Мёртвая кровь

      Пышные локоны Лии Сиэль, несомненно, влюбляли и галантных юношей, и утончённых дам. Но именно Кимсан — тот, кто имел право вплетать в них пальцы, — оставался примером чистого равнодушия. Потому что непослушные волосы пушились и во время танца лезли ему в лицо. Потому что Безупречный вовсе не ценил красоту вороных прядей своей будущей жены и поглядывал за её плечо: туда, где кружил в вальсе Борон.       В последние несколько дней, незадолго до недели празднеств, братья тренировались танцевать вместе с навязанными невестами. И пока в крупном камине зала потрескивал огонь, бранясь на языке шаловливых искр, мелодия скрипки служила им аккомпанементом. Но идиллия — или то, что ей жалко пыталось казаться, — оборвалась недовольным рыком Герберта:       — Кимсан, стой ровно! Что за мухи вас сегодня укусили? — танец прекратился. Кимсан придержал Лию за талию скорее из вежливости и воспитания, чем в истинном желании, и бросил ещё один ревнивый взгляд на близнеца. Душу грело понимание, что Борону тоже совсем не нравилось делить вальс с Дженис. Да, Герберт старался. Да, образованные девушки из состоятельных семей, по совместительству прекрасные подруги — лучшие невесты в мире. Но каково сыновьям, которые о них не просили?       — Какие мухи? — первым встрял Борон, отпустивший ладонь маленькой ведьмы: именно её напоминала Дженис огненными кудряшками, которые пышно укладывала каждое утро. Звуки скрипки замолкли, и хорошо, ведь младший Боне уже представлял смычок у отца в… неважно, впрочем. — Мы хорошо танцевали! Кто виноват, что Дженис наступает мне на ноги, я?       — А у Лии не собраны волосы, — поддакнул Кимсан. — Ничего против не имею, но это невозможно, пап, они цепляются за мои перстни.       — Кимсан, Борон, манеры! — осадив сыновей, Герберт с льстивым, жирным извинением в глазах посмотрел на девушек. Братья фыркнули, предпочтя отвернуться и избавить себя от участи наблюдать очередную клоунаду. — Прошу прощения, мои сыновья, должно быть, сегодня не в духе… И не продемонстрируют нам истинное мастерство. Пани, предлагаю отведать ужин, приготовленный Мираной, если же вы сыты, я провожу прямиком до дилижанса…       — Сыты здесь мы, — неслышно прошептал Борон, потирая переносицу. — По горло.       Менестрели и барды отвлеклись на перестановку инструментов, погрузив зал в молчание. Дом выглядел по-настоящему празднично, заставленный канделябрами, вокруг которых витал золотистый туман, а в нем танцевали язычки свечей. Близился Огненный Фестиваль, в преддверии которого Мирана предпочла украсить дом хвоей. Пышные ветви лежали на подоконниках, осыпанные серебром и искусственным снегом, на камине, на столах, и маняще пахли — единственная радость сегодняшнего вечера. Радостью могли послужить и восхитительные девушки, не угнетай грядущая женитьба с ними до дрожи…       Лия Сиэль мечтала выучиться на дипломата и с уверенностью шла к своей цели: вежливая, хорошо знавшая этикет, элегантная и покорная — именно эти качества мир ценил в женщинах особенно, как ни прискорбно. Но таилась в Лии и чертинка, она была азартна, в нужные моменты упряма, а в свободное время шила страшных кукол — забавный секрет повезло узнать Кимсану во время их приветливого общения.       Дженис Альба отличалась от Лии, как огонь от воды. Лукавая хохотушка светила солнцем хмурому миру и видела себя известной балериной в будущем: находила в танцах смысл жизни и неустанно практиковалась. Дженис не боялась принимать поражения и старалась, несмотря на слабое здоровье, а всё свободное время проводила в горячих источниках и купальнях: она просто обожала воду и восхищалась легендами о сиренах.       Скверно вышло — совесть твердила, что зазорно обижать столь талантливых и добросердечных леди строптивым поведением. Но близнецы Боне боролись за себя, а потому переступали через нежелание и не намеревались останавливаться.       — С удовольствием отведаем ужин, пан Боне, — вежливо улыбнулась Лия. Она обрела заслуженный поцелуй Кимсана в тыльную сторону ладони и не заметила испепеляющего взгляда Борона. Дженис помахала братьям на прощание.       — У нас всё получится! Я попрактикуюсь и не буду больше наступать тебе на ноги, Борон. Знаешь же, не люблю вальс, — презабавно, но чаще на ноги наступал именно младший Боне, сбивая партнёршу. Однако Дженис предпочла не корить его в этом и шутливо переняла вину на себя.       — Чудесно, — натянуто улыбнулся Борон. И не успели невесты, сопровождённые слугами отца, покинуть зал, как первым вскипел старший сын. Растеряв остатки самообладания, Кимсан ринулся к Герберту — и неудивительно, Борон сохранял спокойствие лишь потому, что весь вечер витал в облаках. И то — с трудом.       — Ты когда-нибудь научишься хвалить нас, отец, а не унижать в попытке самоутвердиться перед каждым встречным? Если мастерства кому и не хватает, то этим двум клушам.       — Прошу прощения? — Герберт тотчас вспыхнул ответно. Вздёрнув бровь, даже наигранно подался вперёд, будто не расслышал и общался, по меньшей мере, с идиотом. — Ещё раз повтори-ка мне в глаза сказанное. Достойно станцевать на грядущем вечере и не омрачить нашу фамилию — неподъемная просьба с моей стороны?       — Она была бы подъёмной, веди ты себя, как любящий родитель, — адреналин сыграл злую шутку — Кимсан забыл о чувстве самосохранения и не остановился даже тогда, когда отец медленно зашагал к нему. Опаска засквозила в юношеском голосе. — Что же так медленно? Мало мне было пощёчин в последнее время?       — Заслуженно, — Герберт прошипел, но последний шаг ему не позволил сделать Борон. Он выскочил вперёд, заслоняя Кимсана вытянутой рукой и худощавой, тяжело дышащей грудью. В последнее время в отношении отца братья хранили особенную верность правилу: «Хочешь кого-то обижать — обижай меня, не трогай его. Если кто и имеет право сражаться с моей любовью, так я, никто больше. И уж тем более не родитель».       — Отец, чтобы хорошо станцевать, нам и отдыхать иногда нужно, — Борон предпочёл рубить правду ласково на сей раз. От него веяло слабым ароматом усыпляющих трав: Кимсан заприметил это, стоя прямиком за спиной…       Белладонна.       «Снова провёл часы в оранжерее? Дышал бы и дышал…»       Дышал бы и дышал — это читалось и по потеплевшим чёрным глазам, когда старший Боне робко уткнулся носом в плечо младшего.        — И Кимсан прав, девчонки тоже допускают ошибки, этого нельзя отрицать. Да танцуй мы без них, вдвоём, мы бы весь зал на лопатки положили…       Да, Борон сказал это сдуру. Предпочёл сделать трепетный комплимент, и Кимсан шкодливо заулыбался, влюблённо рассматривая шею близнеца исподтишка. Ни один из них даже в своих самых сладких снах не представлял, что отец клюнет на приманку.       — Ах вот как? Кимсан, Борон, встали в центр.       — Чего? — тотчас охнул бедолага-Безупречный, еле оправившийся после недавней близости с Бороном. Клятвы в любви, поцелуи в закоулках и объятия в шкафу не смоешь так просто — танцевать вместе с братом означает всем показать, насколько он небезразличен. То — тесное присутствие желанного и волнующего, хватит одного касания, чтобы вспыхнуть и раскрыться, как бутон красного лотоса посреди тьмы.       — Кимсан. Встал рядом с братом и вытянул ему ладонь, — утомлённо повторил Герберт. — Понимаю, с чего бы в вас вдруг родилась великая меззийская толерантность, но потерпите друг друга немного, богами молю. Можете потом руки десять раз помыть.       Смешок Борона почудился Кимсану громким до одурения. Они оба этого в какой-то мере не хотели — в той же, в какой желали больше всего прочего. И, пока старший Боне робко подходил к младшему, норовя вытянуть ему ладонь, младший искрился фейерверком в глубинах голубых очей. Он увлечённо и немо задавал миллионы вопросов, но не требовал на них ни единого ответа. Пальцы соприкоснулись.       — Ну и почему медлим? — подлил масла в огонь Герберт.       Ненависть к отцу забрезжила в Кимсане с той же силой, с какой потянуло ближе к родному телу. Почему волнение охватывает так же рьяно, как возбуждают тайные сны об обнажённом Бороне, который растягивается на кристально белых простынях общей постели?       — Борон, если не хочешь обнимать брата, можешь просто сделать вид, будто держишь его.       Невидимая красная нить натянулась между влюблёнными и магнитом приковала их друг к другу. Ни единый сторонний наблюдатель не нашёл бы логичной причины, по которой прежде не танцевавшие вместе братья синхронно, уловив наивысшую мысленную связь, двинулись в такт.       Шаг в шаг.       Ни единой осечки. Ни одного непопадания, ни сантиметра, куда ступила бы неуклюжая нога, пачкая и пороча.       И в мыслях смущённого, до глубины души восхищённого юными чувствами Кимсана вспыхнула идея: «А если я сымпровизирую, подыграешь?». Он обогнул Борона, выпустил ладонь из неуверенной, но раскалённой хватки, и закружил дугой около него.       Близнецы прижались друг к другу спинами и закачались: их руки взлетели вверх, а мелодия скрипки ускорилась под стать кипучим нравам и долгожданной правде… Мы творим прекрасное лишь друг с другом. Борон отбивал носками по полу тихий ритм, сочинял на ходу и, коварно подловив момент особой сосредоточенности игравшего Герберта, развернулся к Кимсану.       Ладонь крепко сомкнулась на его талии, подтянула стройное тело теснее, а смычок отцовской скрипки скользнул неправильно: струна мерзко звякнула, выпустив фальшивую ноту.       «Не ожидал, папочка? Нам совсем не противно лелеять близость…»       Борон обратился тем, кем мир его прежде не знал — противоположностью отшельника, зарывавшегося в старые книги. Истинный принц, рыцарь, он повёл Кимсана в танце уверенно и с нужной долей складной пластичности.       Тела преодолевали невесомые запреты, нежились друг о друга крепче дозволенного, и пока ткани нарядов шелестели, норовя исчезнуть и не мешать разгорячённой коже животов встретиться, Боне отдавались порыву.       А затем остановились под окончание музыки — замерли в объятиях. И прежде, чем они рассоединились, Борон подмигнул Кимсану. Последний тотчас умеренно покраснел, но уши его воспылавшие выдали самое главное — умеренность эта имела свой предел. Реакция потерявшего спокойствие Герберта, поражённого и раздосадованного, стоила всего:       — И почему же вы не можете так танцевать с Лией и Дженис?       Сначала Борон промолчал. Уличив Кимсана в отвлечённости, хищно оскалился и вновь подскочил к нему, чтобы покружить над землёй — лёгкого, как пёрышко. Братья заигрались. А младший питался потерянностью отца, он… насыщался ею, как не насыщался запрещёнными знаниями в книгах, которые обнаруживал в старых библиотеках. Но ответить всё-таки пришлось:       — Потому что я не прочь танцевать и дальше именно с братом, пап. Мы с Кимсаном идеально друг друга чувствуем. Такое… не подделаешь.       «Мне бы похрабреть так же, как ты, бесценный…»       Пока пальцы Борона путались в складках одежды Кимсана и задирались там, заставляя всё существо тайно тлеть и распадаться на микрочастицы нежности, последний витал в мыслях и искал силы согласиться.       И нашёл.       — Борон не шутит, пап… — протянул поначалу неуверенно, всё норовя прижаться к брату покрепче. Да, выглядело странно. Да, стоило оставить тягу в секрете… Но как перед ней устоишь? — Только представь…       — Исключено.       — Нет, а ты представь! — смелость предвкушением растворилась в крови, толкая Кимсана к подвигу. — Мы станцуем вальс с Дженис и Лией, как ты хотел…       И даже заискивать уже не казалось зазорным — всё ради вечера вдвоём, на сцене, всё ради того, чтобы показать волшебство взаимности миру, прокричать о ней наконец.       — А затем вместе представим перед астрийцами на празднике… меззийский танец. Ты только подумай, как им всем осточертели традиционные вещи! А тут… Гелторцы, сыновья строгой и уважаемой семьи исполняют развязный танец далёкой республики для особенных гостей. Меззийцы точно найдутся на празднике, они — частые гости королевства…       Видел бы Кимсан, с какой широкой и довольной улыбкой на него смотрел Борон. Он, съеденный чувствами к брату, прямо здесь бы его всего благодарно искусал, но вместо этого краснел, как мальчишка, и предпочитал согласно фырчать, не иначе.       — Вы обещаете не выделываться? — сдался Герберт. — Мне придётся договориться с организаторами.       — О, ты справишься, отец, я не сомневаюсь, — хмыкнул Борон, пряча под высокомерием неверие в собственное счастье. — А мы не разочаруем тебя.       — Вы были хороши. А теперь я вынужден…       Сокрушённо не договорив, Герберт поспешил уйти. Он захлопнул дверь в зал, оставляя поражённых близнецов наедине, не моргавших и переосмысливших, казалось, саму суть бытия. Им… не показалось? На праздничном вечере, прямиком в театре Скаэля, зрителей встретит неуёмная любовь юношей, которые искали способ проложить ей плавную, украшенную малахитовой травой тропинку к счастливому будущему?       — Чего это он сегодня в таком хорошем настроении? — первым заговорил Кимсан. — Даже без драк обошлось.       — Потому что между нами страсть, а страсть ему на празднике нужна, и он позорно не смеет этого отрицать, — наконец убрав руку с талии брата, Борон заподозрил наличие целой оравы насекомых у себя в животе. Лихорадочные эмоции имели шанс оказаться лишь несварением, но нет…       Они истинны. И они уже не отпустят.       — Мне очень понравилось с тобой танцевать, — робко улыбнулся Кимсан. — У тебя хорошо получается.       Боне, как дурашки, переминались с ноги на ногу, покачивались на месте и не понимали: дать волю робости или порывистой торопливости? Как хороша юная любовь, как светла, неуклюжа и непонятна… но тем и прекрасна. Борон нервно рассмеялся и отвернулся, поправляя пышные волосы и затягивая их потуже в высокий хвост.       — Да это всё ты… Да… Ты тоже хорош… Адски хорош. Ох, хорошо, что Герберта тут нет. Ты был… безупречным, Кимсан.

