***
В тот пронизанный опустошением вечер не удавалось вымолвить ни слова. В день, когда братья вернулись в особняк старшего Боне и обнаружили бездушное ничего, погребённое под тяжёлой рукой Герберта. Всё ценное, что хранил в родном убежище Кимсан, обратилось трухой. Письмо Мелиссы послужило объяснением, оно подарило точность, но не подарило истинного спокойствия. Благо, удалось отвлечь Безупречного домашней суетой. Он, в конце концов, согласился приготовить вместе острый морковный суп, и теперь, растерянно покачиваясь с носков на пятки, методично нарезал овощи. В котелке поодаль уже бурлила вода, а Борон стоял в дверном проёме, не способный оторвать взгляд от прелестной картины — любимого брата посреди кухни. Молчал, ничего не говорил, но пожирал вниманием, наблюдал за каждым немного неуклюжим и робким движением. Здесь Кимсан, подумать только, жил около десяти лет с другим человеком, а сейчас, едва проглотив слёзы, переодевшийся в домашнее, иногда сипел носом и мирился с пустотой. Просторные тёмные штаны укрывал длинный безразмерный свитер. Уютный. Борон же предпочёл просторную рубашку с закатанными рукавами. — Ты так и будешь стоять? — сдался Кимсан, отставляя нож и поворачиваясь к ехидно ухмыльнувшемуся близнецу. Он звучал нетерпеливо, но на деле лишь хотел забыться, как и сказал… Представить, что они в детстве. — Кто у нас уже в пятнадцать прослыл кулинаром и размечтался стать великим поваром? Давай, вспоминай свои навыки, настал момент. — А мне кажется, ты и без меня вполне неплохо справляешься, красавчик, — ах, если бы этой мечте было суждено осуществиться, если бы она не была лишь лёгким предлогом, тогда как младший уже прекрасно знал, к чему должен стремиться из-за болезни сиама. Борон прошёл к столу, с интригой наблюдая за тем, как Сан стремительно избегал зрительного контакта. Ещё бы, совсем недавно они впервые за десять лет поцеловались, и никто не отпрянул, но теперь это взмыло в воздух ожидаемым флёром влекущей недосказанности. — Так, где наши приправы? — Вот, — Кимсан небрежно пододвинул по столу бархатные мешочки, а затем кинул прямиком брату, заставляя шикнуть от неожиданности и перехватить. — Ты что же, — принявшись смазывать морковь букетом пряных приправ, которыми следовало пропитать лакомства хорошенько, Борон задался самым очевидным вопросом, — собрался вспоминать детство, страстно скандаля со мной? — Почему ты всегда именно об этом напоминаешь? — Кимсан замер, наблюдая за вставшим плечом к плечу братом, и от одного его внимания вновь почувствовал, как нежное послевкусие колючего поцелуя окропило губы. Лёгкий румянец окрасил щёки, но Безупречный фыркнул, оглядывая пустующий особняк. Они встретились здесь спустя десять лет разлуки такие обозлённые и ехидные, но сейчас? Сейчас хотелось просто зарыться в это самое объятие, спрятаться от ставшего чужим, обманувшего мира, и позволить себе быть уязвимым. Сколько ночей Вэл наблюдал израненного душевно супруга, неспособного успокоить бушующий шторм собственных эмоций? Пожранного болезнью, хворью в лёгких, зарывавшегося под одеяло, пока шторм клокотал за окнами. А образ брата вспоминался далёким, таким чужим… Тоска, вечное оборачивание на дверь, попытка услышать за ней шорох шагов. И каждый раз веришь, что тишину нарушает тот, по кому так изнывает вся суть, но ты лишь бредишь во сне. «Ты был навязчивой идеей для меня даже в те годы, когда я обрёл непомерное спокойствие и своё собственное счастье. Как назвать эти чувства, если они разрушали всё, что я желал получить, становились ядом, но они же — сильнейшим лекарством?» — Я просто шутил, не нужно отсылаться сразу к детским ошибкам, — но хватило нескольких секунд, чтобы старшего брата под локти поймал младший, втягивая в самое нежное объятие. Крепкое, оно колыхнуло не только жилы, но и запоздалое чувство рухнувшей тоски. Кимсан втиснулся в Борона, прижимая к себе под лопатки, упиваясь возможностью прятать взгляд в его плече и просто держаться. Просто обнимать, позабыв обо всех причинах для непонимания и ссор, знать — он рядом, он жив… Его получилось дождаться. — Я очень скучал. Все эти десять лет так безумно по тебе скучал, ждал, даже не знал, жив ли ты, мог только догадываться, ушёл ты навсегда или однажды… — Кимсан мой… — непривычно ласково для себя перебил поток признаний младший, опуская ладонь на затылок близнеца и покачиваясь с ним в ненавязчивом танце. — Закрой глаза. Или наоборот, открой и смотри, чувствуй, знай, что я рядом с тобой. Тебе совсем не кажется. Мягкий, слишком мягкий для Борона голос, убаюкивая, едва ли не мурлыканьем пощекотал ухо: — Я обещаю. Обещаю, что больше никогда и ни за что не убегу, — да, ещё не раз Погоревший вскоре этим утешит, и вновь признание прозвучит словно впервые, заставляя переполняться недоверием. Ещё придётся схлестнуться в колких спорах, особенно когда между ними встанет Вэл, но сейчас? В этом пустом особняке покачивались в объятиях лишь они вдвоём. — Но дай мне, пожалуйста, одно обещание. Безупречный оторвался от Погоревшего, когда увидел перед собой так наивно, по-юношески вытянутый мизинец. Едва облачённый в нежное полотно бинта, он напоминал о жесте прошлого, который