— Ты мне что-то хочешь сказать, ворожей? — Я? Я обсуждаю ситуацию Джинны. — Как же. Понимаю и принимаю, если тебе так угодно.
Миарский синдром всплеснулся и тотчас затих. Джинна поднялась, вырвала у Борона из рук часики и спрятала в кармане чёрной туники. — Все наёмники Валериана погибли в пути, — она сдерживала злость. — Они не пережили первых часов в Союзе. Вот вам и женщина, которую хочется уберечь. Без меня товар даже до сегодняшнего состояния не дотерпел бы. Хватит болтать, за работу. Стоило вернуть презентабельный вид хотя бы самым любопытным вещам. Благо, и Борон в прошлом имел опыт работы с конструктами, и Кимсану навыки реставрации заметно помогли. В шесть рук работа пошла быстрее. Карманные часики оказались алхимическим преобразователем. Циферблат откидывался, позволяя засыпать внутрь вещество, затем опять захлопывался, а секундной и часовой стрелкой настраивались необходимые изменения. Кимсан занялся заменой стекла, удалением трещин на металле и вылетевшими винтиками. — Магические свойства, что приятно, не утрачены, — заметил он, подняв голову и смерив ехидным вниманием Борона, пыхтевшего над миниатюрным проектором. — По сути, мы тратим время на косметические процедуры… — Мэйнайо занудный педант, — откликнулся брат. — Если вещичка покажется ему недостаточно привлекательной, он и полезной её не найдёт. Подумай, старик живёт целую вечность, ему не просто дьявольски, ему боже ж ты мой как скучно! — А за качественный товар доплачивают, — кивнула Джинна и вставила на место выпавшую секцию из переносного дварфийского холодильника. — Крысарии и так отобрали у нас немало. — Я рад, что мы отправляемся в Гелторион, — подытожил Кимсан. — Он и двести лет назад был передовой страной по части уровня жизни, что говорить про сейчас… Астра тоже хороша, но уже осточертела, Меззия разве что для отпуска сгодится, про Чащу и Союз вообще молчу. — Говорил же, наш любитель роскоши, — Борон увлёкся разговором и сбился в формуле. Проектор задрожал, заходил по полу ходуном и вдруг бахнул: из отверстия в верхней пластине повалил дымок. Джинна вскочила. — Это тонкая работа и жутко дорого! Что ты сделал? Борон вскинул руки в примирительном жесте. — Погоди, не ешь меня. Он выдавал размытое изображение — видимо, плетения порвались. Я хочу попробовать восстановить. Кимсан, расквитавшись с часиками, поднял тяжеловесный браслет из медного сплава. — Дирвир… — он прочёл вслух яркую гравировку, светившуюся в полумраке комнаты. При поднесении к лампе она тускнела, при столкновении с темнотой опять загоралась. — «Новый Гелторион», — Джинна приказала себе не нервничать и оставить Борона в покое. Она заколола в пучок густые волосы и подошла к Кимсану поближе. — Так часто обозначают изобретения, вышедшие уже после Раскола Левиафана. — Левиафан… — Безупречный взглядом спросил разрешения и надел браслет на запястье. Он тут же сомкнулся, сжался до нужного размера и прострелил кожу электрическими импульсами. Под гравировкой высветились цифры. Браслет считал пульс. — Я долгое время тому назад изучал историю Гелториона. Некоторые верят, что Левиафан был реален. Но я придерживаюсь теории символизма. Думаю, его фигуру просто используют в пересказе как… эмблему? Оживлённый образ революции, разрушившей баланс всего сущего. — Но ведь это как с драконами, Сан, — успешно починив проектор, Борон выбрал себе новую жертву. Ею стала связка амулетов, растерявших камешки для настройки на заклинания. Коллекция магических фокусов. — Никто их не видел с незапамятных времён, но мы имеем все улики, указывающие на то, что существование драконов — правда. — Мы не имеем чётких улик о существовании Левиафана, только россказни моряков о том, как эта тварина вылезает из глубин, предвещает гибель страны и сжирает её целиком, — отпарировал Кимсан. — Но, как мы знаем, за