, киса. Ты уже дома, всё хорошо… Последним штрихом стала зависимость; кровь, всколыхнувшаяся и разогнавшаяся по венам. Кровь, которая несла бесконечную нужду, нетерпение Кимсана до дарованного ему судьбой. Уже невозможно остановиться. Не существует никаких здравых мыслей, способных прекратить происходящее безумство, и ничто не стоит того, чтобы сейчас уйти. «Долгие годы назад я безбожно манипулировал людьми… Дёргал их за потаённые душевные ниточки себе в угоду. Теперь мне хочется, чтобы за мои ниточки дёргал ты. Стань моим кукловодом, младший братик. Будь им, и уже потом — всё остальное». Игривую попытку увильнуть от поцелуя пресёк Борон: перехватил брата за щёку и в добровольно-принудительном движении повернул обратно. Губы сношались в азартной встрече, смягчались влагой и пульсировали от слишком резких поцелуев. Ладони Безупречного скользили по плечам колдуна, его плащу; пальцы находили опору в ключицах и робко проминали кожу сквозь одежду. Борон ласкал сиама по животу, и он красноречиво реагировал на прикосновения: напряжённо натягивался, вздымался тяжёлым нижним дыханием. В конце концов свой стон Безупречный не удержал. Гулко выпустил с уст, а Погоревший, подобно зависимому безумцу, подтянулся ближе, вслушиваясь, улавливая тембр тягучего удовольствия. Десять лет они не делали этого вместе. Десять лет. — Боги, прошу, стони ещё, — прорычал младший, претерпевая боль от ногтей, которыми по ожогам сквозь одежду стегал его Кимсан. Безупречный тёрся о щетину сиама щеками, а его держали крепко, мстительно в отношении того, кто никогда не заслуживал этого так же сильно. — Мой влажный старший братик. Звериный голод не позволял останавливаться, только торопил. Прикосновения брата к ожогам простреливали ломотой, но Борон стискивал зубы и продолжал. Опрокинувшись рядом с братом на спальник, носом боднул его в подбородок и заставил откинуть голову. Кимсан беспорядочно дышал, хватаясь вслепую за плечи своего цербера, а цербер распалялся на поцелуи. Потягивая бархатную кожу шеи, спускался к свитеру брата и кусал сквозь него. Под раздачу голодных губ попадало всё: хрупкие ключицы, округлые плечи и бешено вздымавшаяся грудь. Кимсан резко встрепенулся, когда близнец сквозь ткань зажал зубами его сосок. Из-под дрожащих ресниц увидел развращённого наркотиком безумца, который не только соблазнил простодушного, но и сам слабо понимал, какого чёрта творил. Грех в дыму, грех во взаимности, распалённой запретным желанием. Безупречный вытянул руки и в спешке начал срывать с Погоревшего одежды: сначала плащ, затем пальцы закатали его свитер до горла и в конце концов отбросили в сторону. Обнажённый живот, усыпанный ожогами, укрывали бинты. В беспамятной нетрезвости Сан плыл по течению, словно во сне. Какая вина на плечах того, кто всего лишь спит? Пальцы в пьяной нужде оглаживали, вжимая бинты в кожу Погоревшего, хватались за его талию, как за спасение, маяк в утекающей реальности. — Борон… — Тш-ш, всё хорошо, — Борон резко подкинул Сана и заставил сесть на себя сверху. Не размениваясь на лишние ласки, нетерпеливо стянул брюки: оголились упругие ягодицы Безупречного, которые тотчас оказались в жадных руках. Сминающие, раззадоривающие движения прервались звонкими шлепками и заставили Кимсана отрывисто зарычать. Погоревший прытко расплёл свой пояс свободной рукой, а на ухо брата продолжил шептать убаюкивающие, искушающие слова. — Я тебе всё разрешаю, Кимсан. А ты мне? Ты мне всё разрешаешь? — Проклятье… — не хватало слов дать внятный ответ. Борон, нащупав между ягодицами Кимсана заветную точку, довольно ухмыльнулся. Братишка уже совсем не отбивался, наоборот, со