позволяли себе братья, когда им казалось, будто весь мир обернулся против. Если обещание скреплялось мизинцами, то можно было быть уверенными — оно не окажется нарушено ни при каких обстоятельствах. — Если однажды ты проснёшься в одиночестве, а меня снова не будет рядом с тобой, найди все способы меня вернуть, — младший Боне приобнял свободной рукой старшего за щёку, заставил поднять голову. Он не заслуживал горбиться, сжиматься и робеть. Никогда. Робеть разве что в моменты близости — не грех. Душевной и плотской. — Слышишь? Если ты вновь окажешься в одиночестве, знай — воля на то не моя. — С твоей стороны просить об этом так… смело, — уязвлённо прошептал Кимсан, едва ли не отшагнувший назад, но душа велела, требовала дать знать: что бы ни случилось в этом чёртовом мире во все времена… Ни один из них другого не оставит больше, правда? И даже там, где старший Боне терзался тысячей чувств, он вытянул мизинец в ответ. Они сомкнулись, а Борон облегчённо выдохнул и приобнял брата за талию. Хотелось прямо сейчас рассыпаться тысячей поцелуев по этому нежному лицу, но худшее, что можно сделать — напугать. Утром Погоревшему станет ещё хуже, и он разорвётся эмоциями клокочущего, животного гнева в оранжерее… Но сейчас Боне упивался иллюзией счастья. — Знаешь, — отходя с миролюбивой улыбкой, Кимсан начал измельчать подготовленные луковые кольца — бульон бурлил уже вовсю. — Забавный факт… Жест с мизинцами у меня ассоциируется с одним особенным мигом. Угадаешь с первого раза, с каким? Борону не потребовалось даже секунды. — Ночь, когда мы прятались от призрака в шкафу.***
Самым счастливым воспоминанием о первой любви в далёком юношестве стал тот самый год, когда им обоим наконец-то исполнилось семнадцать. Ссор, как бы ни хотелось кидаться на родного брата с кулаками в пылу непринятых чувств, становилось всё меньше. Всё больше — двусмысленных взглядов, которые могли себе позволить почти созревшие юноши. Однако проживая в Астре, самом традиционном и отнюдь не лояльном королевстве, не ждёшь момента признаться родственнику в чувствах — ты и себе-то признаться в них не способен. Тогда на помощь приходит не то случайность, не то божественное вмешательство — даже самые нелепые факты складываются и всё решают за тебя. Поздняя весна даровала Борону полное право спать с настежь распахнутым окном. Он, раздетый почти целиком, скатывался по смятым простыням почти носом к ковру и совершенно не ожидал, что его сладкий сон потревожат. В юношестве, что весьма занятно, соней был именно младший брат, а вот ближе к взрослой жизни всласть поваляться в постели начал обожать и старший. — Борон… Борон, просыпайся! — за обнажённое плечо кто-то встревоженно тряс. Поморщившись, юный волшебник не сходу раскрыл глаза, а когда раскрыл, к собственному удивлению обнаружил напротив себя Кимсана. В лёгкой чёрной рубашке, в домашних штанах, помятый — несколько минут назад точно крепко спавший, но сейчас казался таким перепуганным, будто… — Кто опять заполз к тебе в комнату? — недовольно просипел младший, приподнимаясь в полной готовности снова ловить какого-нибудь паука — из-за насекомых старший Боне мог спалить весь особняк Герберта и глазом не моргнуть. — Кимсан, дорогой мой, глубокая ночь, как ты вообще разглядел хотя бы кого-то… — Это прозвучит чертовски абсурдно, но… — перевозбуждённый Безупречный прижал к губам кулак. — У меня в комнате призрак. Потерев опухшую после сна щёку, Борон оторопел на пару мгновений. Так и замер, прижимая к ней ладонь, чтобы вложить всю силу скептицизма в испепеляющий взгляд, которым пронзил Кимсана. Да, уже в те времена младший брат был полон энтузиазма изучать колдовство и целительское ремесло, но в призрака в спальне слишком уж не верилось. — А ничего ещё более грандиозного ты не успел придумать, пока шёл ко мне в комнату? — Я клянусь! — настоял Сан. — Он колышет шторы, и это вообще не похоже на сквозняк, я чувствую присутствие… На стекле рисуются морозные узоры, сочетаются в непонятные буквы — пытался разобрать, но не смог. Можно мне, пожалуйста, остаться с тобой? В горле осело нереализованное желание обругать наглеца и отправить прочь, ведь его почти тотчас заменил самый пряный узел, какой только мог сжаться в груди. Чтобы не показаться растаявшим, Борон сразу и глаза закатил, и в позу встал — изобразил роль самого осуждающего на свете близнеца наперёд. — Ну уж нет, — отрезал он, кивая в сторону окна. Ветер ласково поднимал нежно-голубой тюль, кружа им в воздухе, и это совершенно не напоминало вмешательство таинственного призрака. — Закрой окно, делов-то, подумаешь, помрёшь от жары… — Я закрыл, но как ты объяснишь мне морозные узоры в жару? От абсурдности происходящего разболелась голова. И хотя возможность поспать вместе с Кимсаном сразу распалила шкодливое желание спровоцировать именно к этому, юношеское упрямство пока превосходило всё, и Борон не собирался сдаваться просто так. — Значит так, — в один рывок поднимаясь, укрытый ночной влагой младший беспардонно зашагал прочь из комнаты и зазвал с собой Кимсана. Благо, спальни находились совсем рядом, нужно было лишь миновать несколько метров по коридору у лестницы на