***

      Заветный вечер наступил. Кимсан высовывал нос из-за волнистых красных штор, закрывавших сцену, и взволнованно разглядывал гостей. Напыщенные астрийцы, приехавшие в Адонио прямиком из столицы, аристократы, наверняка навестившие город едва ли не во второй раз в их жизни…       Эльфийские дипломаты, учёные, все в окружении менестрелей и бардов. Под ложечкой не просто сосало — маленький дракон поселился где-то в животе и теперь тёрся изнутри шипами, заставляя думать — а что дальше-то? Может, не стоило предлагать отцу всякие романтичные идеи? Это в Меззийской Республике никто не чурался страсти между мужчинами, Астре до подобного далеко…       Но выбора не было: близнецы несколько дней подряд репетировали, каждый раз под предлогом «всё равно заняться нечем, давай потанцуем…». Оставались минуты до выхода.       — Мы ещё можем не пойти, — неспокойно выпалил Кимсан, отпустив шторку и развернувшись к Борону. — Не знаю, у меня странное предчувствие…       — Са-ан, — снисходительно ухмыльнулся младший Боне. Он хотел приблизиться и ласково прильнуть ладонью к щеке любимого человека, но последние крупицы парализующего смятения ещё кружили в душе. Борон ведь пообещал Кимсану точность своих намерений именно к наступлению праздников…       Время приблизилось. Как не размышлять целую вечность? Как подарить брату уверенность так, чтобы никогда в ней не усомнился?       — Боро-он, — передразнил Безупречный, поправляя длинный подол облачения. Близнецы оделись одинаково: в традиционные меззийские наряды с высокими воротниками и голыми плечами. Подвязанные золотыми поясами, крылья ткани опадали на строгие чёрные брюки в цвет коротких бархатных перчаток. Правда, в одежде Сана преобладали нежно-голубые цвета, а Борон избрал винные. — А если нас не примут? Вдруг… ну, воспримут всё слишком очевидно и в штыки?       — Говорит человек, который громогласно требовал вдвоём рассказать отцу правду, — в глазах Борона блеснул предупреждающий огонёк.       «Довольно с меня».       Кимсан разве что успел полностью обернуться, когда брат зажал его своей грудью к стенке. Не позволил даже шелохнуться.       — А ты шикарно смотрелся со спины…       — Ты что твор… Сотня ос ужалила? — не ждал Безупречный подобной уверенности ни с того ни с сего. Он уже расслабился было, готовый подарить Борону время на размышления, и столь рьяное нарушение личного пространства пришлось пускай по вкусу, но выбившим из колеи. Старший вскинул руку, но младший её перехватил и отвёл вниз, а сам навис сверху.       — А если ужалила?       Нерасторопный поцелуй связал влюблённых. Наконец его не объясняло наигранное опьянение, не прятали оправдания о меззийской традиции…       Борон пленил подбородок Кимсана своими пальцами, а тот в прытком удивлении ухватил талию напротив.       Он и в счастье-то своё поверить не успел, только в ненасытном порыве спрятал пальцы в складках одежды младшего и отдался мгновению. Поцелуй? В самом деле поцелуй… Запретный, спрятанный от глаз консервативных эльфов, а ведь соскользни шторка невовремя в сторону — правда раскроется. Но пока единственная правда — это губы Борона, смакуя которые, желаешь ни иного мира, ни сцены не знать. Кимсан прикрыл глаза…       Румянец рассыпался по его лицу алыми веснушками, а кроткий выдох на полутонах заставил Борона довольно улыбнуться и прыснуть прямиком в поцелуй. Поддев задиристо языком верхнюю губу брата, он причмокнул и, сипя, как большой мохнатый пёс, с неохотой отстранился. Всё ехидство сменилось дрожью, а дрожь — уже очевидным желанием чаще касаться, чаще целовать, примыкать, и…       — Не своди с меня глаз, Безупречный, — взмолился Борон, пускай даже его мольба звучала, как приказ. — Даже повернувшись ко мне спиной… продолжай на меня смотреть.       Указательный и средний палец мягко упёрлись в щёки Кимсана, стегнув задиристо фарфоровую кожу. Затем Борон раскрыл шторку и покинул укрытие, а бурные аплодисменты встретили их обоих на сцене, украшенной магическими фонариками. Они витали прямиком в воздухе, как хвостатые лесные феи, и кружили над головами…       Изящные эльфийки с любопытством рассматривали лица новоиспечённых танцоров, эльфы же цинично оценивали их наряды. Неподалёку от Герберта сидел Валериан Гальего — любимый наставник, простодушно охнувший при виде меззийских аксессуаров на телах дорогих подопечных. Он подмигнул Кимсану, а вот Борону не сумел — тот вовсе не смотрел на зрителей, почти сразу подхватил брата под талию и втянул в танец.       Голоса расплескались воодушевлённым удивлением. Сказка началась почти как на репетиции: пальцы, сплетшиеся вместе, сомкнувшиеся тела и немое кружение в желании никогда не расставаться. А затем — расставание, ровно на секунды танца, ровно за тем, чтобы встретиться вновь.       Кимсан был неуловимым облаком, а Борон разгорался закатом. Его винные ткани стелились вслед за возбуждённым телом, и, пока закат торопился в попытках поймать облако, оно то приближалось, то отдалялось. Когда же того не ожидал ни единый зритель, вовлекало наконец в свои объятия и топило в ватной белизне.       Ленты нарядов то опадали с рукавов, едва не касаясь пола, то взмывали ввысь и волновались, как волновались танцоры. Борон поймал мгновение, обнял Кимсана за плечи и подтянул опасно близко. Пока их бёдра заигрывали друг с другом, выпалил прямиком в губы:       — Волшебно целуешься.       — Льстец, — донеслось в ответ, но слова заглушила музыка: она разгоралась, и влюблённым было суждено вновь расстаться, чтобы спустя несколько па встретиться спинами. Братья раскрыли руки, переплелись предплечьями и пальцами. Даже не видя друг друга, двигались в такт, обратились неукротимой морской волной и пышной пеной, искали свой берег и не боялись разбиться о него.       И вновь лицом к лицу, одной рукой обняли друг друга за талию и закружили.       