вкусом покачивался на паху своего любимого… В подтверждение послышался непостижимый своей наивностью вопрос. — Я возбуждаю тебя? — Д-да, Кимс-с-са-анх… Конечно, возбуждаешь, для этого я здесь. Тонкие пальцы Борона, лишённые бинтов, проникли через сладкие губы Кимсана. Стали влажными в его рту, чтобы спуститься к алым ягодицам и забраться между ними. Неожиданное проникновение заставило охнуть, покачнуться и строптиво сжать мышцы, но напор младшего натягивал — заставлял мокрого кису податливо разниматься. Пальцы Борона заигрывали с естеством Безупречного, продавливали его сопротивление и оказывались, ощупывая, глубже. Неподготовленному телу помогало лёгкое онемение из-за наркотика. Кимсан, послушно закидывая назад голову и закатывая глаза, всё ерзал и елозил на своём брате. Не мог найти, куда деть руки — не проблема, с этим помог Погоревший. Из-под его пояса показался уже твёрдый, готовый член, на который младший брат опустил руку старшего. — Развлекайся, тебе всё-ё… можно… — главное — напоминать потерянному разуму, что ничего страшного с ним сейчас не происходит. Всё обоюдно, сладострастно и очень, очень хорошо. Безупречный податливо сел на всю глубину пальцев, позволяя фалангам туго пройти в себя, и обступил шаловливой ладонью член близнеца. На удивление умело она прошлась по основанию до алеющей головки и натянула тонкую кожу. Тесные рывки возбуждали Борона до кома в горле. В качающемся танце, словно единый маятник, братья встречались в поцелуях. Резвые и кокетливые, они отвлекали, усугубляли нестерпимое желание никогда не заканчивать. Алый румянец разливался на скулах Кимсана, когда Борон особенно наглел, отклонял его назад и терзал поцелуями уши. Крепко держал за талию, попутно ускоряя движения пальцев. Они легко входили в Безупречного, пока его упругие ягодицы удостаивались тесного, жадного обхвата. — Кимс-с-санх-х…Ис-спить бы тебя, сжечь дотла.
Ты мой, был моим и моим всегда будешь.
Понял, ки-иса моя?
Я больше не могу тер-рпеть.
Ныряй.
Они оба нырнули в омут недопустимого влечения. Безупречный растянулся по спальнику, пока дождь обрушивался ливнем и оглушительно тарабанил по крыше. Весь взъерошенный, со съехавшей одеждой, позволил снять с себя брюки окончательно, расплести повязки. Развёл в стороны бёдра, пока Борон похотливо облизывался и наслаждался последними рывками братской ладони по собственному члену. Поздно говорить «нет». А если прозвучит ответ «нет», цербер найдёт способ превратить его в «да». Будто где-то в его жилах живёт умение играть на слове «да», как на приглашении в самое совратительное путешествие из существующих. Просто скажи мне «да», и будешь принадлежать семье, которая никогда тебя не покинет. — С-стони громче. Я сожгу тебя дотла. — Возьми меня уже… — перед глазами рассыпалась рябь, когда колдун прибил своим телом сверху и направил член внутрь. Безупречный, по-змеиному выгнувшись, закусил нижнюю губу и гортанно прорычал — твёрдый орган заставил разняться куда сильнее, чем пальцы. Не помогай лессий, даже лёгкая подготовка не спасла бы от боли, но всё не важно сейчас. Не грубо, но стремительно Борон вошёл, натягивая близнеца за талию и мешая увильнуть. Перехватил ладонь взбешенного возбуждением Безупречного и подтянул его пальцы к губам; проник ими в свой рот и начал заигрывать языком, отвлекая от резких ощущений, даря влажную щекотку. А Кимсан подтянулся, и теперь с его рукой они флиртовали вдвоём — пока младший задиристо расцеловывал кончики, старший покусывал фаланги, после чего губы вновь встречались в поцелуе. Безупречный соскальзывал назад, скрипя спальником, с каждым толчком. Разводил бёдра