Мёртвая кровь.
В знак доверия Деласар вернул Кимсану кровь Борона, которую Посланники позаимствовали у его останков после взрыва в хижине, чтобы изучить. Не всю, лишь самую малость, которая уж точно не помогла бы скорбящему натворить дел. Кимсан нашёл ей применение. Он встряхнул гнилой багрянец. Кровь брызнула на бумагу, запачкала доски, заставила благовоние шикнуть и задымиться.«Перед тем, как я раз и навсегда покину это место, оставляя счастливые и горестные воспоминания томиться в прошлом, я наконец сделаю хоть что-то.
Сам».
Кимсан не рассказал Деласару о желании провести ритуал. Меньше всего сейчас хотелось ощущать надзор, дыхание в спину, спугнуть присутствием Жнеца Смерти покойного предка. Но Боне знал — Сэлдори поймёт в любом случае, может быть, укорит поначалу, но не осудит. — Mia kri san`der va, — прошептал Кимсан, смазал кровь по бумаге и поднёс пальцы к зеркалу. Он рисовал на нём одну руну за другой, повторяя произносимые хриплым голосом слова. — Vigsta mu, ghurt hur sl, kibna siu. В зале потемнело. Воздух накалился загробной прохладой, небо нахмурилось: облака сгустились над домом, бросая на него пасмурное покрывало. Зашептались сквозняки. Засвистел ветер, пробравшийся внутрь сквозь разбитые окна. — Asmura tyu. Mirtyos tyu, — гулкий выдох породил ледяную дымку, соскочившую с губ Безупречного. В спешке оказалась перевязана раненая рука. — Soptarl tyu. Близнецов Боне всегда связывало отсутствие страха перед последствиями подобных экспериментов. Пускай Кимсан трезво тянулся к приземлённому, когда настали тёмные времена, он не брезговал интересоваться даже дьявольщиной. Интересоваться — так он оправдывал это. И сейчас, вспомнив о ритуале, который был способен даровать ответы на великие вопросы, не побоялся. Пускай сердце и сжалось до хруста, когда в отражении расплылся кровавый туман. Безупречный знал — ритуал не встревожит духов. К нему лишь придёт память рода, воплощение всего потаённого, что в себе хранили жилы. Даже если души предков давно у Посланников или в Заводи, или на дьявольских планах, они по-прежнему живут в крови. Но Кимсана волновало иное: кто явится к нему? Покойный дед ли, о котором было известно лишь имя — Алан, — и то, что он погиб, подорвавшись в собственной лаборатории? Далёкий ли предок, сгинувший в неизвестности, Эррин, о ком осталась память, заточённая в старой обители пауков. Боне с благоговением ждал. Не дыша, он даже представил, как узрит лик брата в зеркале, как Борон вытянет свою длинную шею из отражения и заговорит обо всех своих тайнах, поведает об откровениях, которые унёс на Плато Мотыльков. Но очертания явили иное.Иную.
Смоляные кудри опали на плечи покойницы, облачённой в подранную многослойную мантию. Кимсан поднял голову, норовя разглядеть сквозь туман интригующий облик. От гостьи удивительно маняще веяло ладаном и мёдом. Из пустых же глазниц вытекла бурая жижа, словно карие очи, некогда принадлежавшие смертной, были обречены ручьями застыть на потрескавшихся щеках. Ладони, истерзанные ссадинами, кровь, пропитавшая прилипшее к животу одеяние, которое обычно носили в древности маги, колдуны, чародеи. На едва выступивших ключицах болталась подвеска. Алые песочные часы. Кимсан не знал, как представиться. Но не сомневался — гостья, представшая перед ним, была Боне. За окном кричали голодные падальщики, бормотала нечисть, со всех сторон сбегавшаяся к особняку. А оберег, согревавший сердце Безупречного, напоминал ему о Деласаре и о том, что ничего из ряда вон выходящего не случится. Не должно. — Кровь не едина, — голос покойницы звоном отразился от пустых кувшинов. Кимсан приосанился, а она беспрепятственно шагнула из зеркала прочь. Подол мантии потянулся по полу. Сколь удивительно странно — видеть, как к тебе приближается та, что давно лежит в могиле или развеяна по плато, но запомнилась кровью. — Твоя кровь — не едина. — Кто ты? — поспешил Кимсан. Он ни на секунду не лишал внимания её пустые, но будто бы пронзительные глазницы. — А ты? — она не заигрывала. Не нашлось ничего и лукавого в полных эха словах, только омертвелое спокойствие. Стоическая пустота. — Я — твой потомок, — заговорил Боне, стремясь не потерять дар речи. — Моё имя — Кимсан Боне. Я — сын Герберта Боне, он — Алана Боне, Алан… Гостья оборвала поток слов. Кимсан не увидел ни ладони, что заткнула бы его, ни шиканья, что попросило бы помолчать. Лишь воздух сгустился и опечатал его губы. — Марция, — представилась покойница. — Боне. Она побрела по комнате, а иллюзорные шаровые молнии, треща, опадали под босые женские стопы и растворялись у самого пола. От Марции веяло и жаром, не даровавшим даже шанса сделать вдох полной грудью, и беспощадной болезнью, и сковывавшим морозом. — Что тебе нужно? — спросила она. Боне нашёл смелость подняться. Только скосил взгляд к зеркалу, где отныне отражались лишь туман и пустота. Запахло гнилью. — Мой брат-близнец, Борон, погиб. Его тело уничтожили Посланники, но отражение души осталось в филактерии, который находится в неизвестном для меня месте. Я должен знать, где он. Чтобы знать, судьба Борону жить или погибнуть, — взволнованная речь прервалась судорожным вздохом. — Ты права, моя кровь не едина. Аннабель Матеуш говорила, проклятье предков