первый этаж. Безупречный покорно поплёлся следом, а когда кратчайшее приключение завершилось, чего и следовало ожидать, никакого призрака не обнаружилось. Ни узоров на стекле, ничего. Присутствием даже не пахло. — Борон… — Итак, где он? — вопросил Борон, раздражённо сдувая с лица длинную прядь волос. В глубине души его даже расстроило, что причина поспать вместе оказалась неправдой. — Дай угадаю, он появится позже, когда я снова уйду? И всё же… Каким чарующим в своей наивности был юный, ещё не обиженный столь сильно миром Кимсан. Одна его комната обнажала творческую натуру своего хозяина сполна: заваленная цветными пуфиками, под которыми мялись пергаментные листки, исписанные мыслями и идеями для сюжетов, лёгкими зарисовками. Способная похвастать ровными стопками книг, вечно чистым постельным бельём, каждый месяц — свежий тюль, ни пылинки, ни соринки. В стороне, уложенные друг на друга, стояли ящики с любимыми вещицами: ими служили и радости для тренировок, и изобилие принадлежностей художника, и инструменты для гончарного искусства. В конце концов, именно в юности Кимсан хватался за каждое новое увлечение, всё желая приноровить к ним и брата. А вот Борон проводил всё свободное время в городской библиотеке, посему его комната могла похвастаться лишь запустением и иногда — хаотично разбросанными книгами, что, впрочем, идеально олицетворяло и его самого. — Нет, ты всё-таки останься со мной, ладно? — уместившись в постели, Кимсан за руку подтащил брата поближе и с наигранной наивностью воззрился на него. Борону ничего не оставалось, кроме как вздохнуть, завязать волосы до плеч в тугой пучок и рухнуть рядом, демонстративно пиная сиама бедром ближе к стене. Безусловно, находиться рядом в адскую жару, деля одноместную постель, было несколько затруднительно и весьма неловко. Пока Борон, улёгшись на спине и заложив руки за голову, буравил потолок с недовольным видом, Кимсан преспокойно ткнулся носом ему в шею и иногда вырисовывал пальцем на ключицах лёгкие узоры. Это напрягало, заставляя мысли уплывать далеко не к обдумыванию призрака поодаль. Борон перехватил брата за запястье, поворачивая голову и всё-таки нанизывая его на свой пронзительный взгляд. — Сначала скандалишь со мной, проклинаешь и уходишь куда подальше при любой удобной возможности, а теперь ластишься? — прошипел в самые губы, заставляя напряжённо поджать их, уже дрожавшие в лукавой усмешке. — Признай, что этот чёртов призрак был всего лишь поводом. — Неужто ты считаешь, братец, — мгновенно пропел в ответ тот, кто выдернул руку и шёпотом принялся чеканить осаждающие истины. — Что я не нашёл бы более убедительной причины позвать тебя к себе ночью в постель? Ты мне однажды сказал… — Нет, Сан, я не в этом контексте имел в… — … что под меня и мужчина ляжет. Настолько я хорош, — одержав маленькую моральную победу, Кимсан рассмеялся, но не слишком громко, чтобы не перебудить семью. — Потому что моё личико необъятно красиво. Так что же, теперь ты лёг рядом со мной, и это тебя волнует? — Завалитесь, юный господин, — неопытное сердце, ещё не до конца осознавшее, почему брат вызывал столько неравнодушных бурь в душе, учащённо забилось. Борон повернулся к Кимсану спиной, укладывая руки на подушку, и под мирный смех старшего был вынужден спрятать поражённую улыбку. Никакой слабости, Борон. Даже не думай её показывать. Задремать вдвоём всё-таки получилось, с силой затолкав вопросы о том, что с утра скажет отец, куда-нибудь подальше — братья не впервые ночевали вместе в амбаре, в общей пещерке, так что теперь, в спальне иной раз нельзя? Объяснить бы это главе семейства. Его гениальный девиз «Я не желаю видеть вас сюсюкающимися, вы, в конце концов, должны стать соперниками друг другу, должны соревноваться и быть лучшими из лучших» вовсе поражал. Герберт упрямо считал, что к близости располагает борьба, а не нежные сантименты и, конечно же, убедить его в обратном было невозможно. Хотя оба брата искренне не находили прелести в сближении будучи соперниками. Лёгкая дрёма накрыла обоих призрачным покрывалом. Правда, по большей части старшего, вжавшегося в младшего позади и мирно засопевшего ему в лопатки, тогда как Борон из-за жары и тесноты расслабиться вовсе не смог. Может, оно и к лучшему: хруст со стороны окна всколыхнул спокойствие, стал причиной ироничной гримасы на недовольном лице. Увы и ах, ироничной лишь на несколько секунд, ведь дикий циник в душе юного волшебника подрастерял пыл. Велел вслепую сжать плечо Кимсана и процедить: — Сан… Сан, просыпайся и медленно слезай с кровати… — М-мх? — соня встряхнул своей кучерявой шевелюрой, но хватило момента, чтобы с задержанным дыханием вдруг изрёк: — Ну, вот я же тебе говорил… На мутном стекле двери балкона, покрывшейся изморозью ни с того ни с сего в лютую духоту, вспыхнули и затрещали таинственные узоры. Подобно лукавая тень заигрывала с братьями и норовила их повеселить, она чертила линии непонятных символов и букв. Рисунки накладывались один на другой, соблазняя лететь отсюда прочь и сверкать пятками. Понять — едва ли возможно. — Бесовщина какая-то, — рыкнул Борон и, ухватывая Кимсана за плечо, выволок из помещения, ещё и дверью