и впускал в себя брата с львиной долей очаровательного смущения, а позже Борон перехватил его руки и завёл их за голову. Вцепился в запястья, лишая движения, а свободной ладонью задиристо постёгивал за соски. Дьявол. — Горю, Борон, мать твою, Боне… — У нас с тобой одна мать, дурачок. В горле застрял недвижимый ком. Кимсан, изнывая, находил тысячу и одну причину увести глаза куда подальше, чтобы не наблюдать пышущий эротизмом взор напротив, не признавать это романтично-пресловутое, но такое желанное: ты имеешь меня, ты владеешь мной, а я смущён. Крепкий член проталкивался внутрь уже более скользяще: Борон встречался своим естеством в хлопках по ягодицам брата, растягивал его изнутри. А Сан позволял всё. В мороке наркотика — почти насилие, добровольно-принудительное совращение поучаствовать, чтобы в процессе вспомнить о том, как сильно и нежно любишь. Безупречный скрёб ногтями по бинтам на груди близнеца, тянулся за поцелуями или подставлял желанную шею. Временами Борон перехватывал член старшего и проворно, грубо тешил, а временами Кимсан удовлетворял себя сам. Нежнее, с мягкой задиристостью. Движения звенящие, скользкие, он рычал… Словно выпуская кошачьи коготки и уже с их нажатием радуя себя. А затем они вдвоём нетерпеливо перевернулись. Борон заставил Кимсана ухнуть на живот. Сам — взобрался сверху и поспешно развёл его ягодицы, чтобы войти под иным углом. Встряхнул, наполнил всепроникающим, пронизывающим ощущением присутствия везде. Снаружи. Внутри. Нарисовал пять алых полос ногтями на спине изгибавшегося и хрипевшего Кимсана, который попытался выгнуться. Уместился на коленях, уткнувшихся в мягкую ткань. Он хватался, в пальцах собирая складки полотна, позволял обжигавшему члену туго входить и раздражать всё внутри до невыносимой степени. Придётся вспоминать ещё долго… А если младший Боне пробудит в себе настроение медового месяца, как случилось в юношестве, Кимсан был уверен — его ждёт увлекательное приключение. — Я — твоё самое любимое проклятье… С-снова курить захотелось, чертовщина. — Жжёшься, найди другое время для своих чёртовых самокруток. — Как же ты шикарно стонешь, С-сан. Давай, ещё разок… О, прелестно. Что ж ты такой узкий-то… — Я же не корю тебя за твои неудобные размеры, бесстыдный… Вскипающий секс становился стремительным и бурным: последовательные толчки Борона один за другим вбивали Безупречного в мягкие спальники, побуждали припадать к ним грудью и отираться щекой. Изнывать. — Почему… — в какой-то момент, глотая удушливый воздух, промычал старший. — Почему ты всегда хотел меня, а не быть взятым? Ты никогда не позволял мне обратного… Я бы… лёг под тебя ещё сотни раз, клянусь… глубж… ах… Алый дым давно растворялся, возвращая ароматы воздуха после прошедшего дождя, а за пределами амбара уже стемнело. Стало бы зябко, но тела повлажнели от жара, отираясь друг от друга, сплетаясь и не собираясь рассоединяться. — Меня слишком… слишком заводит мысль, что я могу соблазнять тебя. Мне… Мне интересно добывать, искать, придумывать способы, как всех переиграть. И… и… ох, какой тес-сный… Разведи-ка ноги. Да… Вот т-так… Мне слишком нравилось знать, что я могу добиваться тебя всю жизнь. И добиться. Младшему Боне вспоминались ужасные утра. После нежных снов о близнеце просыпаться и понимать, что всё виденное — нереальная игра дерзкого ангела, что ты давно сбежал. Желать вернуться в сон, зарыться под одеяло и не возвращаться оттуда в реальность, мечтать о возвращении к любимому человеку навек. Но нет. — Тогда знай, что мне всегда нравилось представлять, как ты догоняешь меня, ловишь и наконец наслаждаешься трепещущей