разделилось в нас с братом на мёртвое и мирное, но ты, обладательница единой. Вдруг знаешь что-то, чего не знаю ни я, ни Посланники? Марция обернулась. Кимсан смотрел на неё обеспокоенно, в откровенной нужде, и на секунду на её лице застыло удивление. Вздёрнув бровь, Марция сосредоточенно нахмурилась. Казалось, она уже знала Безупречного наизусть и читала его насквозь, одним только взором забиралась в самые чащобные закрома его разума. А Кимсан знал, что ритуалы обращения к предкам не всегда заканчивались на доброй ноте. Иной раз наивным помогали ни за что, иной раз наивных же кроваво наказывали за наглость потревожить, иной раз — называли цену, которую сложно заплатить. И, пока Марция распускала Кимсана на лоскуты, он по крупицам собирал решимость. — Я не знаю, где филактерий твоего брата, — оборвала она. — Зачем он тебе и Церкви? — Борон осуждён Церковью за заговор против цивилизации. Они не простят этого, если только не найти способ раз и навсегда искоренить амбицию, толкающую его на преступления. Я не знаю, что способно вернуть мирные побуждения Борона, но я ищу способ. — Ничто. Мирным побуждениям не было места в его сердце прежде, так откуда же им взяться вдруг? — Я помню иное. — Помнишь слишком давнее. Собрав в кулак спокойствие, Кимсан дал Марции знать всё необходимое. Накануне Деласар в подробностях пересказал ему историю о мирной и мёртвой крови, воспроизвёл то, что однажды услышал от Боне, увидел в его снах, успел выяснить сам. Толкнул действовать не только во имя брата, но и во имя себя самого. Марция, внимательно выслушав, отчего-то не сдержала улыбки. И её почти иронизирующий оскал быстро перерос в низкий и надрывистый хохот. Кимсан узнал в нём собственный смех; смех, приходящий в моменты особенного безумия. — Не ожидала, что кому-то в нашем роду перепадёт твой порок, но… не повезло, — заключила Марция, так же резко перестав смеяться. Подпёрла подбородок рукой. Застыла. — О чём ты? — Ошиблась ваша бабка. Она рассказала, что вам проклятье от семьи Кукольника передалось, — бледное тело рухнуло в кресло, которое мгновенно запачкало гнилой кровью, залившей и пол, и одежду покойницы. — Мертвец с дочерью дьявола связался, ребёнка от неё захотел, вот это вот всё, да? Но предки дьявола — мы, — ещё задолго до Кукольника мёртвое в себе носили. — То есть… — Кимсан нервно хохотнул. — Одна семейка покойников просто связалась с другой семейкой покойников. С куклами всё понятно, но Боне откуда тогда впервые мёртвого хапанули? — Наши древние предки прославились перед вампирами и «хапанули», как ты говоришь, от них искру древней магии, — Марция непринуждённо мотнула головой. — А другой предок во время своих неосторожных злоключений разозлил исчадие. Хорошо так разозлил, обрёк весь род на так называемое дьявольское безумие. Именно его я и имела в виду под словом «порок». — Подожди, — краем глаза Кимсан вновь зацепился за песчаные часы на груди Марции. Магический фокус, предположил он. — Я, вроде как, сама эссенция чистоты в истории вашей… нашей чумовой семейки. Чумной, я бы даже сказал. — Мирная кровь — не равно чистая кровь, — вновь голос Марции преисполнился холодом и равнодушием. Казалось, кто угодно мог хохотать минуту тому назад, но только не она. Пугающе резкие преображения Кимсан решил не принимать близко к сердцу. — А твой порок — мимикрия, если интересно. Тебя тянет растворяться в происходящем, потакать любому, кто берёт над тобой власть, преображаться в угоду повседневному, сливаться. Сейчас ты стоишь на краю и готов сделать шаг в ряды птиц. И уверен в своём решении как никогда. Но год назад ты стоял рядом с Бороном и так же храбро готовился бросить всё ради него. Сначала пошёл за своим палачом, теперь идёшь за убийцей палача, при желании метнёшься и на третью сторону. Так каково тебе, Кимсан, уметь сбрасывать шкуру, как змея? — В голове не укладывается, Марция, — невозможность спорить с услышанным и совпадение с реальностью пугали. Кимсану не хотелось верить, что какие-то там далёкие предки могли настолько сильно повлиять на их жизнь. Справедливо? — А у Борона какой порок? — Голод до амбиции. «Никто не смеет мне приказывать». Сам знаешь. Идеи о всесилии он никогда не поставит на второе место, — Марция говорила проникновеннее матери родной. Она понимала, что чувствовал Кимсан, слышала каждый удар его сердца. — С такими пороками вам только и оставаться порознь. Ну, или окончательно сливаться, как вариант. Скажи, когда ты впервые почувствовал, будто твою жизнь контролирует нечто тебе неведомое? — Я… Да я понятия не имею! — сдержанно вспылил Боне. — Не все же наши предки отдавались порокам, Марция. Мы не можем судить себя исключительно по ним. Он хотел не то осадить, не то вытянуть опровержение услышанному. А Марция снова захохотала. Тщеславно, нервно, подёргивая головой и плечами, как сломанная кукла на пружине. Её лицо искажалось. То обращалось наполовину изувеченным до мяса, то вновь просто потрескавшимся. — Например, мой брат погиб, не захотев покидать разоблачённое укрытие, в котором, как он сказал, прятался его воображаемый друг. Энгель умер там, защищая то, чего никогда не существовало, — Марция вновь поднялась. Боне моргнул, и она исчезла, а спустя секунду отразилась