Мёртвая кровь

      В непроницаемой темноте ранней ночи почти не виднелся шпиль часовой башни. Запорошило, вновь началась метель: танец мокрого снега и дождя смазывал очертания здания, утонувшего в беспорядке погоды. Оставалось сильнее кутаться в плащи, пряча искусанные прохладой лица под капюшонами, и следовать к самой окраине Арнетана, где уже никто не найдёт. Всё шло по плану: союзники встретили Борона и На`ан, украли их эльфийские лица и столкнулись с преследователями, чтобы увести за собой…       Посеять смуту. Их не поймают — на это стоило надеяться, как ни на что другое, и завтрашним вечером всё свершится. Пока — ждать. Если случится непоправимое, друзья дадут знать.       На`ан поперхнулась, пронизанная слабостью — организм найханки всё труднее переживал холод, — но продолжила брести. Лабиринты низких, заброшенных зданий сливались с метелью так же, как башня вдали. Селение опустело, вымерло — некогда его выкосил потоп, погибли почти все, а счастливчики предпочли уйти отсюда, не способные больше существовать в городе, полном проливных дождей. Обломки мебели, выбитые окна и гнетущая пустота, ни одно место не послужит сухим убежищем и защитой от стихии. Стоило больше нигде не показаться, словно Борона и На`ан вовсе не существовало, затаиться на окраине.       Манаири остановилась. Встрепенулась, согнулась над заснеженным полотном и перехватила сухую ветвь, остриём которой упёрлась в тонкую кромку льда.       — Это так странно осознавать, даже при всей привычке, — осипше прошептала она, начав медленно вырисовывать неровное человеческое сердце с проступившими артериями. А поверх — цепи, которые сковывали его со всех сторон. Рисунок незаметно растворялся под ворохом снежинок. На`ан, спустив с губ морозное облако, помотала тоскливо головой. — Моё сердце сковано цепями с тех пор, как я согласилась Ему служить. Кажется, будто этот факт — лишь жалкая переменная… Но ведь цепи никогда не опадут. В них же меня и похоронят.       Борон остановился, рассматривая найханку сзади, и сразу понял, к чему она вела. Никогда прежде ей не было тоскливо от этого понимания, но сейчас стало, что послужило катализатором? Первые человеческие эмоции, которые наконец прорезались сквозь непоколебимое равнодушие.       — Знаю, что ты хочешь сказать, мотылёк, — с пониманием вторил Борон, оглядываясь назад. Там, в гроте, наверняка кипучие воды вышли из берегов, и сила китового покровительства помогла им затопить округу, отгоняя преследователей от союзников. — И спорить не стану — не знал ни одного Творца, зажившего счастливой жизнью свободного человека. Но знаешь…       Боне помотал головой, с упованием замечая, как На`ан обернулась, чтобы поймать его внимание, и в кристально чистых очах её даже метель отражалась невинным откровением погоды. Ветвь оказалась перехвачена, а рядом с первым сердцем появилось второе, не менее пугающе реалистичное в пропорциях. Борон связал их тонкой нитью и обвёл в единую схему.       — Моё сердце заковано в цепи всю мою жизнь, и останется в них даже тогда, когда солнце на небе потухнет. Имя этим цепям — не божественный покровитель… Простой человек. И что страшнее? — миг на размышление. — Ты не одна.       Осторожная улыбка дёрнула губы Двукрылой, и она фыркнула как будто безразлично, но оба знали — нет. Совсем нет. Боне обогнал свою драгоценную, красноречиво подмигивая ей.       — Догоняй. Давай как можно быстрее доберёмся до башни.       И вновь Манаири поймала себя на эмоции поражённой и доверившейся. Капюшон опал, позволяя снежинкам сливаться с белизной волос, румянец тронул щёки, а мирный смех их обоих утонул в метели. Ведь там, где Борон обратился туманом, на этот раз На`ан бежала за ним по хрустящим дорогам сломя голову, глотая ледяной воздух и голодно дыша. Она поймала себя на мысли почти смертельной для Творца:       «Из-за тебя жить хочу. Хочу жить».       В нескольких вспышках света Двукрылая взбежала на самую крышу часовой башни, где её уже ждал Борон, преспокойно растянувшийся под навесом около стены — там, куда не падал снег. Лессийская самокрутка зажималась им в пальцах, и в попытке поддерживать жизнь мертвец продолжал вдыхать ядовитый дым. На`ан смотрела на него в лёгкой завороженности несколько секунд, а затем смахнула с плеч плащ и постелила рядом — расположилась на нём в позе лотоса.       — Х… Ха? — неловко прыснул Борон, спуская с губ облако розового тумана. — Чернокнижница Вирналена, которая боится застудиться и заботится о своём здоровье? Похвально, честно говоря.       — Разумеется, забочусь, — в стороне оказались уложены сумки, а тёплые одежды продолжали согревать. Хоть На`ан никогда не любила темноту и холод, истосковавшись по солнцу и жаре пустынь, сейчас, в объятии тоскливой ночной метели не было не по себе. Дело в человеке рядом? — Одно дело — гордо умереть, наложив на себя руки во имя высшей цели, другое — нелепо застудиться и откинуться. Более того, я храню своё женское здоровье.       