добычей, — о, да, смущашка, воистину, всегда был лишь на первый взгляд недотрогой. Его до колик заводило отдаваться, играть роль дьявола, готового на всё. А Борон, нетерпеливо наблюдавший за тем, как его брат отирался щекой о спальник, несколько утомился. Вновь сменил позицию. Встряхнувшийся Безупречный, волосы которого откинулись назад, прилипая к шее, снова оказался на сиаме — на сей раз спиной к нему. — Поласкай себя, киса. Ки-иса, которого хочется взять за шкирку и хорошенько оттрахать. Давай же, — приказал Погоревший, придерживая за талию близнеца. Проник в него до упора, на всю длину, обласкал изогнувшуюся спину. Зарываясь пальцами одной руки в растрёпанные волосы, второй — дотягиваясь до члена Кимсана и грубо угождая ему. — У тебя всегда были слишком чувствительные соски. Ну-ка, поиграй с ними и проверь, до сих пор? — Всё-ё для тебя, — разгорячённый старший едва ли мог терпеть. В пьяном наваждении пальцы скреблись по нежным ореолам на груди, а те отдавались импульсами, пока Борон продолжал сжигать изнутри. Безупречный заелозил ягодицами, вскрикнул от очередного проникновения и заметил, как сильно в амбаре потемнело: они танцевали в полумраке, танцевали, как никогда. Несколько шлепков по бёдрам ещё пару-тройку раз ошпарили Кимсана. Иногда Борон скользил по его животу, а старший Боне ловил братскую ладонь и, даруя моменту нежность, расцеловывал костяшки. Подписью становилось прикосновение к тыльной стороне руки. Спустя пару-тройку мгновений Сан едва ли не испепелил в тугих мышцах орган, прошелся по нему округлыми ягодицами и не смог терпеть — пальцы Борона довели до последних приступов предоргазменных толчков. — Бездна… Удовольствие белесым отблеском расчертило кожу, пока оба брата рывками баловали член содрогнувшегося Безупречного. Оргазм подоспел стремительно, хотя прошло явно несколько десятков минут, и искрами рассыпался в глазах — в реальности же светлыми следами на бёдрах близнеца и их ныне опороченном спальнике… — Моя с-сладкая кончающая киса, — подначивал младший, но недолго ему осталось радоваться. Как только кончил Кимсан, сама кровь, казалось, вцепилась в разумы когтистыми лапами и принесла сиамам единую, сплетающую их эмоцию. Мертвенной хваткой пальцы Борона ухватились за бедра Безупречного, тесно вбили его в пах, и член вошёл до упора — именно там, внутри родного брата, он излился порочной влагой. Мёртвая и мирная кровь сковали обоих, нанизывая на нити неподдельной, мощной зависимости, которая никогда так просто не отпустит. О, нет… Чем дальше — тем хуже, так говорила Аннабель. Миновало ещё несколько минут, прежде чем тела успокоились бы хоть немного, а ошалевшее дыхание — выровнялось. — Д-д… Дай… Дай сюда мне себя… — в нетерпении просипел Борон и снова опрокинул Сана на спину. Теперь не навалился сверху беспардонно, а прижал собой его, обнажённого, искусанного, но не истерзанного. И примкнул с тесным, наполняющим поцелуем, который не собирался разрывать десятки секунд. Искреннейший. Молчаливо признающийся в любви. Минуты текли дальше. Боне успокоились, не сразу осознав, что натворили в мороке дыма и губительных трав. А сквозь голодную, животную страсть прорывались эмоции некогда двух детей, которые полюбили всеми своими маленькими, но храбрыми сердцами. Близнецы лежали на спальниках, утыкаясь в шеи друг друга, пока первым не заговорил отчего-то опустошённый Кимсан. Едва-едва протрезвевший, он, однако, ни о чём не жалел. Просто… Так стыдно стало. — Прости меня. Это я всё портил с самого детства, — отвечая на преданность чувством вины, привязывая к себе пальцы близнеца липучей паутинкой и поддаваясь к его лицу носом. Отираясь