в каждом окне, в каждом зеркале, в стеклянных вазах. — Мой порок — потешаться над трагичным. Чем темнее становилась моя жизнь, тем громче я смеялась. А однажды посмеялась в ситуации, когда, ну… стоило промолчать. Шум разорвал тишину. Надрывный хохот молодой женщины эхом доносился из прошлого, а за ним — оскорблённые возгласы незнакомых мужчин, лязг стали, треск плоти. Крики, предсмертные хрипы, оскорбления. Проклятья в сторону «никчёмной ведьмы, которая никогда не имела права открывать свой грязный рот и давно напрашивалась». Прямиком с потолка потекла кровь, багровым дождём заливая пол вокруг зеркала. Кимсан поморщился от едкого запаха металла и педантично понадеялся, что последствия их общения потом исчезнут без постороннего вмешательства. — Так тебя казнили… Скверно. — Самосуд это, а не казнь, — фыркнула Марция. — Ну, а мой отец, Отто, не мог подавить в себе жажду убивать людей. Погиб на службе Чёрному Крылу, и его восхваляли за подвиги. Но что толкало на подвиги-то? Блеск Боне — дьявол, которого ты упоминал, — подавился заносчивостью. Он считал себя самым талантливым, самым сияющим героем на свете из существовавших. И хотя творил лишь благо, исключительное благо, толкал к этому благу снова порок. Блеск сгинул в поиске подвигов, не способный унять амбицию оставаться лучшим. Моя бабка, Лоре, так и вовсе была одержима любимыми вещами настолько, что утонула в девятнадцать, бросившись на тонкий лёд реки за побрякушкой. — Абсурд какой-то, — сокрушённо прокомментировал Боне. — Звучит так, будто мы все в прямом смысле воли лишены. — А я тебе о чём, птица юная, — Марция вмиг оказалась напротив Кимсана, лицом к лицу, и склонилась над ним, как гарпия. — Здесь и не разберёшь, где истинный ты, а где это паршивое проклятье. Вот тебя к брату тянет из любви давней или потому что кровь зовёт? А к птице тянет искренне или порок велит влюбиться? Никто, чёрт возьми, тебе точно не скажет. Даже ты сам. — Да не может всё до последней моей мысли быть продиктовано кровью! В чувствах повысив голос, Кимсан упустил момент, когда Марция, цепкой хваткой поймав его за подбородок, приблизилась. — Тш-ш… В пустых глазницах разверзлась истинная темнота, но там, за нею, грохотал гром и сверкали лиловые молнии. А за ними, соблазнившими глядеть и не наглядеться, пришли чёткие воспоминания о далёких временах. — Расскажи мне о самых чёрных днях своей юности, Кимсан. Юность. Каждая строка юности, озвученной Кимсаном Деласару, пахла самой настоящей блажью. Блажью, в которую сложно поверить, настолько сладкими, настолько райскими были эти воспоминания. Но затем… Затем, не успели ответившие друг другу взаимностью братья даже моргнуть, как всё изменилось. Марция взывала к этим изменениям. Она бередила самые гнилые давние раны, и хотела дать им раскрыться. А самое невыносимое — знать, что всё испортилось не столько по вине родителей, которых хотелось уличить во всех грехах мира, сколько из-за самих Боне. — Любовники юные и увлечённые почти свой покой обрели, — запела Марция, и голос её усыпляющий достигал самого дна души. — Но больно упали, всё потеряли, лёгкой дороге блага отдали́. Единение с Марцией не привело к боли. Мирная кровь не противилась ей, и Кимсан вспоминал детали чётко, раскладывая их по пыльным полкам подсознания. Стоило же его сердцу открыться, как глазницы покойницы померкли. Она отстранилась и кивнула в сторону зеркала: в нём закружились призраки прошлого. Потусторонние образы разыгрывали для Кимсана в чёрном тумане настоящий спектакль. — Мне кажется, впервые вы познали пороки в те времена, — выпрямилась Марция. — Давай попытаемся понять, когда именно. Боне кивнул. Зеркало явило ему разочарованный и беспомощный взгляд наставника, а за ним — разгневанный лик отца. Они запомнились началом конца. — Валериан придумал способ избежать свадьбы с Дженис и Лией, — заговорил Кимсан. — Он хотел предложить Герберту отпустить нас учиться заграницу, в Гелторион, под его надзором. Это позволило бы нам отложить все обязательства и выиграть время. Нашёлся подходящий вариант, мы поверить в своё счастье не могли… Марция участливо кивнула и опустила ладонь на плечо Кимсана. — Но ничего не вышло. Дженис и Лия вроде сначала не выказывали обиды, но гордость мы их задели серьёзно, и они всё-таки рассказали родителям о случившемся, потребовали разорвать помолвку. Ещё и ситуацию приукрасили, сука… Герберт был в бешенстве. Впервые в жизни поднял голос на Валериана, отказал ему и выставил. Сказал, если объявится и только удумает нам покровительствовать, проблем не оберётся. Валериана это не напугало, но он не имел больше никакой возможности нас оттуда вытащить… Кимсан почувствовал ломящую боль в мышцах. Он помнил её до сих пор, по сей день — удары, после которых синела кожа, попытки защитить от избиений родного брата и слёзные доказательства: в любви нет ничего ужасного. Почему они должны разбиваться в сражении за простое человеческое счастье? — Выродок, — мрачно заключила Марция. Благодаря ей Кимсан мыслил иначе — а если и их отца вёл порок? Неважно. Порок это или он сам, ему никогда не заслужить прощения. Голос сорвался на сбивчивый шёпот: — Тогда мы решили обратиться, как и хотели, к Ханнасу и Мануэлю. Иначе было