Выражение Боне стоило того, по одним глазам да губам было видно, как он ошеломлённо поддался наверняка ироничной мысли: «Творец? Хранит женское здоровье? Неужто так наивно и нелепо надеется однажды осесть и подумать, что оно ей пригодится?».       — Разве Творец не что-нибудь другое беречь в первую очередь должен? Сердце, чтобы не вырвали, например? — вопросил Борон и заметил, как Двукрылая с интригой наблюдала за его сигарой, что кружила в руках. По-кошачьи преследовала взглядом.       — Сердце я уже тебе подарила для этого дела. С чего бы Творцу не хранить всего себя целёхоньким и невредимым? Всё моё тело — неотъемлемая часть меня, — она сохраняла непоколебимую и достойную гордость, которую Погоревший так редко видел в людях. На`ан калечила руки во имя Вирналена, но вся искрилась обожанием к себе, пока жила, и нежеланием утопать в течении жалких обстоятельств. И как этот человек, влюблённый в каждую крупицу своих тела и разума, мог не иметь смысла?       — Твоя взяла. Ну-ка держи.       Поджав под себя колени, Двукрылая увидела вытянутую сигару.       — Ты же говорила, я способен научить тебя плохому. Вот и давай попробуем, пока я не передумал, а то ведь как отберу твою избранность… Я прежде только с Кимсаном сигарами делился, — совсем не высокомерно прозвучало, нет. Сиротливо. Щемяще.       — Ну и давай, — бесстрашно На`ан перехватила двумя пальцами самокрутку.       Затянулась с уверенностью, о какой мечтать только можно, без страха разбиться на тысячи маленьких осколков опьянения. Дым мгновенно затёк в ноздри, ударяя по голове, и округа подсветилась: прежде белые снежинки теперь переливались слепящим серебром. На`ан закашлялась, но тотчас сделала ещё одну затяжку. А Борон пристально наблюдал за блаженством пташки — за тем, как она откинула голову, закатила глаза… Нет, если так продолжит, через пару секунд будет потряхиваться в эйфории и отключится — хорошо, если не навсегда.       — Смотри, пташка, — прошептал Боне, выхватывая сигару обратно.       — Ты же не собираешься… кх… смеяться над впервые курящей девушкой? Ох, черти… — кашель не унимался.       — Пока ты не начнёшь задыхаться и не покатишься кубарем с холма, как я впервые — не собираюсь, — сухие губы приняли самокрутку. — Когда впервые куришь, не дыши так глубоко, голову вскружит так, что даже Вирнален твою душонку прибрать не успеет. Относись к затяжке, будто делаешь первый глоток искусно приготовленного алкогольного напитка. Распробуй вкус. Смакуй.       На`ан завороженно вслушивалась в объяснения. И пускай она презирала наивно отравленных влюблённостью людей, способных под чувства положить всё — достоинство, собственный хребет и принципы, но врать не могла… Восхищение Бороном медленно наполняло её чем-то бесконечно благодушным. Любить и не отрицать любовь, ведь знаешь, что готова отпустить, что готова перегрызть глотку любому, кто в любви вовсе усомнится.       — Затем вынь сигару и сделай медленный выдох. Глубокий вдох… И не забудь стряхивать пепел, а то не поймёшь даже, как вся окажешься в нём.       Красив заливистый женский смех, унесённый песнью погоды. На`ан вновь ловко выхватила сигару, смеясь не только устами — самим светящимся взглядом, и затянулась в третий раз. Пустила в лёгкие морок, который её совсем не страшил. Их с Бороном обступил розовый дым, а ветра разбушевались, завывая о непонятном.       Манаири больше не могла сдерживаться, вновь запрокидывая голову и хохоча: казалось, вся её безэмоциональность обрела путь наружу, в клочья разорвала грудную клетку и уходила, бежала прочь, освобождая дорогу упованию.       — Ты что… — Боне промычал в непонимании, но не заметил, как сам прыснул сквозь зубы и не сдержал улыбки. Давно ему не приходилось откровенно смеяться с кем-то — он после смерти Кимсана вообще редко позволял словам вырываться наружу. До встречи с ней. — Слушай, я чувствую себя неловко.       — Я смутила тебя? — сделав ещё несколько затяжек, На`ан отдала сигару Борону, но позволила ему увидеть наконец эту неподдельную живость на вечно бледном лице: лёгкий румянец, рассыпавшийся звёздными веснушками. — Это вполне себе исправимо. Ты уверен, что желаешь узнать, каким образом?       Погоревший не сразу понял, что именно ему напомнил прозвучавший вопрос. До тех пор, пока На`ан многозначительно не сверкнула глазами.       — Имеешь представление о том, как Творцы обычно помогают свидетелям их преступлений избавляться от бесполезных воспоминаний?       «Ты ведь знаешь, как жители Меззийской Республики доказывают своё глубочайшее уважение?»       Голос брата из далёких воспоминаний, казалось, эхом отскочил от каждого слова Манаири. И у Боне была возможность отпрянуть от хитрой бестии, способной очаровать циника, который пообещал хранить безразличие в сторону подобных ей. Но он не отпрянул. Двукрылая дала шанс, приблизившись томительно, вдохнув закруживший между их губами дым, но следующий рывок был стремительным.       