кончиком о щёку, полную ожогов: это возвращало чувства, напоминало о живости и о том, что Кимсан любил Борона всегда, не переставая искренне искать в нём чистоту. Одного всполоха хватило, чтобы открыть это для себя. — Ты очень красивый. Погоревший поймал резкую россыпь поцелуев на своём изувеченном лице: на щеках, подбородке, линиях челюсти, скулах. Немного болезненные касания, но такие любящие, в каждом из которых слышится шёпот: я люблю тебя уродом, я люблю тебя любым, я люблю тебя живым или мёртвым. — Даже не смей извиняться, Кимсан. Кто здесь ещё красивый? — добродушный смешок. Молчание затянулось перед тем, как… — Я бы ни за что от тебя повторно не сбежал, знай это, а? В хриплом признании младший Боне вспомнил, как оставил позади себя надрывавшегося брата, которому даже не дал выбора. Брата, испепелившего сад с розами. Искренне истекавшего слезами, ведь клятву в вечной любви на его глазах разрушили. Сломали надвое, как соломинку. — Прости и меня. Я подарил тебе десять лет несчастья и отчего-то думал, что никогда этим не задушу. Но я… никогда не хотел задушить тебя, Кимсан. Никогда, — Борон приобнял Кимсана за затылок, прижавшись всем телом и припав своим лбом — к его. Боднул ласково. — Я же оставлял тебе следы, когда сбежал. Ещё на первых годах я надеялся, что ты их найдёшь. — Какие следы? — неловкая тишина прервалась шелестом спальника. Кимсан приподнялся, несколько сонливый и взъерошенный, скрипнуло сено. Кажется, его обдало ледяным потом, ведь выглядел Боне по меньшей мере крайне поражённо. — Ты не оставлял никаких следов, Борон. Я искал тебя. Никогда, никаких… — Погоди, — крайне странно оказалось сейчас, после эйфоричного соития и наконец-то полноценного воссоединения обнаружить нечто чертовски подозрительное. Борон присел, прикрываясь одним из лёгких одеял, а Кимсан задумчиво скосил взгляд в сторону. — Кимсан, если ты искал меня, то не мог их упустить. Их было легко найти. — Но искал не… — и в этот момент внутри что-то дрогнуло. Сан, запутавшись в одеяле, нахмурился, а по его лицу на сей раз всё слишком легко читалось. — Меня искал Вэл, а? — напряжение нарастало, но Борон не хотел этого допустить, поспешно перехватив брата за обнажённое плечо. Вовлёк в свои объятия — крепкие, со спины, и самолюбиво зашипел в шею, покрытую следами от укусов. — Почему не сам искал? Ты доверил искать мои следы тому, кому было выгодно их не найти. Может… «Может, Вэл всегда знал, где Борон, но прятал его знаки от меня намеренно? Чтобы мы не встретились, а он — стал самым близким из всех». — Я сохранял остатки гордости, мой лессийский лепесток, и не хотел волочиться за тобой вслепую. Вэл был знающим человеком. Кимсан весь натянулся в объятии Борона, а тот эту натянутость хорошо почувствовал, пригвождая брата к себе крепче. Младший, ощущая, как от одного его дыхания за ушами Безупречного разбегались мурашки, посчитал нужным в сырой ночи расколоть орешек окончательно. Если не надавить сейчас, Кимсан так и продолжит сомневаться, играть с двумя заклятыми врагами и своими любовниками, тешиться надеждой удовлетворить обоих. Хватит. — Я не идиот. Ты не сможешь просто увести меня подальше, а однажды сбежать и жить обычной жизнью, или что ты там планировал, — руки собственнически сжались на животе близнеца, заставляя его чёрные глаза в испуге метнуться к ярко-голубым. — Я всё знаю. Если Погоревший чего-то не знал, то прекрасно подозревал, а ещё от родного брата научился манипуляции. Посему продолжил: — Только идиот поверит, что Вэл за своей душонкой ничего не припрятал. Давай прекратим этот цирк, объясни мне уже всё. Нас сама Эльгида не тронула, все