невозможно. Нас после праздника многие запомнили, как «тех самых целующихся парней». Астра, сама знаешь, традиционна до тошноты. Само шоу произвело фурор, но, когда веселье стихло, на нас посыпались отвращение и злоба. Сверстники подстерегали на улицах. Отбирали вещи, пытались избить нас, били окна дома, подбрасывали всякое под дверь. Герберт следил, чтобы мы с Бороном не проводили рядом ни минуты наедине, да и на публике тоже, срывался всё чаще, а Мирана просто ничего не делала. Как всегда. — Знаешь, я всегда, произнося вслух нашу фамилию, трепетала от благоговения, — грустно призналась Марция. — Пороки не мешали мне всем сердцем любить семью. Отца, брата, даже умершую маму, которая поплатилась за моё рождение жизнью. Бабушек, дедушек. Заранее любила и потомков, которые ещё не появились на свет, — тонкая рука заправила прядь за ухо Кимсана. — И сейчас люблю. Но слушаю тебя и хочется одно сказать… — Что же? — Твои родители — не Боне, — изогнула бровь Марция. Её голова несколько раз не по-человечески тряхнулась и с хрустом провернулась в несколько разных сторон. — Даже не жалкие подобия. И носить нашу фамилию они не заслужили. — Потому что Боне всегда стояли друг за друга, а? — с издёвкой поддел Кимсан. — Не всегда. Но подобного уж точно не допускали. Кимсан растроганно улыбнулся. Он хорошо помнил, что было дальше. Ханнас, прославленный подлец, внимательно выслушал братьев и пожелал оказать им «дружескую услугу». Поведал о своих планах развернуть подпольную торговлю Зельями Желаний, которые ему согласился поставлять один загадочный алхимик. При упоминании Зелий Желаний у Борона загорелись глаза. Будучи юным и восторженным поклонником волшебства, он мечтать хотя бы подержать в руках что-то подобное. Кимсан же отнёсся к услышанному скептически. Истории про джиннов и иные магические штуковины, обещавшие указать путь, казались ему результатом людской неспособности действовать самостоятельно. Старший Боне почти нарёк идею паршивой и уже обозвал было Ханнаса мошенником и лентяем. Однако Борон его переубедил. Сказал, в их положении уже не до избирательности. Ханнас не требовал взамен ничего — он использовал Боне, как подопытных мышек, которые должны были в тайне оценить товар. Ему — проверить, как зелья работали, дабы не продавать невесть что, им — бесплатно попробовать. Проще простого. «И никаких упоминаний меня, если что-то пойдёт не так» — уточнил Сантьяго. Дело пахло жареным, понял бы и дурак. Если Мануэль славился куда ни шло дружелюбием и сочувственностью, то Ханнас — ничуть. Всегда руководствовался принципом: «Они сами на это пошли, я никого не заставлял». Очередной ночью, когда удалось ускользнуть из-под надзора Герберта и немного отдохнуть, терпеть свалившиеся на плечи ужасы показалось невозможным. Боне, расположившиеся в пещере за хмурыми разговорами, выпили. И выпили много. Достаточно, чтобы юные и непорочные разумы наполнились безрассудством, как сердца — чёрствой усталостью. — Мы решили выпить зелья в ту ночь, — Кимсан сложился в позу лотоса, а Марция повторила за ним и уместилась рядом. Не то слушала внимательно, как живой человек, хотя от души её не осталось ни крошки, не то роняла голову. «Вот же» — подумал Боне. С памятью собственной крови разговаривал, как с родной подругой. Сам с собой болтал. Безумец. — Ну, а дальше… Даже если зелья, данные Ханнасом, действительно оказались настоящими, их не стоило использовать так. Или нужно было прежде выяснить, сходились ли у близнецов заветные желания. Борон переменился на глазах. Вскочил, принялся перебирать оккультные книги, которые хранил в пещере от посторонних. Обнаружил ритуал, требовавший принести в жертву двух непорочных девушек. Кимсан не помнил, как конкретно Борон оправдывал свой выбор, но он клялся — сработает. Сразу же вспомнил Лию и Дженис, решился, подпитываемый ещё не до конца прошедшей на них злобой, исполнить задуманное. — Ритуал обещал пробудить в жилах смертного на какой-то срок могущественную магию крови или вроде того, с помощью которой Борон хотел потом отомстить отцу, — шептал Кимсан. — Он встал, собрался, оставил в пещере наши стихи и всё остальное… И направился к дому Дженис. А я сначала в шоке сидел, но потом почувствовал, как во мне проснулась небывалая страсть во всём ему потакать. Разум затуманило, идея Борона… такой правильной показалась. Роковой ночью в попытке остановить безумие по небу летел старый грач. Он мчался в Адонио, предупреждённый Атессой о грядущем, но не успел. Уже позже узнал отвратительную новость, прогремевшую на весь город, о том, как «те самые парни» вытащили из дома Лию и Дженис под предлогом примирительной прогулки и расправились с ними в лесу. Кимсан помнил, как Борон увечил невесту, отрезая ей, кричавшей, одну часть тела за другой. Помнил, как сам убеждал обречённую наблюдать за происходящим Лию повеситься на дереве, чтобы её не постигла участь подруги. Картина, в воспоминаниях навечно наречённая дьявольской — беспросветной, грязной, взбудоражившей до костей. До крайности неправильной, холодно разочаровавшей, отрезавшей все дороги к светлому будущему. — Зелье быстро перестало действовать, и мы очнулись, — но ныне Кимсан не раскаивался. Он пересказывал случившееся ровным голосом, оглядываясь