Творцы называли эту уловку Чёрным Поцелуем. Способность, дарованная Вирналеном, путала память поцелованному, превращала её в мозаику, из которой так легко вырвать любой фрагмент, будь то самый крохотный или нить, ведущую к полному забвению. На`ан вжалась в губы Борона, почувствовав, как он перехватил её шею ладонью, и всмотрелась в прикрытые веки напротив, в дрожь его ресниц…       Уста примкнули с нежным признанием, и его же ответили мгновенно, ведь первый поцелуй — поцелуй, на который не должно прозвучать отказа. Отказа Борон ей никогда бы не даровал.       «Один этот поцелуй способен вырвать из твоей памяти каждое воспоминание о Кимсане, Чёрный Барон, все нити, ведущие тебя к глубокому и несчастному детству, он способен подарить тебе лживое счастье…       Но одно я знаю точно: забвенная душа — никогда не истинная душа. Ты достоин помнить всё… Я лишь сотру у тебя воспоминание о моём смехе, чтобы рассмеяться вновь. Я лишь ищу повод поцеловать тебя».       Гулко выдохнув в поцелуй, Двукрылая позволила себе ласковый мазок языком. Она прикрыла глаза, стараясь не слышать отголоски прошлого Боне и звонкие реплики Кимсана, не наблюдать пряные краски пережитых моментов, картинами прорезавшие темноту. Лишь невольно отметила — у старшего Боне был очень красивый голос. И пока шипели воды, пока бушевала ошалелая метель, На`ан отвечала страстным губам Борона. А затем, стоило устам обоих заныть от ласк, отстранилась…       У него бы совсем недолго кружилась голова. Однако не успел Погоревший смятенно не понять, о чём они говорили до поцелуя, как Манаири нежно рассмеялась, даруя свой хохот заново.       — Прости, — пропела она. — Я целуюсь в первый раз, мне нужен был повод для храбрости.       — Пташка-дурашка… — забинтованные пальцы вплелись в пепельные локоны, а На`ан, пронизанная скоротечно вспыхнувшей привязанностью, опустила подбородок на плечо Борона. Он отнёсся к случившемуся с принятием, осторожничающим позволением, а это значит, она не совершила ошибку. Рядом с Боне хотелось находиться как можно дольше, и пускай следующим днём решится их судьба, а дальше минёт лишь несколько недель, может, месяцев до расставания, которое будет вечным.       Двукрылая забылась в объятии колдуна, и только лёгкая дрёма сковала её под неторопливые речи Погоревшего.       — Знаешь, я всё-таки уважаю твоё божество, На`ан, — осознав случившееся, он заговорил много позже. — Когда Багровых Богов изгнали после Проклятой Войны, Вирнален пал ниже всех… В самую Бездну, в потаённые её глубины, какие только мы можем себе представить. И пусть у него всего несколько десятков «детей» по миру, пусть он никогда не обретёт полной свободы, последствия, которые вы несёте в его честь — беспощадно красивы. Не унывает он, не унывают его Творцы. Это даёт и мне понять, что мои сгоревшие амбиции… Не так важны, пока я иду по миру. Любым путём иду.       Самое страстное, в чём можно признаться той, кто так бередит раны, бередит в лучшем ключе. Борон опустил глаза на Двукрылую в поисках ответа, но обнаружил её задремавшей — совсем истощилась за долгое путешествие, перенервничала.       — На`ан? — зов, на который нет ответа, только мотылёк мирно спала на плече.       Сквозь грёзы слышала ускользавший голос и желала вызубрить каждую реплику Борона, запереть в шкатулку трепетных любопытств.       Сигару Боне выкинул, только она не долетела до края крыши и осталась тлеть во льдах, а лёгкое тело На`ан оказалось поднято на руки.       «Всего лишь несколько шагов, и будет крыша над головой…»       Их встретило помещение под крупным колоколом, над которым птицы, привыкшие к запустению, свили свои гнёзда. Увы, уже старые и потрёпанные гнёзда, где остались лишь перья и маленькие призраки ушедших пернатых. Проржавевший колокол давно не издавал звон, застыли стрелки огромных часов, и только половицы скрипели под ногами Борона, уложившего Двукрылую на заранее подготовленные спальные мешки и одеяла. Погода разбушевалась окончательно — мокрый снег с дождём норовили искусать всякого гостя улицы до костей. Но есть укрытие хотя бы на эту ночь, они столько готовились, попросту не могли одержать поражение…       На`ан спала беспокойно. Боне наблюдал в стороне, предпочтя стать её стражем буйной ночью, и внимал каждому шороху.       «Было бы чудесно, не изуродуй мир твоё детство так же, как изуродовал наше с Кимсаном. Жила бы и жила долго… Какой смысл мне для тебя теперь искать, влюбившийся птенец, нашедший храбрость поцеловать того, чьё сердце навек занято?»       «Никогда и никуда не отпустил бы тебя, имей совсем иную судьбу. Я ведь и сам… Я ведь и сам очень к тебе привык».       Но они оба — таковы, какие есть. На`ан иногда постанывала, пока кожа покрывалась испариной даже в такой холод, постоянно переворачивалась и искала способ сорвать с себя тёплые одежды. Час за часом не могла обрести покой.       «Из-за меня? Из-за возможности сгинуть совсем скоро, хотя так захотела жить? Ради того, кто тебя покинет…»       С тоскливой улыбкой, стоило чёрному небу начать благосклонно сереть к раннему утру, Борон подошёл к постели и склонился над На`ан, уже слишком поверхностно дремавшей в мороке своих кошмаров. Стоило ему занести ладонь над веками Двукрылой, как она дрогнула и начала просыпаться — с тонких уст донёсся потерянный выдох, и скрип тканей пробудил её окончательно.       — Никогда не думал, что на белоснежной коже может так забавно смотреться маленькая родинка, — хриплый голос Борона стал единственной музыкой в тишине убежища, за пределами которого разбушевавшаяся погода свистела уже не так громко. — У тебя, над левым плечом, у самой шеи. Словно крайне тоненькой иглой пронзили…       — Ты не спал? — севшим голосом прошептала Двукрылая, резко приседая и начав озираться. Она не помнила, как заснула, но вернуться в реальность удалось быстро — да, они отдыхали совсем неподалёку, видимо, Борон принёс её сюда. От чувства заботы, такой непривычной, незнакомой даже от отца за долгие девятнадцать лет жизни, стало не по себе. На`ан поёжилась и сгорбилась, вжимая голову в плечи. Боне продолжил:       — Я… наблюдал за тобой. Что тебе снилось? Ты… часто переворачивалась. Кошмары? Или тебя знобило? Плащ немного промок, я не смог тебя укрыть им.       Из-под покрывал выскочила мышь, юркнула в щель досок и заснула там. Пока маленькое тельце вздымалось дыханием, На`ан вытянула на ладони шарик пламени: Борон опустил его под ткань на её груди, чтобы согреть.       — Мне снилось, будто я — бабочка, порхающая над пламенем. Отчаянно пыталась не сгореть, но крылья опаляло, и я, казалось, чувствовала от этого самую настоящую боль. Наверное, это всё из-за твоего огонька… А родинок у меня… Родинок у меня всего четыре. Вот, ты познакомился с первой из них.       Тоска и нервы перед вечером рвали душу им обоим. На`ан смотрела на Борона, пристрастившаяся ранимо и безбожно. Воистину безбожно, ведь в её хрупком сердце не найдётся больше места существам свыше. Борон отвечал таинственной взаимностью, и его напряжённое дыхание сейчас, в столь уязвимом состоянии, стало дурманом; ядом, совратившим совершить ошибку, о которой могут узнать, а могут и не обнаружить, погрёбенную под водами бездонных океанов.       Первым сорвался Погоревший: нависнув над На`ан, заставил её растянуться на одеялах, пустил бесстыжие, ищущие тепла пальцы под меха, пока те не нащупали живот и не обняли его крепко.       — Тебя так хочется касаться, — голодно признал Боне своё тоскливое желание, и руки потекли выше, нащупывая аккуратные холмы женской груди, которую уже приходилось прятать в своём объятии. На`ан с замиранием сердца задрожала в жгучих, шершавых ладонях. Ужасная ночь, утренняя тревожность, переполнившая до краёв, и потерянные мысли о том, что хорошо, а что плохо. — Ты такая тёплая, На`ан. С тобой совсем не больно.       В её серых очах рассыпалось святейшее из смятений. Соски напрягались под ласками пальцев, но подсознание по-прежнему хранило воспоминание о голосе Кимсана, услышанном совсем недавно, так чётко и ярко, будто он был жив, был так рядом.       «Ты и есть жив, ты и есть рядом», — заключила натянувшаяся всем телом Манаири. «Ты — это он, как я раньше могла расценивать вас не единым целым…»       «Но нет ничего чище моих намерений, как нет ничего более объяснимого, чем моя слабость»       Жаждущие пальцы обняли лицо Борона, нежно ухватывая бинты, и лишь дыхание послужило последней нитью перед тем, как две израненные души столь предательски в отношении прочего мира вцепились друг в друга.       Борон поддался первым, примыкая к её губам с поцелуем. С хрипом вжался, со всей сдержанной заботой ублажил чувствительные уста, пока пальцы Двукрылой скользнули по лопаткам колдуна, с идеальной точностью избегая ожогов. Если прикасалась, то мучений не причиняла. Сбить бы это дьявольское напряжение, деть бы неутолимую тоску, передать другому, но в поцелуях, объятиях и покровительстве, чтобы растворилась под крылом того, кто тебе так возмутительно близок. Единственный живой близкий в этом мрачном, незаслуженно скверном мире.       — Спасибо тебе за всё, На`ан, — колдун шептал признания, спускаясь к её лебединой шее, чтобы опалить неуклюжими, но бережными поцелуями пряное полотно, озаряемое румяным. — Спасибо за успокоение старых ран. Спасибо за… серенады, которые поёшь по ночам. Спасибо за то, что лечишь душевную боль, сирена, за твою бесценную память, спасибо за… понимание. Спасибо за то, что нашлась в том голом лесу…       Ведь как мало в своей жизни понимания нашёл Борон, где бы ни искал? Одна рука продолжила ласкать правую грудь На`ан, вторая поднялась к её ключице и обрисовала очертания кончиком пальца. Ответ пришёлся кротким, признающим и влюблённым до самой последней нити их переплетшихся судеб:       — Мои крылья облачены в твои бинты, Чёрный Барон.       