допросы обошли стороной, а это чёртова руна, поверь мне, не могла порваться. Я ставил их лично, Сан. Борон почувствовал, как Кимсан в его руках окончательно перестал дышать. Сердце пропустило сразу несколько ударов, должно быть. — С самого начала было очевидно, что твой муженёк если не тащит нас в пасть к зверю, то под хитроумным предлогом добивается иных результатов. Я чувствую твой страх. Кровь не лжёт. Гортанный рык протёк горячим воздухом по уху Безупречного, вздрогнувшего и вырвавшегося из рук Погоревшего. В растерянности приподнимаясь, Сан развернулся с одеялом в руках и позволил цепкому взгляду брата рассмотреть в мутных омутах всё, что доводилось скрывать раньше. Молчал. Продолжал молчать, заставляя говорить колдуна. — Ты сказал, что я могу тебе верить, но врёшь. О чём врёшь? С-сан, только не говори, что… — озадаченно мотнув головой из стороны в сторону, Борон услышал, как за стеной амбара несколько раз фыркнул Колетто, но провалился, должно быть, в свои глубокие сны снова. Стрекотание цикад, если вслушиваться, могло оглушить непрерывной трелью. И пахло ночью. Умиротворённой ночью в хвойном лесу. — Не говори, что собирался в последний момент предать меня и сбежать в отместку, когда я уже привыкну к мирной жизни с тобой. Или не собирался? Тогда… Что произошло? Напирающий вопрос расколол всё. Кимсан, сглатывая подкативший к горлу ком, заметил, как брат поднялся на ноги. Между ними — метр. Борон прав… Скрывать всё и дальше — тошно, а Посланникам эта ложь выгодна, как никогда. Нельзя потакать им. Но что насчёт лжи самого близнеца? — Что до тебя? — отступив на шаг, прошептал Безупречный. — Я знаю, что твоя душа при тебе, а не на Перепутье. Твои разум и память в порядке, в отличие от моих. Ты ли в ответ не играл со мной всё это время? Погоревший осёкся. Стремительный взгляд, вперившийся в хрупкую грудь Кимсана, выжирал до нутра, и он же пустил по лопаткам холодок неверия. «Так ты боишься меня… Ты клянёшься мне в любви и продолжаешь меня бояться, Кимсан. Как забавно». Борон позволил себе сиплый смех, прижал к переносице пальцы, выгнулся едва, но затем снова рассмотрел брата с ног до головы. — Вот и наша попытка начать всё сначала. Да, я соврал тебе, Кимсан, это ты хочешь услышать? Манипулировал, чтобы отобрать тебя у бывшей семьи, лишить дома, забрать себе. Сначала мне была выгодна лишь твоя душа на Перепутье, но Аннабель со своим секретом крови подвернулась слишком под руку, слишком… удачно. Я повёл тебя к ней, зная, что из этого выйдет что-то полезное, что как-нибудь я привяжу тебя к себе, — вскинув ладонью, Борон напомнил воистину обезумевшего гения, который ни при каких обстоятельствах не собирался отказываться от своих идей. — Мне не было жаль твою память, ведь за последние десять лет в ней не нашлось места для меня. Доволен? А теперь открой мне душу, и я объясню тебе, почему так делал. Кимсана парализовало. Не ожидавший столь внезапного откровения, он замер напротив брата в бронзовых бликах пламени, облизнул истерзанные поцелуями губы и задохнулся в немоте. Холод растёкся по жилам, возвращая к словам таинственного Посланника, он подначивал продолжать враньё. Но Сан поклялся себе ещё недавно… Не ломаться под чужими амбициями отныне. Мирная кровь помогала ему сейчас сбить морок внушения, как ничто. Миарский синдром вытравливал из головы чужие убеждения. — Вэл сотрудничает с Посланниками, — прошептал, едва хрипя, Безупречный. — Я предполагаю, они пытались подстроить твоё убийство в ратуше, но не вышло, и прибегли ко второму плану. Я… Я продал им душу, чтобы ты проснулся. Твой заговор всё равно не позволял им убить тебя на