назад и понимая, что не в трезвом уме творил зверство. И, пускай жизнь Дженис и Лии не вернёшь, Боне вдоволь настрадался за случившееся в прошлом. Из года в год не получалось себя простить. — Очнулись, прячась в одном из наших убежищ, пока вся стража города сначала искала Дженис и Лию, а потом их убийц. У меня до сих пор в голове не укладывается… Девчонки по-прежнему доверяли нам настолько, что не взяли с собой на прогулку охрану, понимаешь? Даже после того, как расторгли помолвку. — Сердце женщины полно веры, — с глубочайшим сочувствием ответила Марция. — Очень часто — в того, кто этой веры не заслужил. — Ты… права. Они успели по-своему полюбить нас, вот и открыли эту чёртову дверь. И мне жаль, — не меньшее сочувствие всё же просочилось в голос. — До сих пор боюсь даже дёрнуться в сторону какой-либо девушки. Меня уже не грызёт, но… по-человечески грустно, очень. — Проклятье, — Марция держалась до последнего, еле проглатывала нестерпимое желание, но сорвалась. Зловещий хохот вырвался из её глотки, и минуту-другую покойница смеялась без перерыва. До слёз. Будь живой, до боли в животе. Не знай Кимсан, из-за чего всё начиналось, посчитал бы Марцию бесчувственной тварью. — М-да… Сатирично до недоразумения, — извиняющимся голосом, заикнувшись пару раз, она смахнула из-под правой глазницы слезу. — Захотели влюблённые заветное желание исполнить. И что же? Получилось? — Да лучше некуда, — горько хмыкнул Кимсан. — У нас получилось покинуть город и на первое время скрыться в лесу, пока за нами не послали кавалерию. До сих пор помню этот стук копыт, ржание лошадей. Страх, бешеный. Как Борон держал меня в руках, пока я задыхался из-за больных лёгких, и читал свиток телепортации. Что-то взорвалось рядом, он прервался, и мы не успели. Сырость тюремной камеры тоже всё ещё помнилась Кимсаном. Они лежали с Бороном на холодном полу в ожидании судебных разбирательств и обнимались. Как медведь огромный, младший то ногу закидывал на старшего сверху, то руку под шеей протягивал, урчать на ухо повадился, чтобы отвлечь от судорожных мыслей.— Угр-р-р… — хрипел Борон, и его сопение вытягивало из сущего кошмара. У Кимсана унимался кашель, и под медвежью колыбельную он засыпал. — Всё будет хорошо, сонечка.
— Уже некуда хуже.
— Некуда…
Потому мы оттолкнёмся, когда достигнем дна.
Но от дна они оттолкнулись уже по отдельности. Страстно желавший спасти репутацию семьи Герберт встрял как нельзя кстати. Он вынудил Боне рассказать правду, разоблачавшую Ханнаса и его планы на торговлю, и тюремного заключения удалось избежать. Но свобода ничуть не облегчила жизнь — на братьев оскалились все. Сам Ханнас, сваливший всю ответственность на бедного алхимика, но конкретно оскорбившийся, мирные жители города, прознавшие об убийстве, бывшие друзья, даже Валериан. Борону приходилось и учиться, и работать, чтобы выплатить компенсацию пострадавшим семьям, и ни минуты он не успевал потратить на изучение магии, а Кимсан с обострившимися проблемами здоровья даже Коллегию перестал посещать. Так продолжалось, пока не случилась роковая ночь, и братья, плюнув на всё, сбежали. Друг за другом и друг от друга. Кимсан рассказывал, а Марция давила хохот. Мурашки бежали от понимания, что самая горькая история его жизни доводила покойницу до исступления. Но, когда слова закончились, Марция затихла. Как будто рот зашили. Тишина. Гробовая. Минуту-другую. В зале по-прежнему оставалось донельзя прохладно и сыро. Сгустился туман. Изображения в зеркале померкли. — Зелье пробудило в вас пороки, — равнодушно подытожила Марция. — Амбиция толкнула Борона совершить над девушками зверскую расправу, а твоя падкость подражать — поучаствовать. Желания-то, может, у вас и исполнились. У каждого своё. — Ага, я занялся семейной жизнью, а Борон изысканиями, — смешнее некуда. Кимсан подался к Марции и не побоялся пронзающего внимания её пустых глазниц. — А теперь помоги мне. Он гордился. Гордился, что принадлежал их роду, пускай проклятому, пускай чёрному, пускай осуждаемому людьми, птицами, живыми и мёртвыми. Ни один из Боне не выбирал сдаться, Кимсан был уверен. — Мой отец только и грезил о том, как бы отдать забвению всех наших предков, презирал их, умалчивал обо всём. Он чувствовал себя чужим, по сей день чувствует, но я — нет. Помоги остановить этот порочный круг, лишающий нас права выбора. Кимсан не помнил, когда в последний раз говорил что-либо с таким гонором. Кровь горела в нём, пробуждала всё сказочно живое, и его яростная страсть заражала даже покойницу. Впрочем, весь род Боне можно назвать покойниками. В них жар бурлил за мёртвой кожей. Марция ничуть не сомневалась. Она разделила стремление Кимсана, всегда разделяла, даже при жизни. Как волнующе — встретить потомка, возрождая свою искусственную личность благодаря его крови, стать едва ли не сестрой. Такой же Боне. — Взамен ты сделаешь для меня кое-что. Кимсан в благоговении замер в ожидании условий сделки. — Освободи меня отсюда. Сладость возвращения собственного сознания неутолима, и я совсем не жажду возвращаться в небытие. Хочу видеть мир. Хочу общаться. Хочу быть живой. Хоть сколько-то живой… Услышанное сбило Кимсана с толку. Он не знал ни единого случая, когда воплощение крови