Борон, иногда кидая строптивые взгляды в сторону толпы, знал: отец смотрел на них пристальнее прочих. Герберт — падший человек, но совсем не идиот. Он прекрасно понимал, что существовала причина, по которой обычно рвавшие глотки братья отдались страстному забвению танца и смотрели друг на друга… так…       Они смотрели друг на друга, как никогда не смотрели ни на Дженис, ни на Лию. Они смотрели друг на друга подобным образом с самого детства, только чувства, прежде принадлежавшие детям, выросли вместе с этими самыми детьми…       Валериан несколько смущённо поджал губы, поймав себя на мысли, что влюбился в танец. А тени где-то в глубине зала ожили и обратились новым гостем: казалось бы, очередным эльфом, которого не заприметят среди прочих…       Он гордо улыбнулся. С нежным покровительством взглянув на Кимсана, щёлкнул за спиной пальцами.       И по сцене закружили белые мотыльки, даря танцу невесомую чистоту: они благословением осели на плечи улыбавшихся и счастливых влюблённых.       Кимсан не удержался и повернулся к толпе, чтобы лучезарно улыбнуться и ласково рассмеяться, когда одна из бабочек защекотала щёку. А младший брат с наигранной обидой обнял старшего под поясницу и прокружил над полом.       Вновь — губы в губы, пока старые эльфы возмущались, а более юные и лояльные осаждали их консервативный нрав.       — Убежим этой ночью.       Кимсан заплутал ногами в ногах Борона, обвил за шею, почувствовал тяжесть и лёгкость в его худощавых руках. Время замедлилось. Только тёмные локоны брата, опавшие сверху, прятали уста, нуждавшиеся в разговорах.       — Из дома?       — Нет, дурашка, пока лишь на свидание…       Глаза Кимсана счастливо загорелись. Он оказался поднят и ловко вытянул ладонь: вынул из пышной причёски Борона алую ленту, которой поманил его, как котёнка игривого. Густые волосы рассыпались по плечам младшего; он ринулся за кражей, и танец вновь превратился в побег, в настоящую дуэль.       Она окончилась возмездием Борона, укравшего голубую ленту из причёски Кимсана, и братья намотали их на запястья, спутались, как пару дней назад красной нитью.       — Научишь меня на свидании настоящему меззийскому поцелую? С меня вино, — выпалил на самое ухо старший Боне. Он опустил ладони на грудь младшего, разводя в стороны его одеяние — пальцы заскользили по голой коже к нервно натянутому животу.       Борон закатил глаза, отпуская на волю хриплый стон уязвимости.       Кимсан нырнул ему в ноги.       И вновь — спина к спине.       — Буду учить всю ночь. Встретимся на крыше часовой башни.       — Смелеешь. Той самой?       Бабочки разлетелись прочь, оставляя юных танцоров и зрителей в недоумении, а следом за ними сцену заполонил невесомый туман. Он скрыл влюблённых, когда Кимсан запрыгнул на руки к Борону.       Младший закружился, подхватывая старшего под бёдра, и только их силуэты давали знать — сказка продолжалась.       Кимсан дышал в губы Борона нетерпеливо, опаляя тлеющими чувствами неугасающей страсти, и смотрел в голубые глаза с преданностью того, кто тысячу раз поклялся никого и никогда больше так не полюбить.       — Какое принесёшь вино?       — Белое полусладкое, — захотелось поцеловаться. Здесь и сейчас. Но туман наверняка быстро развеется, нельзя… — Во что мне одеться?       — Не снимай того, что на тебе сейчас.       «Знай, моё приглашение сегодняшней ночью — не предел, Кимсан. Я приглашу тебя и следующей, и через неделю, и через месяц, и через десять лет…»       «Ты смотришь на меня, как на самую уникальную реликвию, запрятанную на полках среди любимых книг… Я верю, что так и останусь для тебя великой ценностью».       Туман развеялся, а счастливо заулыбавшийся Кимсан услышал последние аккорды мелодии. Он, подмигнув восхищённой матери, сидевшей в первых рядах, содрал пояс с одежды Борона — он взлетел ввысь и рухнул на кого-то из зрителей. Крылышки наряда распахнулись.       Младший не успел растеряться — лукавые ладошки старшего веером раскрылись в его волосах, навели истинный кавардак и провели тонкую линию по скулам. От покрасневших ушей прямиком по ним, к шее, огибая кадык, к ключицам… Заиграли на влажной от пота груди, скользнули к животу и нырнули, обнимая бок, под объемный наряд. А Борон невидимо щёлкнул пальцами — он тоже фокусник был ещё тот, — и золотые искры с потолка просыпались на сцену.       — Смелеешь, — выпалил на последнем дыхании Кимсан.       Борон юркнул ему за спину и обнял, свободной рукой тайно вплетая в любимые волосы алую ленту, пахнувшую сладостью белладонны.       — Жадничаешь.       Он собрал локоны и ласково поддел Кимсана за ухом. Огладил его спину, невидимо даже для особенно любопытных зрителей забираясь под одежду, и взбудоражил влажную кожу.       — Я бы танцевал с тобой каждую ночь, Безупречный, — главное признание ошпарило чувствительное ухо, и под затихающие аккорды Кимсан почувствовал, как упал в омут сладострастной нереальности. — Давай не будем медлить больше.       Прогремели аплодисменты. Даже самые скептичные зрители позволили себе улыбки, а овации всех остальных не затмил бы даже прошлогодний взрыв в академии магов. Мирана восхищённо поднялась с места, а Герберт, пусть и изрядно напряжённый, не мог противиться похвале влиятельных гостей…       И, пока братья сияли, держась за руки и даря поклоны, их танец запечатлевался в памяти зрителей навечно.       — Видеть наших сыновей настолько нежными друг к другу — воистину, счастье, — пропела Мирана. Она хотела было пройти к сцене, но промедлила, а Боне уже успели куда-то убежать. Вот куда это годилось?       — Вынужден согласиться с пани Боне, — встрял в диалог Валериан, растапливая сердце Герберта. — Хоть меня и легко восхитить, но чтобы так… Вы не против, я нагоню их и подарю долгожданные подарки?       — Конечно, — смягчился глава семейства, наконец немного расслабившись. Пускай…        И, пока в зале царила весёлая суматоха, Валериан протиснулся сквозь гостей и ринулся к буфетной, через которую близнецы просто обожали убегать. Хорош наставник, умеющий раскусывать маленькие секреты.       