месте. Не знаю, что они собираются делать теперь, но честности ждать от этих птиц — бредовая идея. Кровь в жилах застыла. А спустя мгновение — вскипела. Вскипела клокотавшей звериной злобой. Кимсан отшатнулся от вскинувшего рукой близнеца, слишком рьяно дёрнувшегося в его сторону. — Что… ты… сделал? — Они гарантировали твою жизнь взамен на мою душу. Чтобы забрать её с Перепутья, нужно согласие… Я дал его им. Всё внутри Борона задребезжало. Он прижал кулак к собственным губам, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на Безупречном, ведь поведавший правду мало в чём провинился. Старший был готов продаться за жизнь близнеца, а чёртов Шакал… Всё резко встало на свои места. Погоревший осознал: здесь оставаться больше нельзя. Пока не поздно, пока эта мразь всё не поняла, нужно срочно уходить в дикие дебри, ведь верить обещаниям Посланников, когда ты — матёрый преступник, всё равно, что купиться на самую дешёвую провокацию. — Ты уходишь со мной, Кимсан. Это не обсуждается. Борон принялся хватать со спальника вещи, поспешно натягивая их на себя, но Безупречный, как вкопанный, остался стоять. Он буравил спину близнеца глазами, не способный сплести в единую картину все события своей памяти, и непричастность ни к одной из сторон вопила внутри: не иди ни за кем. Ты должен отвечать лишь сам за себя. — Я никуда не пойду, пока ты не объяснишься, Борон… Моя душа всё равно в их лапах, а ты мне заявляешь, что играл мной, намеренно отобрал у меня всё, будто я ничего не значу. — Я умереть за тебя готов, Кимсан! — рявкнул Погоревший, подобно спесивому хищнику, и подошёл к брату, встряхивая его за плечи. — Хочешь знать, почему мы сейчас валим в Союз, и ты никогда не вернёшься к своему мужу? Уверен, что готов услышать? Молчаливо дрогнувший взгляд Кимсана говорил о многом. Последующие слова Борон чеканил тихо, с каждым новым — всё крепче сжимая плечи близнеца и не позволяя ему в ужасе отшатнуться прочь. Шёпотом. Пронизывая, а взглядом, кажется, снимая кожу. — Я знаю, что ты не спас меня от пожара, а утопил в нём, Сан. Тц-тц… Не переживай ты так, — страшная угроза засквозила в голосе. — Я так же знаю кое-что ещё. — Борон… Подожди, я… — Молчи, — процедил сквозь зубы Погоревший. — Благодаря Аннабель я знаю, что подтолкнул тебя к этому твой ближайший товарищ. Знаешь, кто? Всё внутри стянулось в узел. Стало на редкость зябко, но Кимсан, окаменев, даже не дёргался в хватке человека, который сейчас казался обезумевшим монстром, настолько пылали животной мстительностью его глаза, настолько сквозила вероломная улыбка. Он заберёт силой, Боне был уверен. Он всё знал с самого начала и предпочёл закрыть глаза, отплатил не ударом в спину, но ударом по самому слабому месту — рассудку. Нахмурились брови, когда забвение дрогнуло, а пропавшая душа возжелала узнать тайну. Кто был рядом в роковой миг? — Посланник, — на одном дыхании прошептал Борон. — Ты был близок с кем-то из птиц, Кимсан… Очень близок. Этот кто-то — твой сообщник, мразь, твоими руками изуродовавшая меня. Он промахнулся уже дважды, ведь я дважды жив. И не удивлюсь, если именно ОН купил твою душу. А муженёк твой трусливый, путавший мои следы, сотрудничает с ними. Ты не понимаешь, Кимсан? Они не дадут нам свободы. Им выгодно, чтобы ты поздно мне рассказал, чтобы тешил рассказами о домике в горах. Им выгодно. Всё спуталось в ворох пронизывающего страха и накалённых сожалений. Забвение Перепутья затрепетало в попытках обернуться вспять, а память норовила стать наконец-то единым полотном. Но внутри разгорелось пламя рокового дня, парализуя до последней клеточки кожи, пока Безупречный недвижимо