обретало возможность полноценно существовать. Разве что он позволит Марции управлять собой, но пойти на это — равно отдаться одержимости. — Я могу найти способ привязать тебя к себе, — предложил он. — Но отдельно от моего разума, ладно? — Ладно, — кивнула Марция. — Но не лги. Лжецам и бесчестным негодяям нет места в нашем роду. Потому я ликую с каждой минутой, что ваш отец сгнивает от проклятья кошмаров. Потому хочу развеять завесу лжи между тобой и братом. Лгать друг другу — не по-бонесски. — Это тебе моя кровь столько всего поведала? — О-о, она рассказывает, да. Видит всё, слышит всё, шепчет, хлещет, бурлит. Помни, падая в забвение в очередной раз — кто бы ни съедал твой разум, кровь помнит всё. Марция торжествующе заулыбалась и вмиг метнулась чёрным облаком в библиотеку. Кимсан, помедлив, отправился за ней. Книги они с Деласаром разобрали ещё не до конца. Вернее, вообще не разобрали. Не успели ароматы старого пергамента пряно взмыть в воздух, как зашепталось далёкое эхо. Голоса и шорохи ожили с разных сторон, закружили, а пульсация охватила виски. Кимсан, сморщившись, бросил все силы на то, чтобы совладать с собой. Марция поплыла мимо полок, и книги посыпались на пол. С грохотом падали одна за другой, перелистывались страницы, следом летело всё, что могло лететь. Настольная лампа укатилась и неудачно ударилась об угол письменного стола, разбившись. — Что за чертовщина снова? — Мир мёртвых всё ближе и ближе, всё тянет к нам чёрные лапы, — пропела Марция. — О, а вот и литература, за которую в Гелторионе тебя бы упекли за решётку в считанные сроки. Хорошо припрятал. — Я даже не помню, что именно припрятал, — Кимсан опёрся о стол. — И что мир мёртвых мне говорит? — Не обращай внимания. Ты всего лишь слышишь отголоски воспоминаний. — Любопытные, признаться, отголоски. — Ну если уж так неуёмно, то подгляди одним глазком. И Кимсан отдался видениям. Он никогда прежде не пытался представить, какими красками по холсту Атиса писала его семья. Со словом «семья» в наихудшем случае всегда ассоциировался Герберт, в наилучшем — Борон или некто, кому везло оказаться названной. Но великолепие увиденного захватывало дух. Перед Кимсаном предстал ветхий эльф, сидевший в постели посреди старой башни. Он покачивался из стороны в сторону и шил платье, не то неслышно хохоча, не то напевая под нос колыбельную. А когда унимался, с лаской повторял: «Я сошью для тебя лучшее платье, моя Лилит. Лучшее платье, какое способно существовать в Королевстве. Во всём мире, Лилит. Моя Лилит…». Поодаль, на дощатом полу, белокурая астрийка копошилась окровавленными пальцами в человеческом теле. Отрывая куски сырой плоти, она голодно поедала их. Зверь в обличье юной девы или просто озверевшая дева? На светлой спине блестели вшитые в кожу ленты, стянутые, как на корсете. — Хочу есть, — рычала Лилит, и чем шире тянулся её оскал, тем страшнее буйствовали ветра за окном. Кимсан узнал их, вспомнил — то родители Аннабель, Кукольник и его Кукла, сотворившие дочь по подобию собственному. Но видение рассыпалось, и Боне взмыл под самые небеса, туда, где кружился грифон. Могущественное существо несло на себе чернокудрого дьявола с пепельной кожей, и героическая песнь срывалась с его губ, музыкой облетала целый мир. Блеск обнимал прославленную на весь Армедор колдунью, подчинившую себе магию крови и присвоившую право решать, кому суждено жить, а кому — умереть. — Каков на вкус первый день без болезни, Ирма? — восторгался дьявол, заигрывая остроконечным хвостом с талией кудрявой жены. И она отвечала: «Как вечная жизнь». — Как вечная жизнь… — повторил Кимсан, почти опав на стол. Спустя секунду он узрел своего деда. Удивительно схожего с Бороном, если бы в дрянной взрослой жизни тот не обзавёлся бинтами. На истерзанное шрамами лицо опадали жёсткие волосы, которые Алан заправил в тугой пучок и согнулся над алхимическим столом. Уродливое нечто скручивалось в стороне, напоминая покрытый слизью змеиный хвост или гипертрофированное щупальце, плевалось кислотой и издавало не поддававшиеся описанию звуки. Алан проглотил содержимое странного фиала и ступил в объятия инфернальной твари. Спустя минуты мучительных воплей он сросся с ней, покрылся золотой чешуёй, отрастил щупальца и раздвоившийся язык. Прежде чёрные глаза пожелтели, а сузившиеся зрачки побелели. Вскоре Кимсан увидел и Марцию. Её жизнь источала ароматы запачканных пеплом от сигарет игральных карт. — Так ты была мошенницей, — прошептал Боне, услышав звон монет и надменный смех. Марция дурила людей, манипулировала ими, прямо как Кимсан в тёмном прошлом. Добиралась до чёрных уголков душ через азарт людской, алчность, похоть, трусость. — Прямиком как я в давние времена… — Я дурила только тех, кто мне не нравились, — послышалось сквозь видение. — И нет, Болезнь и Стихийные Бедствия — мои имена. Тотчас прогрохотал гром, и по подолу одеяния Марции прокатилось магическое пламя. Кимсан видел, как в прошлом она засиживалась над книгами, напомнив Борона в юности, изучала магические инкантации без помощи какого-либо наставника. Насылала на неугодных мор, бедствия и разрушения, а ещё нежно восторгалась одной меззийской шпионкой. Кимсан ухмыльнулся. — Тебе пошло бы быть нашей сестрой. — Меня