Мотылёк забилась в когтистых лапах. Оправдывая нахлынувшее попыткой согреться и утолить тоску, Борон перехватил мягкое бедро Двукрылой и прижал к себе теснее, попутно стаскивая с неё тёплые ткани. Старые бинты опадали — их давно пора было менять, а Боне с дикостью отмечал про себя: На`ан не боялась даже того, что её желал мертвец. Желал там, где ему не могла помочь мёртвая кровь, просто так, разумом и почти покойным сердцем.       «С чего бы мне живого мертвеца бояться, если я живой души никогда не носила? Только с тобой. Только с тобой… Что будет со мной, когда ты исчезнешь?»       Потемневшие лоскуты принялись рваться, а там, где их защищала одежда колдуна, она оказалась отброшена прочь усилиями Двукрылой. Её ловкие пальцы прошелестели в разряженном воздухе, и все застёжки распахнулись со скрипом — хватило маленького фокуса. Пламя и мотылёк делили привкус горечи на языке: привкус, который испытывали каждый чёрный день их тоскливых жизней. Пытались уничтожить его страстью, будто она обратилась исцелением от всего.       Борон расцеловывал нежный живот, ловя себя на неловкости и первом опыте с женщиной, вовсе с кем-то кроме своего брата, но поспешность его возбуждала и стягивала узел чистейшей привязанности в груди. Женские пальцы нашли правую ладонь Борона и переплелись с его, а Двукрылая изогнулась, подставляя грудь поцелуям и касанию колючего языка. Белокурые локоны вились и стелились по одеялам, пахли свежей росой, своим шелестом пели песнь колдуну, источавшему аромат морской волны. Краем глаза Манаири заметила одинокую, почти догоревшую свечу поодаль.       — Пускай это станет нашим ритуалом искупления, и будут в нём наши имена, и горит огонь…       Щелчок пальцев. Вспыхнули факелы.       С полюбовным порывом На`ан в рывок поднялась, цепляясь зубами за подбородок возлюбленного. Колючие касания губ рассыпались одно за другим: в здоровый участок шеи, за ухом, вслед за ними затлел невесомый поцелуй в щёку, затем в висок. Грешная связь, предательская связь, оправданная ожиданием живого брата рядом. Как Сан мог отнестись к ней, если бы обнаружил? Борон не знал. Борон не знал, но грешил — слишком устал, разодранный миром на кусочки, никогда прежде не понимавший, что такое предательство, даже побег собственный им не посчитав. Но разве пташка может быть предательством?       Всё запуталось. Поцелуи рассыпались по её возбуждённой груди, и пылкие, но учтивые укусы в напряжённые соски заставили Манаири разразиться песнью сирены: протяжёнными и утробными стонами, прерываемыми нехваткой дыхания.       Она не могла отрицать страха. Страха перед этой близостью, которая выжигала чувством вины, но вместе с ней — искренним желанием спутаться в своём любимом пламени, позволить ему опалить крылья мотылька, что угодно, лишь бы…       Лишь бы.       На`ан никогда прежде никого не любила и никому не отдавалась. Борон понял это без слов по потерянному взгляду серых очей, вперившемуся в него тогда, когда посреди одеял они лежали почти целиком обнажённые — его грудь ещё заматывали бинты и только. Её влажные пальцы пощекотали улыбнувшиеся губы Боне. Он расцеловал костяшки.       Никто из них не знал, как вести себя верно. Но всё не так важно — под флёром удушающей страсти, пока тьма подсвечивалась послевкусием едких сигар, это понимали сами тела. Прытким движением разводя бёдра Двукрылой под собой, Погоревший направил собственное возбуждение: твёрдый толчок заставил её захрипеть, но даже блеск, выступивший на глазах, ничего не значил. На`ан не боялась боли, и это жжение, что единяло их друг с другом, позволяло слиться в предрассветных минутах, стало отрезвляющим возвращением в реальность. Возможностью вынырнуть в шторм и обрести свой берег…       Одной рукой Манаири намертво переплелась с пальцами Борона, второй бесстыже вжалась в его спину. Но там, где стоило ожидать неаккуратности, остались приветливость и тягучее движение над ожогами. Кому, как не Двукрылой, знать — к шрамам прикасаться слишком больно. Она соблазняла, тесно ухватываясь и вбиваясь в тело напротив. Поначалу тугое проникновение даровало медлительность и шанс привыкнуть, но постепенно ритм нарастал, вскипающие толчки вжимали раскрасневшуюся и взъерошенную На`ан в колючую постель, а каждый царапающий и пронзающий импульс кружил реальность.       Жгло. И телесно, и глубоко в душе, и эта же горечь возбуждала вопреки всему, в ярком желании плюнуть этому миру в лицо — в сами небеса. На`ан желала сгореть спичкой, и если завтра ей придётся погибнуть, то сегодня она получила самую малую толику счастья. Её она имела право испытать. Урвать хотя бы клок.       — Я спасён тобой, Белая На`ан, — признался побитый зверь, подхватывая Двукрылую под бёдра. Они с Бороном оказались в сидячем положении. Вновь эти серебряные волосы, подобно у русалки, вновь эти манящие руки, которыми На`ан перехватила колдуна за ладони. Направила его пальцы к своему животу, затем вверх, к изящным очертаниям упругой груди, позволяя соскам скрыться в тени шершавых ласк. Затанцевала, стремительно, но столь плавно, будто сами волны несли их. Наполнять себя первой любовью, не мочь соскользнуть, настолько он везде, снаружи и внутри, настолько нет ничего, кроме него.       — Ты превосходен, смертельно красив, Боне, и достоин быть с-с-с… спасённым, — выгнулось гибкое тело. Жар и влага стали им ответом, спасением от метели, и втиснувшиеся друг в друга колдуны забыли обо всём прочем, словно не существовало судеб их до сего мига. Будто вновь башню омывали воды океана, и любовники давно канули в Заводь, где способны жить вечно без страха перед будущим, бесконечно очарованные, бесконечно расслабленные, забвенные, словно Вирналеном поцелованные.       Страстный танец, перебиваемый рваными толчками, сочился чуткостью поцелуев и той материнской заботой, с которой стройные руки На`ан обвивали Борона за шею. Они глотали дыхание друг друга, подобно вино, они выискивали робко спрятавшиеся родинки и выманивали их на свет зноем прикосновений. Дрожали ресницы, пряча скромные взгляды, которым хватало храбрости изучать лишь ублажённые губы напротив… И удовольствие, на манер почти неисполнимых ожиданий, пришло к обоим одновременно. Не выходя из лона, обхватившего твёрдую плоть томимой теснотой, Борон вжался в На`ан и позволил влаге удовольствия даровать им свободу. И пусть то — лишь имитация тела, что помнило, каково…       — И даже не с-сопротивляешься? — промычал Боне, наполняя собой На`ан до последних мгновений, а та, отдаваясь томительному объятию оргазма, только понимающе ухмыльнулась и подарила очередной поцелуй за ухом. За ним последовали задиристый укус в мочку и пальцы в разворошенных чёрных волосах.       — Я же знаю, что ты не подаришь мне дитя, даже если очень захочешь, мёртвая кровь.       — Как грубо… — но Борон расслабленно, с остатками сожаления в голосе хохотнул. На теле На`ан алели следы от терпких уст: за их стремительное, но желанное соитие Погоревший успел обнаружить и заласкать ещё две родинки. — Ты соврала, у тебя не четыре родинки… Всего три.       Борон даже заглянул за плечо коллеги, чтобы рассмотреть её влажную спину, но не обнаружил ничего и там. На`ан заговорщически подмигнула:       — Её можно обнаружить, если подойти к ублажению с несколько иного ракурса… И иным способом.

***

      Рассвело. И метель завершила свои нелепые игры, и даже облака рассеялись, позволяя предельной ясности осветить округу, остудить бодрствующих. На`ан вышла на крышу, позволяя солнечным лучам опалить шрам на своём лице, что продолжал связывать их с Бороном тоскливой договорённостью быть рядом, пока бриллиант не вернётся.       Трель пронёсшихся птиц, не боявшихся зимы; зарево бликов на их пушистых крыльях.       Борон вышел следом. Лишённый бинтов, он объял пальцами угольную мышь и с любопытством наблюдал, как она бессовестно грызла один из лоскутов.       — Сказал бы, что отравится, дурашка, — прошептал Боне. — Но она ни жива, ни мертва. Прямо как…       — Не драматизируй, — мотылёк обернулась, позволяя солнцу отблесками пощекотать расцелованное лицо. — Лучше скажи, как я могу помочь тебе чувствовать себя живее.       Находиться рядом после случившегося, несмотря на банальность подобного чувства, было более чем неловко. Ловить неравнодушные взгляды Боне с тонкой нитью вины, что сочилась через них, немой попытки ещё тысячи раз извиниться за будущее расставание. И если ещё сутки тому назад Двукрылая спокойно относилась к подобному, то сейчас её душа сжалась с тоской предвкушённого прощания, а оно треснуло на дрогнувших губах, треснуло объятием ладони, в которую Борон подкинул фигурку кита. Он доверял На`ан и больше не видел смысла насильно удерживать её при себе.       — Всё равно скоро пригодится, — пояснил Боне, с сожалением рассматривая ту, для которой навек останется первым, ту, кто сама в каком-то роде первая для него. Что ныне делать с этой порочной связью, как скоро рвать? Не хочется. — Помоги мне сменить бинты, пташка. Ожоги так сильно болят.       Вновь под тенью крыши, пока морозный воздух забирался внутрь и покалывал, обнажалась изуродованная пламенем спина умершего. Робкими движениями, польщённая подобному предложению, Двукрылая отделяла лоскуты от влажной кожи — старые травы уже неприятно пахли, а ожоги на лопатках ужаснули. Манаири попыталась не показать жалости, но сглотнула подкативший к горлу ком и сощурилась. Пальцы остановились на одном из позвонков.       Увитая серыми паутинами спина озарялась ярко-алым пятном в самом центре: подобно бутону цветка, оно сгущалось в багряные оттенки в сердцевине. Подобно удар молнии, пронзивший Борона насквозь — от такого ранения едва ли можно было спастись. Он и не спасся. Двукрылая дрожащими пальцами подтянулась к коже Погоревшего, но из-за волнения неосторожно задела — даже касания хватило, чтобы он прорычал сквозь зубы и вскрикнул, закатывая заслезившиеся глаза.       — Это… Это смерть моя, — прошептал Боне, выгибаясь обнажённой спиной. Даже не видя, он чувствовал, как напряглась На`ан, ставшая свидетельницей посмертному ранению, уродливому, с обнажившимся спёкшимся мясом, с обсохшими сереющими краями. На груди покоилось такое же пятно, она успела заметить. — Кимсан пытался меня спасти в ту ночь… Когда пламя обхватило нас обоих, не побоялся, выбил дверь и выволок нас из хижины. Только не заметил, что поток пламени чётко направлялся кем-то извне, и когда я рухнул в снег, который должен был меня потушить… ах. Поздно. Оно уже выжрало жизнь.       — Как Сан остался без ожогов? — осторожно задавая наводящий вопрос, На`ан начала наносить на ожоги природный антисептик, который подарил лёгкую прохладу. Неумелые пальцы иногда причиняли неудобство, Борон шипел и дёргался. — Слишком больно?       — Нет, моя пташка… Совсем нет, — держался стойко, благосклонно позволяя привыкнуть. Кимсан умело делал это, уже наловчился, а ей ещё предстояло. И пускай однажды младший Боне признался старшему, что не желал подпускать к своим бинтам никого кроме него, самому со временем стало слишком сложно. — Кимсан был увешан оберегами от пламени… Он такой у меня взял и тогда, когда мы селение поджигали, я зачаровал специально на всякий случай. А вот мне хватило обгореть по пояс, чтобы поток настиг свою цель, только успевай насильно душу хватать… Она была хорошо спрятана в огнеупорной безделушке, в моих одеждах. Даже самый умелый Посланник в тот момент не подумал бы, что я умер, ведь на первый взгляд душа осталась при теле, а я её ухватил.       — А Сану не сказал…       — Потому что он передумал отдавать меня огню, попытался спасти, хоть я и зол был, чёрт, еле держался, чтобы не выпотрошить в первые недели нашего воссоединения, страшно было и больно… Но нет, даже потом не сказал. На его месте осознать, что хотел спасти, а не успел… Скверно.       — Теперь ты наделён даром чувствовать каждую клеточку себя, — подобно колыбельной, даримой матерью, зашептала Двукрылая. Бальзам растекался по ожогам вместе с лаской травяного полотна. — Отныне ты способен знать, что тебя любят не за лицо, похожее на лицо прекрасного брата. Отныне ты знаешь цену спокойствию, потому как чаще всего испытываешь боль. Казалось бы, скверные подарки судьбы, но…       На`ан поддалась невинному наваждению, прислонилась грудью к спине Погоревшего, обняла руками за шею и поцеловала в затылок.       — Это всё даровало тебе пламя, а не Боги или кто-то там ещё. Ты ничего не должен ему взамен. Ни йоты.       Сомнительное утешение, нарисовавшее циничную усмешку на лице Борона. Он замотал головой, едва держась, чтобы не сорваться на Манаири исповедью о том, как сильно устал. Как всю свою жизнь растоптал, но винить в этом умудрился всех, кроме себя, как напуган, ведь оставался не уверен, что успеет спасти свою любовь, что Кимсан пойдёт с ним после воскрешения. А эти ожоги — ежесекундное напоминание о смерти, истинной смерти, которую удавалось отсрочить, а за это весь мир в Боне плевался.       Боль же… Там, где обычные мертвецы не должны были чувствовать боли, Борон чувствовал её всегда. Последнее воспоминание тела о случившемся, удерживаемого наркотиком — да, иногда удовольствие отгоняло на задний план неудобства, но Боне разваливался, как кукла. Трещал по швам, каждую секунду у черты погибели, но за мгновение до, и только потому — как будто бы живой. Как не чувствовать боль?       Смена темы пришлась резко, когда успокоил поцелуй в макушку, а сухие губы изобразили подобие улыбки.       — Скажи мне, На’ан, — в ней всё ещё хотелось искать утешение. — Тебе никогда не казалось, что жизнь обычных людей настолько скучна и бесполезна, что все они заслуживают смерти? Ты защищала Кимсана и его мечту о домике в горах. Но каков вкус у подобной жизни? Большую часть подобных мечтателей мы с тобой сегодня пустим в расход. Я хочу дать ему всё им желаемое, но попросту не могу понять… А мир? А вечная жизнь, неиссякаемая сила? Каким был бы мир, если бы каждый рождался подобным нам с тобой? Мир, полный идеальных людей.       — Ты благословляешь бессмертную жизнь и возможность править временем, чтобы быть вместе с Саном дольше и вернуть ему потерянные годы, — марля, подобно глина в руках гончара, осторожно расправлялась в пальцах Двукрылой. Борон помогал перевязывать себя, а на раны На`ан старалась больше не смотреть. — Тебе нужны были вечная жизнь и неиссякаемая сила не сами по себе. Ты запутался просто. Здоровье Сана тебе было нужно и подольше с ним быть, вот и всё. Они — способ и инструмент.       Про себя Двукрылая усмехнулась. Так удачно заделаться в спасительницу, в бескорыстную возлюбленную, готовую помочь, и ни разу не допустить мысль «а если я хочу прожить остаток своей жизни с тобой?». Над самой собой посмеяться хочется… Кто же на такое вовсе способен, только такая безумная. И где она — тонкая грань между честностью и ложью во благо?       — Возьми и подари ему бессмертие, вместе вы кровь надолго разожжёте. И живите в своём домике веками, только разум берегите. И знаешь, я бы не хотела, чтобы в мире все были, как мы с тобой.       