застывал в руках того, кто всё это время… «Ты всё это время знал, что я виноват. Всё это время хранил мои забытые воспоминания». Но почему случившийся пожар казался таким далёким, почти нереальным? Из-за треснувшего рассудка и дрогнувшей памяти. Сан при всём желании не испытал бы дикий ужас от раскрытой братом тайны, ведь попросту не имел возможности восстановить полную картину случившегося. Их с Бороном чёртов рок. Знать больше, но молчать, хранить секреты, один за другим, в отместку, лишь бы спасти, эта чёртова ложь во благо. Нет… — Ты всё знал, и, по-твоему, это дало тебе право исказить всё, что я заработал своим трудом, будто я сам не в состоянии решить? — заключил Кимсан, наконец надавливая на самую большую рану Погоревшего. Прогнившую. Рану, которая никогда не зарастёт. Сорвавшись на крик, Борон до боли впился руками в плечи близнеца и прошипел ему в губы: — Да, Кимсан, дало право! Дало право, как ты лишил меня моих десятилетних трудов, закрутить это чёртово колесо ещё больше! У тебя нет больше выбора. Ты идёшь со мной, — беспрекословный ультиматум, вспыхнувший в глазах колдуна, всей кровью шептал: он способен убить тебя сейчас, Кимсан, лишь бы не отдать никому другому. Он способен уволочь за шкирку, но никогда и ни за что не сломается, не позволит растерзать себя этим общипанным птицам. Бешеные глаза Безупречного не успели оттаять, возвращая ему истинное понимание случившегося, когда обмякли в хватке брата плечи. Звериная злоба сменилась ласковым жестом, который позволил себе родной человек. Первая любовь. Лоб Борона опустился ко лбу Кимсана, и он, опалив непорочно нежным дыханием губы близнеца, почти в мольбе просипел: — Я клянусь, что всю жизнь старался ради тебя. Пожалуйста, Сан… Пожалуйста, я подарю тебе бессмертие, и тебе не придётся после смерти возвращаться к Мотылькам. Только уходи со мной. Кимс-сан… «Нужно было раньше догадаться, с кем именно связан этот подонок… Я был так ослеплён местью отцу, что не понял. Нельзя было вообще показываться Вэлу на глаза и дразнить его Кимсаном». Параноидальные, полные умопомешательства мысли перебил впервые столь уверенно настроенный старший Брат. Уверенный, потому что окончательно запутавшийся, но… Его решение можно было назвать непоколебимым, пускай и принятым в спешке и ужасе. Голос зазвенел цельнометаллической твёрдостью. — Я уйду, — нежные пальцы Безупречного поднялись к дрожащим щекам близнеца, и он обнял лицо Борона, едва приподнимая. Сцепились взгляды, и наконец в тёмных омутах старшего читалось твёрдое и искреннее — я пойду вместе с тобой. Только с тобой, куда угодно. И я никогда не брошу тебя. Не отдам на растерзание.Я выбрал тебя.
Выбрал тебя.
Если ты сумел простить меня за такое малодушное предательство, за то, что я отобрал у тебя лицо, кем стану я, если отдам тебя на пирушку этим драным птицам?
Какая мне разница до моей прошлой жизни, если от неё остались одни руины, а я едва ли что-то помню? У нас нет времени восстанавливать картинки прошлого. Ты хотя бы сказал мне чёртову правду, когда я тебя спросил, сразу.
Я чувствую, что люблю тебя.
Всегда тебя любил.
— Я пойду с тобой. Борон обомлел от неверия. Его счастливая улыбка, прямодушная и доверчивая, напомнила юношескую, трогательную и непритворную, ещё не опороченную грязью этого мира. Ей было не суждено таять на лице младшего Боне долго. Чёрные тучи давно сгустились на прежде ясном небе. За ними пришли крики птиц. С хлопками их крыльев и гулким звоном смертоносной трели тень легла на лицо Борона, на корню стирая с него надежду.«Как мы…
Как мы могли не успеть?»
Чёрные вестники заполонили небосвод, окрашивая небо в смоль.