грозно хлопнул. Он уже собрался возвращаться в свою комнату, но проницательный Безупречный взбудораженно хохотнул, указывая пальцем на дальнее окно в коридоре: оно тоже покрылось изморозью, хрустнувшей на стекле. Чьё-то дыхание оставляло смазанные следы влаги поверх. — Может, просто полтергейст, домовой, ледяной дух или… — начал перечислять старший, но младший уже за руку тащил его по скрипучей лестнице вниз, готовый, очевидно, чуть ли не ночевать в доме у соседки. Вряд ли помогло бы. — Да ты где в последний раз такое видел? Выбегать на улицу, в изобилие мошкары, всё-таки двое напуганных юношей не решились, а вот влететь в кабинет отца, который закрывался изнутри, показалось великолепной идеей. Пока Кимсан задёргивал шторы, чтобы не видеть таинственное безумство, Борон беспардонно вышвыривал все выглаженные рубашки Герберта на стол. Спустя несколько секунд умещаться пришлось уже не на одноместной кровати, а в тесном шкафу, где братья прилипли друг к другу без права отодвинуться. Кимсан сложился на груди Борона, пока последний разводил бёдра и сползал по стенке, умудрившись подпереть дверцу изнутри. — До утра отсюда не выйду, — прошипел младший, диву даваясь тому, как беззаботно его любимейший братец начал ухахатываться. Он пытался подавить позывы, но удавалось не слишком удачно. — Заткнись, Сан, замолчи, в самом деле, — ладонь Борона обожгла уста близнеца, но он задиристо укусил её и заставил отдёрнуть. — Ты меня совсем не уважаешь? — Я тебя? Уважаю, — преспокойно сообщил Кимсан, сократив расстояние между губами до невозможности. И то ли нервы сыграли роль, то ли ночное пробуждение — а ночь, как известно, искренности полна, — но остановиться Безупречный уже не смог. — Я готов доказать, что уважаю тебя. Хочешь? Я докаж… — Кимсан, ты с дубу рухнул? — лёгкий страх от нахождения невесть чего в доме перебивался ответной смехотворной истерикой. Борон едва не дрожал, а близнец, который так некстати завёлся, точно не благоволил всему наилучшему. И если он начинал заигрывать, то остановило бы его лишь разрешение исполнить задуманное. — Докажи и замолчи. И сиди тихо, чтобы эта дрянь нас не нашла здесь до самого утра. Вовремя Борон согласился. Он, в конце концов, совсем не ожидал запомнить этот день, как день их с Кимсаном первого поцелуя, совсем не изуродованного обидами, искреннего и неподдельного. Несуществующая шерсть встала дыбом, стоило старшему Боне изречь: — Ты ведь знаешь, как жители Меззийской Республики доказывают своё глубочайшее уважение? А проблема-то как раз в том, что Борон имел прекрасное представление, и именно поэтому в тесном, бесконечно сближающем шкафу весь по струне натянулся. Стоило признать, традиция бренидов и найханов была воистину красивой: в целях доказать близкому, что доверяют ему свою жизнь, они целовали его в губы. Вне пола, возраста и статуса, будь то родитель ребёнка, будь то мужчина мужчину или женщина женщину, друг — своего друга или заклятого врага, если доверял вопреки. Меззийцы не воспринимали подобный жест пошлым априори, ведь что пошлого в наполняющей нежности губ? Продолжительный и мягкий поцелуй буквальным образом оповещал: «Я верю, что на твоих губах нет яда, который меня отравит, и я желаю доказать тебе — на моих его тоже нет. Я никогда не отравлю тебя своей близостью». И жестом этим не раскидывались, нет, едва ли несколько раз за жизнь меззиец позволял себе подобный, полный священной клятвы. Не успел младший брат даже пресечь это безрассудство, как старший беспардонно примкнул к нему, вбивая в стенку шкафа, и накрыл поцелуем. Конечно же, он лишь оправдывался традицией. Конечно же, Кимсан весь затрепетал, пожранный порывом дотронуться наконец до неприкосновенной кожи, до того, к кому так ревновал — вдруг он уже целовал других, вдруг был занят кем-то? И всё не находилось смелости, не находилось причины проверить… Не находилось сил рискнуть. Сан улавливал лёгкую дрожь сиама, вмиг растерявшего всю спесивость, с голодным наблюдением принимавшего мягкое потягивание губ. Борон окончательно перестал дышать, с неуклюжей податливостью заиграл в ответ, даруя Кимсану самое страшное, но мирное осознание. Взаимность. Ни смеха, ни раздражения на лице младшего. Неверие и непонимание, серьёзность, вовсе не отторжение. Он прикрыл наконец веки, не позволил близнецу отстраниться и продолжил. Как будто так и нужно, уже сам невинно и игриво начал задирать его своими губами. В тишине шкафа рассыпались возбуждающие, еле слышные звуки поцелуев. Ладони Сана вцепились в шею близнеца, а тот задиристо шлёпнул наглеца по щеке, беззлобно и невинно, оттолкнул, пока не стало поздно. Это ведь… неправда, лишь игра? Очередное издевательство друг над другом. — Теперь и ты не смей думать, будто я тебя не уважаю. Конечно же, из шкафа захотелось как можно скорее вылететь прочь, но с губ сорвалось только едва сдержанное: — Кто тебя учил так целоваться? — Меня? Да никто, — и все подозрительные мысли о том, как Безупречный совратил половину Адонио, сшибло ледяной волной. Борон так безутешно ревновал старшего брата на чём стоял свет, неистово. Кимсан же сам рассказывал, как совратил всех девушек округи, а сейчас, выходит… — Я