Скрип бинтов наконец стал успокаивать, блаженная прохлада подарила ожогам нежность и безболезненность — их хватит на сутки, быть может. Зимой проще, чем удушливым летом где-то среди песков. А слова На`ан… Из них Борон выудил удивительное зерно правды.       — Идеальные люди поначалу создали бы идеальный, но очень и очень скучный, наверное, мир, — продолжила она. — Мы с тобой… не такие. Населяй весь Атис лишь подобные нам, от него не осталось бы следа. Пускай он будет полон грешных уникальностей. Пускай мы совершенствуемся, понимаем и бываем поняты, имеем смысл, который не оканчивается смертельно красивой гибелью. Пускай каждый — не похож на другого.       Мечтательная тирада окончилась печальным выводом:       — Будь мир полон нам подобных, мы скорее друг друга уничтожили бы, а мир остался, и это, пожалуй, справедливее. Мало кто из таких, как мы, достоин вечной и счастливой жизни. Только мечтать, пока не свихнёшься.       На`ан не успела закончить с головой. Текли минуты, как ускользали в нечто позабытое их размышления, не способные быть услышанными миром. Борон обернулся, резковато хватая Двукрылую за подбородок, и разоблачающе рассмотрел её с головы до ног. На возлюбленной лишь накидка была, и та сползла, оставляя только широкий бинт перекрывать её грудь, а нижним бельём служила набедренная повязка.       Полуобнажённая найханка, поцелованная росчерком прошедшей близости.       — Кроме вас с Саном, — дополнила она. — В вас верю. Так хочу дожить до этого момента, как и обещала, но знаешь, если не выйдет… Задержитесь в этом мире, не дайте себя сломить.       Большой палец Борона опустился на ямочку, что украшала подбородок увечной птахи, и наконец он всмотрелся в шрам на её лице. Прикосновение к нему пришлось не менее ласковым, чем попытки На`ан дотронуться до ожогов, разве что более смазанным.       — Сиэра… — формула, дымкой пудры сорвавшаяся с губ Боне, достигла переносицы Манаири. Подобно воздушный поцелуй, она прикоснулась к ней, и проклятье медленно осыпалось с фарфора, прытко растворилось в течении колдовства. — Я больше не удерживаю тебя. Наш договор не в силе, потому что я тебе доверяю. Кит тоже отныне твой.       Вопиющая наивность для того, кого прямо сейчас могла оставить аморальная воровка души, но не стала. Борон хотел было выпустить На`ан из собственных объятий, но опустил взгляд на её обнажённое бедро. Алое клеймо уродовало внутреннюю сторону.       — Однажды я почти попалась паладинам Эльгиды, когда очутилась в их лагере, — призналась Двукрылая. — Но спряталась в шатре тамошней жрицы по имени Нимфай. В конце концов она смилостивилась и спасла меня, поставив их клеймо, которое ставится только «очищенным» и «оздоровленным», коих единицы. После этого меня отпустили.       — Интересные жрицы попадаются тебе, раз уж они готовы спасать чернокнижника Багрового Дитя ни за что… Скажи мне, «очищенная», каков смысл в твоём клейме, раз уж душа твоя погрязла во мраке? — большой палец надавил на изуродованный символ, алую пентаграмму, исписанную именами чистых божеств. Символ усмирения. На`ан дёрнулась, а Борон усмехнулся — натуральный ожог показался ему таким мягким и нежным по сравнению с магическими. — Клеймо — знак раба. А моя возлюбленная не может быть им.       Сверкнули гневные искры, собранные в ладонь Борона. Свободную руку он прижал к губам зашипевшей На`ан, а другой вцепился в её бедро. Болезненный женский стон, брыкание и утробный рык заглушить не удалось. Померкли все источники света, разожжённые недавно факела, лампы и свечи, ведь каждый язык пламени отдал свою силу, чтобы уничтожить увечье на белой коже.       — Тих-хо, — прошипел Погоревший в ответ, поглаживая Двукрылую по спине. Плоть лопалась, опадая и отмирая, но вскоре на месте клейма останется рана, а её и вовсе заменит шрам, который срастётся благодаря Боне. Благо, такие ожоги он умел лечить. — Тш-тш-тш… Теперь ты чиста. А вот мою грязь так легко не отмыть…       На`ан проскулила, но оказалась объята за затылок и постепенно восстановила дыхание. Удивительно больно, и с каждым последующим днём Манаири ловила себя на предательски смущающей мысли: страдание всё меньше становилось для неё равносильным эйфории. Опасно существовать Творцом, похожим на неё… Вирнален найдёт способ уничтожить. Но Борон, не позволяя возлюбленной даже усомниться в себе, приподнял её за подбородок двумя пальцами.       Близился миг расправы. Близился миг, когда всё встанет на свои места.        — Клянусь, когда настанет последняя наша с братом секунда в этом мире, ты увидишь нас. И я верю, что увидишь своими глазами, а не в облике кита, несущегося над нашими головами.       И ведь На`ан так рьяно просила задержаться. Не отдаваться ледяным птичьим лапам. Как бы сам Боне этого желал больше всего прочего. Он всё меньше верил в возможность подобного, но сердце рвало дать обещание, которое станет для Двукрылой тем самым смыслом.       Пусть живёт. Пусть увидит.       — Мы задержимся, Белая На’ан.