устраивало быть сестрой своего брата, — заносчиво поспорила Марция. — Мне пришлось изучать чёрные искусства в государстве, где магия не только не была распространена, но и порицалась. Энгель доставал книги невесть откуда и делился со мной. Давай, выбирайся из воспоминаний, я нашла необходимую информацию. Голоса померкли. Кимсан раскрыл глаза, обнаружив Марцию совсем рядом. Даже совсем забылось, что она покойница. Стояла у стола, словно всегда была рядом, просто так, всего лишь решив восстать из мёртвых. Раскрыв книгу на середине, Марция указала пальцем в текст. Боне склонился. — Гибельная Кровавая Роза, — прочёл он. — Растение, живущее за счёт поглощения крови. Чёрные лепестки бутона, любым способом прикреплённого к телу человека, напитываются его жизненным потенциалом и становятся алыми. Когда цветок насытится и заалеет полностью, его обладатель упадёт замертво, а спустя какое-то время восстанет в качестве нежити. Пока полный крови бутон не обратился в пепел, он способен передать другому живому существу накопленную силу. Когда же роза снова опустеет и проголодается, цикл начнётся сначала. — Понял принцип действия, да? Теперь представь, какие планы большинство алхимиков строит на это диво дивное. — Пытаются заставить цветок высасывать что-то вместо жизни, полагаю, — задумчиво предположил Кимсан. — Болезни, проклятья… — Ага, — Марция гордо поджала губы. — Ваш дед именно этим и занимался. Он верил, что если высосать при помощи розы мёртвую искру, дарованную нам вампирами, или проклятье дьявола, то пороки исчезнут и перестанут портить нам жизнь. И искал способ правильно зачаровать бутон. — Адски рискованно, — помрачнел Кимсан. — Малость ошибёшься — отдашь розе что-то, что вообще не рассчитывал отдавать. — Так о чём угодно можно сказать, — на Марцию снова напал смех. — Ладно, ты прав, это уморительно. Алан нашёл способ высосать искру, но она единственная держала в нём жизнь. Вот и окочурился. Душу продал, души не было, а жизненный потенциал оказался тесно связан с проклятьем. Подрыв лаборатории попутно случился, несчастное стечение обстоятельств… вот конченной нежитью и не возродился. — Скверно, — Кимсан краем глаза посмотрел на часы, мирно тикавшие под потолком. Разговор с покойницей затянулся и, если сюда явится Деласар, ему представится явно не то зрелище, которое ожидаешь увидеть по возвращению в обитель вечно печального спутника, привыкшего «мекать и бекать». — Предлагаешь отыскать эту розу и по возвращению Борона опробовать на нём? Сомневаюсь, что он торопится стать нежитью. Марция как-то странно покосилась в сторону. — Хм… — она замялась. — У меня идея получше. Найди эту розу и надень на себя. Жизненный потенциал хранит мирная кровь — дай высосать её. Но душа-то твоя целостна, правильно? Когда цветок почти напитается, попроси своего пернатого друга обратить тебя в Посланника. Так ты точно избежишь гибели и нечистью не станешь. Ну, точнее… Чёрная насмешка засквозила в голосе Марции. — Ай, не знаю, кем там считаются пернатые. Дальше вам останется найти филактерий Борона и вернуть его к жизни. Отдашь наевшуюся розу ему, а она поделится мирной кровью. Раскроет в Бороне целостность, поможет пороку исчезнуть. Итог — все довольны. — Хочешь сказать, — сосредоточенно нахмурился Кимсан, — я останусь жить только за счёт покровительства Майвейн, а порок уйдёт из меня вместе с мирной кровью? Хорошо, но Борон? Если что-то пойдёт не по плану и моя кровь убьёт его, пути назад не будет. — Твой брат уже убит, Кимсан, — отрезала Марция. — Он с момента пожара слонялся по миру нежитью и нежитью слоняться продолжит. Риск отторжения присутствует, но у нас что, выбор есть? Так хотя бы решим часть проблемы. Остекленевший взгляд Кимсана, полный абсурдного неверия в сказанное, поднялся на Марцию. — Оу… — она ничуть не смутилась. Лишь пожала плечами, не находя в озвученной правде ничего такого невообразимого. — Ты не знал. — В каком смысле с момента пожара? — В прямом. Только давай без лишних драм, ладно? Весь наш род страдал этим дерьмом. Кто-то больше, кто-то меньше... А те, кто были поживее, всё равно рано или поздно находили способ стать помертвее. Над душой Борона вообще не парься. Наши с тобой предки и без неё жили. То в вампиров превращались, то в личей, то ещё как жизнь останавливали. Мирной кровью напоишь — как новенький будет. — Но Борон никогда не хотел обрести бессмертие так, — и понимание этого пуще всего прочего ударило по голове обухом. С юности Борон рассказывал Кимсану, что желал добраться до нетления особенным способом, отказывался превращаться в клыкастых, глазастых, мохнатых, грибных и всяких прочих тварей. Хотел жизнь сделать вечной… Не смерть. — Дело в другом, Марция, — Боне даже не заметил, как допустил в голос волнение, съедающее и ядовитое. — Получается, это… я обрёк его? Я дал ему то, чего он никогда не хотел, и отобрал любую возможность сделать так, как он планировал. Я, правда, не помню точно… — Сделанного не воротишь, — Марция осеклась. Не будь Кимсан так разгорячён, заметил бы, что она отвлеклась от разговора и начала прислушиваться. То в одну сторону дёрнется, то в другую. — А не спалил бы брата, он бы просто так помер рано или поздно, и чёрта с два ему бы помогли те