Боне, тем временем, двигались по тесному коридору в попытках сориентироваться и быстрее исчезнуть. Но Кимсан не удержался — поймал Борона за предплечье и остановил. Он, нежно распалённый поцелуем и потерянный, дрожал изнутри так, что аж молнии носились по пальцам.       — Ты сам не свой… — хотелось сказать даже маленькую глупость. — Будто сгорел в этом танце. Погоревший, а тебе идёт.       — Так я же из-за тебя горю, братишка, — тут же польщённо заулыбался Борон и ухватил любимого за руку.       — А, и вот… — Кимсан встал на цыпочки и робко вплёл в волосы брата уже свою, синюю ленту. Обменяться ими — новый уровень интимного доверия.       Поделиться собственным ароматом с локонами единственного и неповторимого. Поделиться собой.       Но спокойствию было не суждено продлиться долго. Дженис и Лия нарисовались на пороге как нельзя некстати и ринулись с хвалебными речами к своим будущим женихам… Они более чем понимали, что ни Кимсан, ни Борон не отвечали даже маломальской взаимностью, но предпочитали следовать этикету и играть в напудренную игру, которую затеяли семьи.       — У тебя восхитительно получилось, Борон! — ободряюще воскликнула Дженис. — Теперь хочется чаще видеть тебя танцующим — ни в коем случае не бросай.       Кимсан же ревниво фыркнул, мгновенно заявляя свои права:       — Мне не меньше хочется видеть его танцующим.       Он из вежливости приобнял за талию Лию, на сей раз заплетшую непослушные волосы в строгую причёску, а она сдержанно улыбнулась.       — Ты был безупречен, Сан.       — Он всегда Безупречный, — и настала бы пора Борону загораться, не спаси ситуацию в последний момент подбежавший Валериан.       Чернокудрый гелторец хвастал юным лицом, аристократичной грацией и особенно острыми скулами. А ещё наследственность подарила Валериану невероятной красоты турмалиновые глаза. Добрые до одури, они подходили вечно вежливой и благородной улыбке. Поправляя тёмно-фиолетовый сюртук, Гальего поклонился девушкам.       — Дамы, могу я украсть ваших прекрасных юношей на несколько минут? Всего-ничего, небольшая аудиенция, и они будут ваши на весь вечер.       На весь вечер, как же… Кимсан едко усмехнулся, но понял и верно прочёл эту усмешку только Борон.       — Герр, — он вежливо поклонился Валериану, мысленно моля вытащить их отсюда. Дженис и Лия без великого удовольствия были вынуждены попрощаться с братьями, но приветливо им сообщили, что подождут в зале.       А наставник прислонился спиной к старому подоконнику; зазвенела кобура с церемониальным пистолем на его поясе. Гравировка «Гнев», украшавшая оружие, красноречиво обнажала самый большой грех обычно справедливого и достойного человека — ярость. В ярости Валериан был страшен.       — Вот так и вытаскивай вас из толпы каждый раз.       — Спасибо, Валериан, — промычал Борон. — Мы никак не знали, как отсюда выбраться побыстрее.       — Как Вам наше выступление? — пылко поинтересовался Кимсан, чуть ли не перелезая через брата.       — О вас много слухов побежало сегодня, — вежливо кивнул Валериан и проницательно сверкнул глазами. — Но в первую очередь вы умудрились впечатлить местную аристократию. Любопытно, как часто этот номер репетировался…       — Ну, не так уж…       От Валериана ничего не скроешь. Лишь начав карьеру судьи после службы в армии, он уже в молодом возрасте хорошо понимал людей.       — Не так уж? Протяни-ка руку, солнце моё.       В ладонь Кимсана оказалась вложена серебряная брошь, инкрустированная турмалинами, и в ответ на вопиющий шок в глазах юноши Валериан только подмигнул.       — Ты же просил? Эво как удивился, — он со смешком заприметил неуёмность вечно озиравшегося Борона. — Вот прямо так спешите сбежать?       — Не вам ли знать, герр Гальего, — лукаво пропел Кимсан, с детским восторгом рассматривая брошь, — как иногда хочется исчезнуть со скучного светского вечера. Я премного благодарен… Простите, если обижаем спешкой, мы с Бороном просто очень хотели…       Заметив, как старший Боне замялся, Валериан многозначительно улыбнулся, являя свои тридцать два белоснежных:       — Я бы тоже на вашем месте хотел. Не волнуйтесь, никому не расскажу, — он пожал плечами. — Пускай один из вас сбежит, а второй задержится минут на двадцать, погуляет со своей дамой сердца или пообщается с гостями. Иными словами — побудет на виду. А Герберт предположит, что первый где-нибудь проводит время со мной, как мы это любим.       — Откуда Вы такой понимающий?       — Сколько раз, джи Кимсан, я просил обращаться к себе на ты? — дружелюбно подыграл Валериан. Он достал из-под сюртука кое-что покрупнее, упакованное в тонкий пергамент. Галантно вытянул Борону. — А ты нередко делился со мной желанием получить это, звезда моя… Как и просил, лёгкое, чёрное, ничего не усложняем.       Внутри покоился воздушный и невероятно удобный в ношении наряд из меззийского шёлка. С длинным подолом, как Борон и Кимсан любили. Взгляд дитя промышленного государства пробуравил плешь в детях солнца, запертых в эльфийских стенах.       — Ты прости, что в этот раз сами без подарков, отец тиранил, всё дома остал… — сразу же засуетился виновато Борон, перехватывая подарок и поспешивший спрятать его от любопытного взгляда Кимсана. Впрочем, от броши тоже след простыл.       — Успеете насладиться мной, не беспокойтесь, — с пониманием отшутился Валериан. — Лучше пообещайте не хулиганить. Мне не выгодно подставляться перед Гербертом слишком уж, с-слишком уж…       — Конечно же, Валериан, да вы нас даже не услышите…       — Чудно. Ах да, вскоре будет выступать одна юная исполнительница, которая мне очень уж неравнодушна. Если передумаете убегать, приглашаю составить мне компанию.       Кимсан отрицательно мотнул головой и провёл пальцем поперёк горла. Если они останутся, их уже не отпустят. И Валериана более чем устроил этот ответ.       Спустя обещанные двадцать минут именно Борон нёсся прочь из театра через чёрный вход. Кимсан предпочёл уйти первым, оправдав это тем, что так Герберт точно ничего не заподозрит — раз уж главный задира на празднике, то и его братец-краснобай наверняка поблизости.       