вообще вперв… а, — и здесь-то старший осознал, на чём попался. Испепеляющий взгляд брата был готов распустить на маленькие швы. Но неловкость взяла своё — Кимсан обескураженно припал к груди сиама, а Борону осталось, сглатывая послевкусие, обнять бесстыжего за плечи. Картинка мира треснула и больше не вернулась на круги своя. Всю оставшуюся ночь они вдвоём не вымолвили ни слова, а таинственный дух, за которым следовала дымка лёгкого мороза, с улыбкой отступил, ведь справился со своей задачей. Случившееся взбудоражило. Меззийский поцелуй распалил бы вскоре самую нежную и одурманивающую историю первой любви, но не во тьме, полной смятения, не сейчас… Мирный, воистину глубокий сон спрятал двух юношей в своих ласках. Лицо отца утром, еле нашедшего запасной ключ от двери и узревшего сначала свою одежду, раскиданную по кабинету, а затем и самих братьев, в обнимку дремавших в шкафу, стоило всех сокровищ мира. — Проклятая Бездна… Сын, ты объяснишь, что здесь происх… — фраза оказалась оборвана, ведь встрепенувшийся младший брат зашипел и припечатал палец к своим губам. Лучи утреннего солнца ударили в лицо, но Кимсан еще не проснулся: он мирно спал в руках близнеца и утыкался кончиком носа прямиком ему в шею. — Не буди Кимсана. И Борон зацепил сиама за мизинец, неслышимо и невидимо для отца. Сан ответил взаимностью даже сквозь грёзы, сжав пальцем в ответ, и тихо мурлыкнул. Никакого стыда, никаких объяснений, только объятая крепче первая любовь, которая лишь через несколько лет окажется предательски брошена. Впереди ведь ещё счастливые дни вдвоём и ни одного повода верить в ужасное.***
Клавиши пианино проминались под натиском уже позабывших, каково это, пальцев. Безупречный сидел перед ним, наигрывая душещипательную мелодию, а Борон прислонялся рядом, иногда бесстыже присоединяясь к игре. Увы, он привносил в течение музыки отнюдь не изящные ноты. — Ты всё портишь, — беззлобно отметил Кимсан, несколько успокоившийся после пережитого. Они приготовили морковный суп, насладились совместным ужином и нежной дракой на кухне — хотя бы стаканами не кидались на сей раз, как некогда в материнской пекарне. Ныне же вспоминали времена юношества — игре на пиано Герберт тоже пытался учить своих сыновей. — Что значит всё порчу? — с наигранной обидой фыркнул младший Боне и звякнул клавишей еще несколько раз. — Это импровизация. Художеский замысел! — И с каких это пор ты — художник? Впрочем, не спорю, что художником не грех назвать любого творца, ведь любое творение есть искусство, — но Кимсан наконец улыбнулся. Им обоим приносило облегчение понимание — после всего пережитого ещё имелась возможность просто улыбнуться. — Ну, я же всегда мечтал научиться рисовать, вот и… Знаешь, — то ли лёгкое коварство пробудилось в младшем, способное несколько усыпить бдительность брата до следующего мига сладкого совращения, то ли искренность, но… — Если тебе так будет проще, воспринимай мой поцелуй в мастерской — данью уважения. Как вот… ты поцеловал меня в шкафу однажды. — Мой поцелуй не был данью уважения, то стало лишь поводом, — отпарировал Кимсан, прытко заканчивая мелодию. По-прежнему ошеломлённый Перепутьем Снов, лишенный всего, он умудрялся так искренне и верно не впадать в уныние, где-то в глубине души верить, что все образумится — найдётся и потерянный близкий, и память по крупицам встанет на свои места. Но заставлять его сейчас, именно сейчас решать проблемы своего сердца — воистину не лучшая идея. Потому Борону старший близнец был благодарен. — Давай-ка мы сейчас подумаем о здоровом сне? Завтра нас будет ждать долгая дорога в Миару. Но спать и этой ночью уже двум повзрослевшим близнецам было не суждено. Все началось с пришедшего в комнату Борона старшего брата, который швырнул на кровать порцию подушек и одеял, а затем, помявшись у порога неуверенно, напоролся на красноречивое: — Да оставайся ты уже, знаю я, что ты один спать отвык. И продолжилось беззаветным наблюдением за звёздным небом в запыленное, но большое окно, пока легкие крапины белых мазков на небосводе сочетались в диковинные созвездия и иногда, лишь иногда опадали росчерком осыпающихся светил. Правда, ни один из братьев не загадывал желаний. Они были бессмысленны сейчас. — Помнишь, как к нам приезжал дед каждую зиму, и мы бежали его встречать в меховых плащах? До сих пор помню ворох снега под ногами, он сыпучий такой был, как через забор перемахивали, опаздывали… И ты, Сан, всегда обгонял меня. И громко смеялся… — Лэнис привозил лучшие подарки, — послышался задумчивый голос старшего, безмятежно поддавшегося безобидным воспоминаниям — иногда хотелось вернуть те времена, вычеркнув из них все плохое. — Но мне больше нравились твои подарки. Одного вытянутого мизинца хватало, чтобы заявить: «Я желаю получить лучший турмалиновый шёлк из Меззии», и ты умудряешься заныкать его от меня в нашем общем путешествии с отцом, чтобы подарить уже дома. Исполнение любого обещания! Любого. В подтверждение старший вытянул мизинец, а младший перехватил его — братья вновь сцепились пальцами. Они умолчали о том, что одно обещание, скреплённое общим жестом, Борон не исполнил. Никогда не убегать без Кимсана. — И