способы, которые сейчас помогут. Ни филактерия тебе, ни мирной крови, растраченная душа, и всё. Всё. Говорю тебе. Есть способ сделать ему легче. Что ещё нужно? Кимсан, держась в потрясении за подбородок, отдал бы любые блага, чтобы унять внутреннюю бурю. Мало того, все эти «душа, кровь, потенциал, покойники, живые» начинали запутываться в тугой клубок непонимания, где правда, а где неправда, трактовки покойницы не вязались с трактовками Посланников, а трактовки Посланников не вязались со знаниями самого Боне, так ещё и… Снова смотри на ситуацию иначе. Снова вспомни всё до последней детали и пойми — прошлое, напоминавшее золото, оказалось медью. Ты думал, оно белое, а оно чёрное. Следовало срочно поговорить с Деласаром. — Холодно, — процедила Марция. — Чего застыл? Передумал брата возвращать, что ли? — Пытаюсь переварить, — а не стоило даже ожидать, что спустя десять лет разлуки всё пойдёт, как в юности грезилось. Ужасающий пожар не мог не оставить последствий, но как Борон справлялся со смертельными ожогами? Почему ни разу не подал вида, что винил Кимсана? Впрочем, разве не подал… Обросший шипами, гневный, он всем существом кричал о подозрениях, не подпускал близко, мстительно дерзил каждый раз, когда Кимсан хотел сблизиться. Стало быть, дотронувшись до сакрального — до памяти, — Борон всего лишь отомстил. Забрал разум взамен за тело. — Думаешь, моя кровь и впрямь избавит его от порока? — Даже если вдруг нет, — Марция проследила за тем, как Кимсан принялся ходить из стороны в сторону и грызть фаланги пальцев. — Там от его амбиции и не осталось толком ничего. Считай, просто искупишь вину и подаришь возможность жить. Примиришь с Посланниками, они предложат способ заняться чем-нибудь полезным и искупить грех. Захочет — согласится. — Воспротивится — умрёт, — спесиво фыркнул Кимсан. — Лучше вообще к жизни не возвращаться, чем вот так. Как моральный инвалид… — Ну не начинай. Люди после всякого живут, и не жалуются, и новые цели находят, ты, вон, от будущего другого совсем хотел, и что, не помер же? — но внимание Марции окончательно рассеялось. Она напоминала мышь, почувствовавшую приближение хищника. Кимсан же, поедаемый безумной мысленной взбудораженностью, заметил это в последний момент. — Что с тобой такое? — Ты прости, дружок, но мне с тобой наедине больше нравилось, — с последующими словами Марции и след простыл. — Падальщики пернатые. Холодок пронёсся под затылком, просвистел и толкнул скрипучую дверь. Кимсан успел разве что осечься, отпрянув от стола, на котором по-прежнему лежала раскрытая книга. Знакомый голос принадлежал уже отнюдь не покойнице. Под потолок, взъерошив чёрные перья, взмыла Рената. Спустя мгновение от её крыльев отделился бестелесный дух и вскоре обратился Деласаром. — Душа моя, — настороженно, с некоторой долей скрываемого возмущения пропел он. Боне мысленно чертыхнулся. Оцепенело разглядывая Сэлдори, начиная с его шнурованных высоких сапог и заканчивая расцелованными ветром русыми волосами, он только представлял, какой кровавый ужас остался на полу в холле. — Позволь мне поинтересоваться, каким конкретно образом ты решил развлекаться, пока меня не было? — Предка решил призвать, — беззлобно хмыкнул Боне. — Чего же ты сразу не сказал, что Борон мертвец? Ответно возмущённый взгляд поднялся на Деласара, и тот, на удивление, даже не поспешил извиняться за вновь поздно поступившую информацию. — Не сразу понял, что ты стабильно хорошо реагируешь на шокирующие новости… А с предком — ну, так и подумал, когда не обнаружил у себя в сумке Пергамент Скорби. — Зачем тебе Пергамент Скорби на время полёта за съестностями? Деласар загадочно подмигнул. Благо, ни он, ни Кимсан не собирались бросаться друг на друга с кулаками за подобные проделки. Они только привыкали к совместной жизни и деятельности, и если всплывало неожиданное недопонимание, допущенное кем-либо, оставалось лишь приветливо разбавить обстановку скорым её решением. Кимсан засмотрелся на то, как обмундирование Посланника на Деласаре поблёскивало при дневном свете благодаря многочисленным ремешкам, бляшкам и застёжкам. — А кем из мёртвых конкретно Борон является, знаешь? Сэлдори приосанился. — Мертвецов так просто не классифицируешь. Но я бы сказал… он что-то явно более сложное, чем классический высший лич. — Сложнее высшего лича, значит, — Кимсан развернулся к раскрытой книге и навис над ней. — Я тебе сейчас весь разговор слово в слово пересказывать буду. Потом предложу одну безумнейшую идею, а к ней ещё до кучи. Можно? — Нужно! — ободряюще воскликнул Деласар и подошёл ближе. Когда его заботливая ладонь проникла в угольные волосы Боне, тот податливо прильнул к ней виском. Взгляды встретились. На лицах, разбив всякую серьёзность, мелькнули примирительные улыбки. — Ты прости, ладно? С этого момента никакого умалчивания важных деталей. Поверь, я бы не воспользовался ими в корыстных целях. — Да знаю, знаю, — Кимсан наигранно закатил глаза. — Я же тоже ритуал в тайне провёл. Но давай мы впредь будем вместе такими вещами заниматься. — Договорились, — мизинец подцепил шнурок от оберега на шее Безупречного. Деласар с ласковым собственничеством подтянул его к себе. Грудь прильнула к спине. — Итак, Гибельная Кровавая Роза…