Когда звёздное небо расстелилось над головой покрывалом, а Борон отбежал уже на пару десятков метров, он обернулся. На пороге всё ещё стоял Валериан.       Добродушно усмехнувшись, наставник послал младшему Боне неуловимый воздушный поцелуй.       «Удачного свидания» — так и читалось на лице.       — Ничего от него не скроешь, — пробурчал под нос Борон и хотел что-то задорное прокричать в ответ, но Валериан с шипением приложил палец к губам и замотал головой. Он прав, если Герберт услышит крики, несдобровать будет всем… А потому Борон, беззвучно хохоча, просто помахал рукой и понёсся прочь.       Спустя несколько минут крыша часовой башни встретила его, пустующая, по-прежнему лишённая присутствия принца, пропахшего горькими цветами.       Разумеется, мысленно усмехнулся Борон, ведь старшенький не обладал возможностями быстро перемещаться в пространстве… Младший сам только недавно научился, да и иногда неправильно телепортировался — мог оказаться на дереве или в чужой комнате, хорошо, если не в занятой подсобке или ещё в каком поганом месте…       К тому моменту, когда на крышу забрался бедолага-Кимсан с бутылкой белого полусладкого в руках, Борон подготовил всё самое важное. На тёплом одеяле покоились тарелки с острыми закусками, бокалы, были раскиданы маленькие огненные шарики, освещавшие крышу вместо небезопасных свечей.       — Медленный, — ухмыльнулся Борон, почувствовав явление спиной. — Я даже переодеться успел, а ты где пятнадцать минут прохлаждался?       Хмыкнув обиженно, Кимсан прошагал ближе и опустил прямиком перед носом близнеца вино и тарелки со свежими, тщательно вымытыми ягодами. Ежевика, черешня и голубика блестели в свете шариков.       — Всё для романтичного ужина, — оправдался Кимсан и склонился над Бороном сзади. Брошь, купленная по просьбе Валериана, скромным движением вошла в волосы брата и заколов их выше. Немного небрежно, но оно и не важно, главное — подарить подарок. — Это для тебя. Моему Высочеству подобает носить в своих волосах исключительно достойные украшения… Помнишь, в детстве ты сказал мне, что спал бы со всеми моими игрушками?       Одержав некоторую паузу, Кимсан опустил подбородок на плечо Борона.       — Эта… «игрушка» пряталась в моих волосах последние полчаса, так что по праву считается моей. Но заказана она исключительно для тебя.       — Кимсан, ты снова… — совсем лишившийся слов Борон с трудом скрыл влюблённое оцепенение и обернулся. В руках уже кружила бутыль с вином, разливаемым по бокалам на тонких ножках. — А не хочешь сначала сказать тост?       Всего лишь уловка, чтобы Кимсан наконец уселся напротив. И он уселся.       А Борон принялся рассматривать его — кусал взглядом едва обнажённую грудь, кубики живота, ключицы, округлые плечи… Наряд скрывал не всё.       «Произведение искусства. Неповторимый…»       Старший перехватил бокал, пока младший ощупывал брошь в волосах. Братья просто обожали обмениваться подарками — всё лучшее, несмотря на распри, всегда преподносили друг другу. В какой-то момент обмен сюрпризами превратился в столь частое явление, что они и благодарить открыто перестали — многозначительно пряного взгляда хватало сполна.       — Я хочу выпить за перекосившийся взгляд Герберта и ревность эльфийских принцев, — заговорил Кимсан. — За… белый цвет, который идеально смотрится на тебе, — намёк на одежду, в которую переоделся Борон, превратившую его не меньше чем в снежную розу. — И за меззийский поцелуй, с которого всё началось, Ваше Высочество.       — Ваше Высочество? А ты всё помнишь эту колыбельную…       — Конечно, это ведь я тебе её всё детство пел.       Борону не хотелось начинать — он по-прежнему рассматривал любимого. В открытую, улыбаясь с изящной сдержанностью, но необходимой долей невинной похоти… Казалось, съесть свой сиреневый цветок жаждал, созерцал, как с его припухлых губ соскакивали нежные слова и ничегошеньки не собирался говорить в ответ.       Но расщедрился.       — За нас с тобой и за этот вечер, моя чёрная роза. Пусть люди запомнят нас такими — счастливыми, влюблёнными, расстающимися лишь для того, чтобы встретиться вновь. И пускай твои лепестки цветут ещё тысячу лет.       — Не забывай и ты цвести, белая роза, — бокалы встретились. Братья пригубили вино, смакуя терпкий привкус… приятной определённости. Наконец они вдвоём. И наконец всё более чем ясно.       Может, ясно было и прежде, но именно сейчас, наблюдая огни далёких фонарей и наслаждаясь красотой Миары с высоты башни, Кимсан и Борон обрели счастливую веру в собственное всесилие, в волшебную, обещавшую обратиться явью сказку. Свёрток пергамента оказался протянут старшему брату.       — Переодевайся. Обещаю не подсматривать.       Стоило ожидать с самого начала… Конечно же, они оба просили у Валериана подарки, которые собирались подарить друг другу. Кимсан с благодарной улыбкой почти перехватил свёрток, но Борон поймал его за запястье и подтащил к себе.       Нет, он хотел целоваться. Сначала — целоваться.       — А вот не мешать — не обещаю, — прорычал младший Боне, проникнув в разомкнувшиеся губы. Игривый язык подначивал никогда не сдаваться и больше ничего не бояться: пока пряность вина делилась на двоих, пока встречались горящие уста, весь мир превращался в небесный замок. Скрытый в тысячах миль за облаками, и никакие земные проблемы достигли бы его, не помешали, не разбили влюблённый союз…       Кимсан возбуждённо зарылся в волосы Борона обеими руками.       — Я так хотел сделать это во время танца… — он впился в родные губы, обретая в них вечный приют. Наконец-то поцелуи без причин… Наконец-то. Безупречный нащупал в причёске брошь, и Борон со смешком потянулся к его пальцам, накрыв их.       — Она даже… — он нежно обласкал подаренное серебро, — даже пахнет тобой.       Оковы опали. Лишь горечь о потерянном времени жгла душу, тысячи проступков велели оправдать себя сейчас же, будто в противном случае миг счастья оборвётся, исчезнув…       Кимсан обнимал Борона так, словно его отберут; прижимал так, как не прижимал десяток лет. Поцелуй стрелял пульсирующими импульсами в краснеющие щеки, достигал побагровевших ушей, рассыпался дрожью на ресницах.       — Никогда не перестану любить тебя так… — признание, взбудоражившее сердце, старший Боне подарил младшему поцелуем под ухом. — Пускай у нас будет больше…       Много больше, чем уже было. Вопреки всему потерянному и упущенному, этого Кимсан хотел сильнее всего прочего, ради этого и продал бы душу. Позабыть горькие годы, полные скорби и обид, отдаться вере в исключительное счастье.       — Кимс-санх… — протянул Борон с неверием, уместившись на спине и посадив брата на себя. Он обнял Кимсана за бёдра и приостановил. Когда на тебя накидываются, будто ты сейчас же и сгинешь — это, конечно, сладко… Но обычно за подобной страстью таится желание докричаться. До чего? — Всё в порядке?       Кимсан отстранился, наконец явив красноречивый испуг на побледневшем лице. В глазах, прежде полных лишь вожделеющего счастья, разверзлись пути в саму Бездну и осознания, прочтя которые, останешься навек безумцем. Слов не нашлось.       — Ты… боишься?       — Да нет, просто…       Всё случилось слишком быстро: Борон не успел отреагировать, как брат отстранился, будто ошпарившийся, слепо зашарил руками под собой и схватил свёрток с подарком.       — Я всё-таки переоденусь, — а затем бросился прочь и спрятался за одним из уступов. Борон так и остался растерянно сидеть на месте, бросив вслед жалкое «Эй, Сан, ты куда?», но не успев ни за руку поймать, ни вскочить и удержать в объятии.       — Я сделал что-то не так? — всё ведь так хорошо начиналось… Младший Боне поднялся и бросился следом, туда, где Кимсан вовсе не переодевался — он просто скатился по стенке, стараясь совладать с дыханием. Приступ паники? — Кимсан…       Борон опустился перед ним. Тени попытались обступить юношей, скрывая в спасительных объятиях, но их прогнал огонёк. Раскрыв ладонь, младший протянул его старшему и помог перехватить. Кимсан забился в угол и прижал подарок к сердцу. Рядом лежал порванный пергамент.        — Нас с тобой… совсем запугали, верно? — кажется, так говорили родные люди? — Не подумай, я не давлю…       Борон разучился полноценно выражать в отношении Кимсана заботу после того, как… после того, как понял, что её и принимать-то не желали. И именно это волновало Безупречного тоже. Он не мог забыть злополучное утро, случившееся, казалось, уйму лет тому назад. Далёкое, роковое.

***

      С самых ранних мгновений жизни братья Боне всюду бродили за ручку. Друзья не разлей вода, делившиеся друг с другом даже последними крохами любимых шоколадных кексов, засыпавшие исключительно вдвоём, и не столь важно, при свете или нет. Всё — прямиком на глазах консервативного отца. За завтраком сидевшие чуть ли не на одном стуле, повторявшие нежные жесты за родителями…       Кимсан и Борон прилипли друг к другу, склеились и меры не знали. Апогеем послужил момент, когда младший Боне заявил, что вырастет и выйдет замуж за старшего, чтобы целовать его, как Герберт целовал Мирану. И если мать ещё оправдывала странные чувства детской глупостью, то отец её мнения не разделил.       Злополучным утром Борон вновь дышал в шею Кимсану, обнимал за неё ладошками и наивно шептал, что безумно, до одурения любит. А Герберт, поняв, что до одного сына не достучаться, позвал к себе в кабинет второго.       — Ты принесёшь своему брату много страданий, — жестоко объяснился он наивному и светлому мальчишке. — Если ты, Кимсан, позволишь Борону так себя любить, то по мере взросления вам обоим станет плохо. Очень плохо. Ты же этого не желаешь?       — Но почему плохо? Борону будет тяжело? — Кимсан смотрел на Герберта глазами, полными чистейших слёз взволнованного ребёнка, и дрожал голосом.       — Потому что братья должны по-другому себя вести. Они не могут друг друга любить так, как я люблю вашу маму.       — А что в этом плохого? — маленькие кулачки сжались. — Кто это придумал?       — Так заведено. Люди сильно обидят Борона, если узнают, что вы нарушили это правило. В твоих силах его защитить.       — Но что мне делать? — беззаветно спрашивал Безупречный, однако в силу детской наивности поверил и понял его слишком буквально. — Я не могу его не любить! Он мой брат! Он — самое важное, что у меня есть! Нет ничего плохого в любви! Другие братья ссорятся, а мы нет, они дерутся, мы не дерёмся! Разве мы должны, как они?       — Даже драки в вашем случае лучше, чем то, что у вас происходит, — нежелание дать правильный совет в будущем и прокляло Герберта. Казалось бы, папа… промолчи. Ободри. Но он не промолчал. Не ободрил. — Делай выводы, Кимсан.       Из-за двери отцовского кабинета вышел уже не доверчивый ребёнок, а запуганный, озлобленный монстр. Борон, ждавший Кимсана снаружи с широко распахнутыми, полными надежды глазами, не узнал своего любимого человека.       — Ну, что он тебе сказал?       — Не подходи ко мне.       С тех пор лишь в моменты слабости старший Боне подпускал к себе младшего, но из года в год он, сломленный тираничным отцом, отталкивал руки, игнорировал взгляды, не всегда принимал подарки, предпочитал ударить или накричать.

И чертовски, сучьи от этого страдал.

      А Борон не понимал, что изменилось. В раннем детстве потеряв любимого человека, с которым желал жить долго и счастливо, он позволил мстительности отравить сердце. Разве справедливо — получать лишь ненавистную злобу и недовольство в ответ на дружелюбие, заботу и чистую эмпатию? На место искренности пришёл чудовищный гнев.       На мир, на Кимсана и, конечно же, на себя. Борон обвинял именно себя в том, что переборщил с общением, что слишком давил, наверняка напугал… Всё валилось из рук. Вещи, которые когда-то радовали любимого, обесценились— их уже не получалось делать. Кимсан называл любые попытки бесполезными и глупыми.       А с годами Борон, не знавший правды, принял новые правила игры, более серьёзные, вероломные и жестокие. Жизнь поменялась, не спросив разрешения, а вместе с ней преобразился и «малыш».