ты всегда отвечал мне тем же. Традиция обмена подарками была для них своего рода волшебными ухаживаниями, возможностью дать знать — никто не порадует тебя так, как это способен сделать я. В мелочи, во внимании к любимому делу, в способности подарить толику настроения в тяжёлый миг — что есть искреннее, чем подобное проявление любви? Хватит лишь одного пожелания, чтобы оно исполнилось. Попроси, и я сделаю всё. — Помнишь, как отец пытался научить нас плавать? — Вот об этом я вспоминать совершенно не хочу. Не пожелав поднимать тему своего страха глубины, Кимсан разворошил одеяла, поднялся с постели и пощеголял босыми ногами в сторону двери. Он за ночь мог по несколько раз ходить наполнять графин с водой, посему вслед прозвучало красноречивое: — Мне тоже принеси. — Удобно же ты устроился, братец. Кину тебе туда три дольки лимона. — Киса, я молю тебя, только без лимона! Лёгкая волна сковывающего паралича обуяла Борона, лениво растянувшегося в постели, как гром среди ясного неба. Спустя пару-тройку секунд Кимсан влетел обратно в их комнату и бесшумно захлопнул двери. Встревоженный топот его босых ног по коридору ещё мгновение назад совсем не обещал трёх долек лимона и воды. — Это сейчас прозвучит очень к месту, но в особняке кто-то есть. — Опять твой чудесный друг, замораживающий окна? — Борон по незнанию собственному спросил это лишь в шутку, ведь в юношестве Безупречный предпочел тому таинственно признаться, что так умел делать один «очень чудесный человек». О каком чудесном человеке речь, конечно же, сказано не было, поэтому бессовестное заявление оставалось скинуть на неуёмную фантазию. Особенно запоздалое, спустя пару месяцев после ночи в шкафу. — Нет, не может быть он, — леденящим душу тоном сообщил Кимсан, всё же приоткрывая дверь на тонкую щель и всматриваясь в темноту коридора. Запыленный, полный призраков прошлой жизни, на деле он пустовал. Но ворох шума, прокатившийся вспышкой и убежавший куда-то прочь, словно непоседливый домовой, продолжал скрежетать из дальней комнаты. Штора у единственного окна вдали взвихрилась, а затем с треском карниза опала вниз, оглушительно хлопнув. — Вот вроде не семнадцать лет, а страшно, аж жилы стынут. И это после того, как они три дня прожили у людоедки, безусловно. Кимсан, примыкая к стене, на сей раз побрёл первым, попутно нащупал одинокую балку, отлетевшую от ближайшего окна. — Ты собрался призрака куском карниза избивать? — раздался над ухом голос младшего брата, а Сан шикнул недовольно. — Может быть, залез кто-то, все окна перебиты, — объяснил он свою мотивацию и ускорился, вынуждая сиама поспешить следом. Скрипели половицы под их ногами, и весь особняк скрежетал, словно пасть, принявшая в свои кровожадные объятия того, кому когда-то был домом. Подобно подросткам, напуганным прогулкой по поместью с призраками, близнецы всё же шмыгнули в комнату, где кто-то возился. Уже привыкшие к наличию мерзости потусторонней, совсем не рассчитывали на иные варианты. — Ты первый, — в конце концов сдался Кимсан, но напоролся на упрямое: — Нет уж, ты с обломком карниза — ты и иди. Но разбойник, учинивший ностальгию по юным временам, издал протяжное мурлыканье и резко выскочил из-за коробок с обувью. Дымчатый кот, изящно крутанув своим пушистым хвостом, напоминал не меньше чем сошедшего с небес ангела. Пронзительно голубые глаза вперились в Кимсана хладно и беспрекословно, и не будь близнецы столь одолены сонливостью, смогли бы поклясться — столь умным взглядом не могло обладать простое животное. Но морок сошёл, и кот поджал уши, ловко юркнул прочь сквозь разбитое стекло. Борон сипло хохотнул, выдирая из рук брата карниз и отбрасывая его прочь. — Охотники за привидениями, мать нашу… Ответа не последовало. Безупречный замер, остолбеневший, не способный отвести растерянное внимание от окна. Ни сдвинуться с места, ни сообщить о случившемся. Осколок стекла покрылся морозной кромкой, всё равно что в позднем детстве, и узорчатые рисунки объяли его. Буквы, сплетшиеся среди вихрящихся улыбок льда, растворились спустя пару мгновений и показались лишь наваждением. «С возвращением», — гласило послание ледяного духа из далёкой юности, слова предельно понятно читались на сей раз, но забвение по-прежнему укрывало память. Дух прошлого не мог оказаться здесь, совсем нет… Но почему Безупречный так слепо верил в невозможность? Этот секрет Кимсан сохранил, как Борон хранил от него многие другие. — Знаешь, чего мне всегда хотелось вопреки своей всепрощающей натуре? — прошептал Безупречный уже спустя несколько минут, когда они с близнецом, нашедшие покой под несколькими тёплыми одеялами, чередовали мысли с лицезрением звёзд. — Твоё желание, которое прозвучит после этих слов, может стать для меня законом, киса, — отшутился младший Боне, но не знал, сколь глубоко в воду глядел. — Моя память продолжает заигрывать со мной и заставляет во всём сомневаться, но одно я точно знаю, — жертва Перепутья Снов хранила в своём искреннем и добром сердце одного-единственного человека, который переполнял его смолой и кровью, жгучим, бесчеловечным желанием лишить всего за лишения собственные. — Даже пока в голове туман, мне хочется одного. Чтобы отцу всё вернулось за наше разрушенное детство. Что-то выше приземлённой мести, выше смерти… Как было бы здорово, переживай люди то, что заставили пережить невинных, тех, кто им беспрекословно доверял, знаешь? Как было бы хорошо, испытывай каждый из нас то, что нечаянно учинил другому… Как было бы волшебно. — И ты был бы готов пережить это сам? — Борон изогнул бровь, но младший брат с учтивым пониманием отнёсся к мысли старшего. Такой чистый человек, как он, податливый и нежный, точно не получил бы за свои поступки много. Ему и чужие грехи отмаливать было бы, казалось, не так сложно. — Если бы нужно было… отвечать за свои поступки — да. За твои, если хочешь, тоже ответил бы, два по цене одного, — но бессмысленные и невинные шутки однажды обрели бы свои последствия.***
С того самого проклятого дня, когда боги позволили Тлеющей деревне вспыхнуть адским пламенем, Герберт Боне воистину не знал ни единственной спокойной ночи. Старший сын проклял его, возжелав, чтобы отец изо дня в день наблюдал кошмары, которые терзали бы его разум, и пожелание обиженного было услышано Ткачами Снов. Или, быть может, лишь одним из них. Но этой мести оказалось слишком мало — слишком мало оказалось и сгоревших остовов зданий там, где чуть не погиб младший брат, окружённый Посланниками. Жизнь окончательно вытрясла из Герберта дух в тревожную ночь, посвящённую очередным попыткам заснуть, безутешному кружению по кровати. Слившаяся с темнотой окна фигура вскоре покинула своё укрытие и прошла к постели, являя отцу облик того, в кого он не поверил совсем недавно. — Ты по-прежнему не узнаёшь во мне сына? — прорычал Борон Боне, вспыхнув мстительными омутами бледных озёр и склонившись над пронизанным страхом человечишкой. Он скукожился и перестал дышать. — По-прежнему считаешь, что у тебя не было сыновей вовсе? — Как ты пробрался ко мне в дом? — когда первостепенный страх отступил, до Герберта начала медленно доходить тяжёлая истина. Теперь он смог всмотреться в обнажённое и изуродованное лицо, не побоялся выдержать мстительное внимание, а отеческое сердце дало знать — ещё несколько секунд сомнений, и ты точно вспомнишь своего младшего сына, свою надежду. — Впрочем, это не важно… Я слишком устал, Борон, и больше не желаю вам с Саном зла. Мы квиты, хватит. Он не заискивал, ведь и вправду не желал зла. Или воспринимал случившееся сном, картинкой полного бредом разума? Изнеможённый, пожранный кошмарами, Герберт мелко задрожал, выдыхая дымку воздуха с губ. Сдавали нервы, но продолжить пришлось: — Вы собрались мстить мне вечность, сын? Если это в самом деле ты, а не фантазия моей изуродованной реальности, то скажи. Вы унизили меня. Вы отплатили мне. Разве не так? — Отплатили? — безумец разразился смехом, и не было в этом смехе ничего прелестного. Борон вонзился когтистой лапой в шею отца, заставив того прохрипеть, а отравляющая слабость тотчас вцепилась в истощавшее тело, выжигая изнутри и снаружи всё живое. — Кимсан умер, папа… Посланники, с которыми сотрудничали ты и тот ублюдок, убили его. Удобно тебе было сбежать и найти другой дом в надежде, что я тебя не достану? Ты хотя бы подумал… — Я не… Я не знал, что стало с Кимсаном, я не… Даже сейчас в шок отца не верилось. Погоревший лишь хотел исполнить желание своего брата. После смерти Кимсана, когда Борон носился по всей Астре в поисках способа его вернуть, в поисках Вэла и отца, он возжелал вспомнить последние слова любимого: Вот бы каждый из нас переживал то, что нечаянно учинил другому. — Кимсана больше не-ет, — проклокотал обиженный, сломленный голос, Борон встряхнул задыхающегося отца и позволил ему увидеть, как при лунном свете наливались кровавыми слезами глаза. — А ведь если бы не ты, если бы не наше детство, если бы не сам факт, что ты уродил нас… Мы бы так не мучились, папа, мы бы так сильно не страдали, мы бы не пережили всё это никогда… Что может быть хуже желания вовсе не существовать, чем существовать так? Жалостливые мольбы выслушать перерастали в мстительный рык того, кого уже нельзя было назвать человеком. Борон тряс Герберта, и его бинты, пропитанные гнилью и слезами, опадали на него, пальцы вжимались в хрупкое тело будущего безумца. — Борон, я понимаю твои чувства, но чего ты желаешь теперь добиться? Ответь, и я помогу тебе, только скажи, что нужно, и мы… — Скажи мне… Скажи мне, где Вэл… Или где лидер нападавших, скажи мне! Скажи мне, где хотя бы кто-нибудь из них… Кто-то же отдал этот проклятущий приказ… — О нападении я ничего не знал, а Вэл… — слабость едва отступила, и Герберт смог вдохнуть смолистый воздух мрачной спальни, каждая тень которой, казалось, зловеще наблюдала за происходящим и благоволила Борону Боне. — О каком Вэле ты говоришь? Вопрос, заставивший Борона ошалело отшатнуться и отдёрнуть руки от отца. Герберт не врал. В его безразличных, пустых очах читалось искреннее непонимание; ни тени лжи, попытки увильнуть или пустить не по тому следу. — Что значит о каком Вэле я говорю? Вы вместе с ним стояли в селении после пожара, переговаривались, и в театре… Ты шутишь? Смеешь шутить?.. — Что… Что за бред? Подожди… Подожди, Вэл был мужем Кимсана, да, шесть лет или около того, я не помню точно… Затем он пропал без вести и был признан мёртвым, они отправляли по воде пустой венок с памятными вещами, больше сжигать было нечего… В последние годы Сан жил в особняке вместе с помощницами и только. «Только не говори мне, что этот ублюдок ушёл и спутал разум всем, кто его помнил… Он не…» Потребовалось около минуты, чтобы из этого спутанного клубка нескончаемых вопросов вытащить хотя бы несколько жалких нитей.«Ни простой человек, ни Посланник не способны стереть память. Был кто-то третий? Или… Думай, Борон… Гипноз? Убеждение, внушение? Посланники умеют убеждать намертво… Шакалу помог сообщник? Или… Каков шанс, что Вэл, сообщник Кимсана в поджоге и лидер напавших на нас…» «Могут быть одной личностью?»