***

      — Всё позади, котёнок, — прошептал Борон, ласково приподняв лицо Кимсана, позволившего скорби, обиде и вине чуть не омрачить их общий вечер. — Что бы тебя ни волновало, всё позади. И ты большой молодец… Знаешь, почему?       Безупречный вопросительно вздёрнул подбородок и прижал пламя покрепче, а с ним — подаренную одежду.       — Потому что спустя годы наших попыток разбить стену, построенную лживой ненавистью, находишь силы признаваться мне в искренней любви. Ты же мне… не врёшь? — хохотнул Борон.       Кимсан испуганно замотал головой и наконец смог связать пару слов:       — Дай мне две минуты, я… переоденусь и заодно отдышусь.       Он вышел из своего убежища спустя оговорённое время в заветном чёрном кимоно. Треугольный вырез томно подчёркивал белоснежную грудь, и только румяному от накатившей печали лицу больше пошло бы быть румяным по другой причине.       — Прекрасно же? Помоги, пожалуйста… — Кимсан вытянул руки. Борон принялся заботливо завязывать пояс, поправлять швы и разглаживать ткань.       — Ты восхитительно выглядишь, Сан, — но не успел он явить ослепительную улыбку, как Кимсан рухнул головой на плечо любимого и решился признаться в главном. Какое право можно иметь на другого человека, если ты перед ним не чист? — Эй, ну ты чего?       — Всё ужасное, что я делал все эти годы, я делал в попытках тебя спасти.       Борон хмыкнул добродушно, мол, да я и так это знал, но Кимсан не выпустил его — крепче прижал.       — Нет, выслушай. С раннего детства мне Герберт начал талдычить, что если мы продолжим так же тесно друг друга любить, тебе однажды станет очень плохо. Это ничуть не оправдывает меня, не снимает груз обид, но знай — я лишь хотел тебе здоровой жизни.       «Ограждая от главной помехи — себя».       — По мере взросления я начал осознавать, что так дела не делаются, но у нас уже война шла в самом разгаре…       — Ты хотел, чтобы я жил без тебя? — с доброй снисходительностью прошептал Борон. Ему пришлось слегка наклониться, чтобы заглянуть в глаза Кимсана. Обнять за ладонь, поднести её к своей щеке… Безупречный мотнул головой.       — Меньше всего на свете.       Сердца залились светом. Настоящей белизной, будто снежная лавина обрушилась на них, невесомая, усыпающая ворохом пушистой прохлады. Кимсан завершил свою речь:       — Я не хотел. И всё-таки ты имеешь право меня не прощать.       Борон нахмурился и отвёл взгляд. Из-за прихоти — нет, глупости! — родного отца они потеряли невозвратимое — время. Как же его вернуть?       — Я с самого начала и до самого конца хотел… чтобы мы не боялись друг друга, Кимсан, — любящие ладони младшего Боне огладили плечи старшего. — Понимаешь? Совсем. Ни в чём.       — А я и не боюсь, — храбро ответил Кимсан. Он приподнялся над братом и подарил ему извиняющийся поцелуй в лоб. А Борон, хоть и привыкший первым ластиться, с добрым смирением принял его.       Совсем скоро, правда, он снова уселся на Кимсана и прижал смущённого к ближайшей стенке. Боне вдвоём, в тёплом одеяле, в окружении сочных лакомств и изысканных напитков, намеревались не пропустить бесценный вечер.       — И что мне теперь, злиться всю жизнь? Я прощу тебя, — Борон верил, что подобные слова был от всего сердца способен сказать далеко не каждый человек в целом мире. — Я прощу, но при одном условии. Возможно, такому хитрецу, как ты, будет его сложно исполнить.       Младший Боне и не подозревал, что сложнее обещание окажется исполнить именно ему.       — Давай не будем врать друг другу. Что бы ни случилось в жизни, я обещаю тебе прощение сразу же, как ты признаешь свой проступок. А ты — мне. Мы же братья, верно?       Борон подарил Кимсану поцелуй в самое сокровенное — в сердце. Он выгнулся над обнажившейся грудью любимого и примкнул к заветной области губами, заставляя гулко выдохнуть и довольно растянуться на одеяле. Трепещущие пальцы старшего Боне приветливо вцепились в плечи младшего, а бёдра инстинктивно разошлись, впуская его ближе и теснее.       Кимсан влюблённо посмеивался, то оглаживая бока Борона, то добираясь до его груди, но смущаясь нырять под ткань. Пальцы собирали белый шёлк в складки, сжимали и разжимали, не дотрагиваясь до раскалённой кожи. Мягкие бёдра обняли волшебника с обеих сторон, замыкая в приятную ловушку, из которой его уже никогда и никто бы не выпустил.       — Не врать, говоришь? Я обещаю, — Кимсан подался вперёд, когда Борон поднёс к его губам вилку с кусочком сыра, и ловко содрал его зубами. Напоследок задиристо клацнул. — Тогда знай — я навязывался провожать тебя до библиотеки посреди ночи не за тем, чтобы рассказать об успехах на тренировках, а потому что волновался за твою безопасность. Хотя ты и своенравный, непокорный жеребец, но…       Борон оказался подцеплен кончиком пальца за воротник и притянут опасно близко. Кимсан продолжил:       — Миарские улицы могут быть опасны, если мы не вдвоём. И половину вины за проделки я всегда сваливал на тебя с надеждой, что нас снова запихнут на чердак переживать наказание вместе.       — То есть, всё это время я верил в самую глупую сказку на свете?..       — Ну почему глупую? Это наша с тобой сказка, как она может быть глупой?       И подслушай любящие тени юношей этой ночью — они не услышали бы ни единого злого слова. Лишь звуки поцелуев, добрый смех и уйму нежных признаний, которые копились годами и ждали заветного момента, чтобы освободиться.       — Значит, ты меня защищал… Я польщён, — во второй раз Борон не дал Кимсану украсть сыр с вилки — сам в последний момент схватил под возмущённое мычание. — Мы с тобой рядом с одним деревом упали. Помнишь, как я просил помочь мне с историей? Так вот, я знал её наизусть, но ради вечеров с тобой мог заново по сто раз называть одну и ту же неправильную дату…       Лишь вдоволь нашептавшись о любви своей неугасаемой, в самую полночь влюблённые очутились на центре крыши под пурпурным летним небом.       — Нравится ли тебе первое настоящее свидание с погоревшим братом, котёнок?       — Я никогда его не забуду, — старший Боне смотрел на город и понимал: он никогда прежде не чувствовал себя таким счастливым. — Когда в далёком будущем мы с тобой умрём в один день, я буду грезить об этой башне, как о месте встречи в вечных воспоминаниях.       — В таком случае…       Борон подтянул Кимсана за талию и раскрыл ладонь: всполох колдовства воссиял в ней, и тихая классическая мелодия полилась по округе.       — Станцуем?..

— И пускай весь мир нас отсюда видит.