Оставалось слишком много вопросов и нестыковок. В своём недавнем письме Мелисса упоминала вернувшегося Вэла, сейчас же Герберт сообщил о его давней смерти. Если Посланники способны убеждать так хорошо, то почему Кимсан в конце концов признался Борону в их покушении на его жизнь? Сила крови? Сколько шахматных фигур замешано в этой нечестной, смертельной игре? — А убежища? Посланники имеют убежища, где могут прятать Кимсана? — Нет, я не знаю ни о чём таком… Они разрознены, работают поодиночке и редко сбиваются в стаи, ты вечность можешь за ними бегать. Я непричастен… — Непричастен? Последним твоим поступком в отношении Кимсана было поверить тому, кто привёл его к смерти и забрал у меня. Почему до этого дошло, папа? Но ответа на этот вопрос Погоревший уже не желал получать. Перестав истекать горечью и ядом, он полюбовно и ласково — как лживо, как безудержно лживо, — накрыл обожжённой ладонью щёку отца. Никто не знал, что творилось в душе у этого иссушённого, пустого человека, который был рождён с мирной и мёртвой кровью в жилах, который уродил себе подобных и насильно держал их дальше друг от друга, нашёл все способы стравить. Никто уже никогда не узнал бы о его раскаянии или искреннем непонимании, почему всё так сложилось. Борон запомнил только взгляд, полный сопереживания, вперившийся в его собственный, в ответ. Он запомнил свои ледяные, полные проклятья слова, которые вершили исполнение братского желания и обещали отцу несчастную жизнь до скончания его дней: — Изнывай от слабости тела собственного и знай, что никто не придёт к тебе на помощь. А если и придёт, то потратит на тебя, жалкого калеку, свою жизнь. Ты не сможешь передвигать больше своими ватными ногами, будешь тлеть, как крылья бабочки, и пусть рвутся твои сухожилия, пусть кипит твой разум, пусть кожа истончается с каждого жалкого прикосновения… Слепни, глохни, немей, теряй реальность, теряй всё светлое, что наполняет твоё сердце, но пусть при тебе останутся жуткие ненависть, боль и сожаление, от которых ты никогда в жизни не избавишься. Умирай… Умирай, но медленно, доживи до глубокой старости. Чтобы, измучившись в раскаянии, почувствовать, как рассыпаешься в труху. Пронизанный чёрным проклятьем Герберт оказался отброшен прочь, на кровать, где тотчас разразился жгучим кашлем и принялся задыхаться. Справедливо ли? Борон не знал. Возможно, справедливого в его поступке не было ничего. Но поздно… Уже так поздно. Боне вслепую отшатнулся и медленно попятился к двери, не зная ничего, кроме желания Кимсана. Вставали на места мелкие давние воспоминания, которым прежде не придавалось значения. Рассказ Аннабель о сообщнике среди Посланников, тесная связь Вэла с ними… Существовал ли ты вовсе, Шакал? И кто на самом деле ты, скрывающийся за чужими масками? Где отныне тебя искать, когда так мало времени, ведь мёртвая кровь, не дождавшись мирную, убьёт даже самого выносливого живого покойника? Одно знал Борон — где прятали от него Кимсана, там находился и заклятый враг. Подонок не позволит брату переродиться, стать кем-то другим, он любит его, тоже безудержно любит, желает сохранить прежним… Значит, душу сиама можно выкрасть с плана, где она заточена, забрать себе и найти другой сосуд. Тогда муженёк сам рано или поздно вернётся забрать причитающееся по праву, а Боне разберётся с ним. «Прости, Кимсан… Мне действительно не смириться с твоей любовью к нему. Я слишком верю в любовь к себе». Сколь безутешно жаль осознавать, что до сладкого мига слишком долго ждать. Ведь как мир желал всё испортить…***
Ведь Погоревший всего лишь крепко спал, изнывая по горьким воспоминаниям и мечтам, в ночь незадолго до приезда в Арнетан. На`ан лежала рядом и нежно гладила неутешного пса, потерявшего хозяина, по плечу. Испарина укрывала лицо мелко дрожавшего Боне, сжавшегося в жёсткой постели, искавшего своего близнеца даже здесь, пока ладонь скользила по колючему одеялу в попытке нащупать Кимсана. Но нащупала бархатную руку На`ан, которую с великим утешением сжала, пока сама она медленно склонилась над несчастным, даруя ему бережный и полюбовный поцелуй в висок. — Спи, мой милый ангел, — прошептала мотылёк, полная взвихрившихся чувств к своей первой любви, и позволила собственному сердцебиению снова успокоить сон Погоревшего. Она ещё долго пропускала пальцы сквозь остатки его угольных волос. Лёгкий шёпот даровал обещание: — Найду его для тебя во что бы то ни стало.