последние сотни лет ни одну страну не съели. Даже не попытались. — Ты просто не хочешь верить в огромного змея, способного проглотить материк! — возмутился Борон и запустил в брата снежком из пергамента. Кимсан ловко поймал его и подмигнул. Джинна улыбнулась и с гордостью заметила: — Я тоже глубоко погружалась в историю Старого Гелториона. Даже очень. И да, сейчас принято разруху, случившуюся в те времена, сбрасывать на Процветание и устроенные ими тотальные разрушения. Но всё-таки есть информация о том, что в водах Моря Талантов действительно обнаружилась инфернальная тварь. Уничтожить её послали Эльгиду, но все они погибли. А «Левиафан» бесследно исчез. — Существуют целые объединения энтузиастов, желающих найти змея и залезть к нему в желудок, покопаться в съеденном, — дополнил Борон. — Но в твоих словах полно правоты, Кимсан. Историю много раз меняли с тех пор. Вполне возможно, Левиафан — одно из искажений. Ненадолго работа продолжилась в тишине. Кимсан увлёкся зеркалом, способным менять возраст и другие детали внешности, а Борон с Джинной корпели над протезами для рук, особенно в них влюбившись. Всем ведь было известно, что Мэйнайо одеревенел от вечной жизни и никак не передвигался, слившись с сутью заросшего города. Протезы могли его обрадовать. У Борона из головы никак не выходил Иона. Продемонстрировав способности друида, ночью он просто исчез, лишил шанса и смысла его преследовать. Слова Волдемара, как назло, вообще сбивали с толку. Действительно ли Грач погиб? В самом деле? Нет же. Нет! Кимсан, проницательный до мозга костей и явно не позволивший амнезии столь легко одолеть его во второй раз, уже места бы себе не находил, будь оно так. Кто-то точно затеял заговор. Попытавшись отвлечься, Борон ошарашил резким вопросом сразу обоих спутников: — Джин, а когда ты спросила, «давно ли я такой», что ты имела в виду? Она удивлённо отпрянула от стола, над которым склонялась почти впритык. — Я нечисть, да, — Борон решил бить в лоб. — Причём давненько. Кимсан выронил умный циркуль. — А ты? Джинну застали врасплох, и не то чтобы она обрадовалась этому, но не смутилась, нет. Накинула шаль на вечно мёрзнущие плечи, вздохнула и столь же легко призналась: — Не в обычном понимании. Просто меня вернули к жизни в тот момент, когда спасать было почти поздно. Попался талантливый жрец. Он вытащил меня, хотя тело и душа, как бы сказать, уже успели… частично отойти к Майвейн. Покалечиться. Ну и вытекли некоторые последствия. Кимсан деликатно промолчал и уткнулся обратно в зеркало, ведь к диалогу не был приглашён. Борон явно хотел уточнить, но тоже не решился. Джинна, заметив общее напряжение, добро улыбнулась. — Я не повторяла попытку самоубийства, если вам это интересно. Просто жена Валериана обозлилась на нашу интрижку в те времена… и меня переехало дилижансом. — Тереза? — Кимсан поперхнулся. — Я помню её дивной девушкой. — Когда муж беременной дивной девушки предаёт её, сложно поступить иначе. Я хотела бы сказать, что не виню Терезу, но… нет, это было ужасно. У меня по сей день мучительные судороги, я не могу танцевать как прежде. И ещё. Валериан очень хотел детей. От неё у него дочь осталась, а от меня… уже ждать не приходится. — Да, мёртвая суть сразу бьёт по способности к рождению, — мрачно заключил Борон. — Мне жаль. — Зато я больше никогда не думала о том, чтобы добровольно заканчивать жизнь. Меня чуть не убили, ничего романтичного в этом нет. — Ясно, почему Валериан так сильно боялся отпустить тебя, — Кимсан неожиданно поднялся и прошествовал к Джинне, понуро сидевшей на ковре. Он опустился рядом и почти невесомо обнял её за плечо. — Знаю, ты наверняка винишь себя во всём, но помни… Валериан очаровашка, прекрасно понимающий, кто на самом деле устроил твоему организму сладкую жизнь. Это Тереза зарекомендовала себя жестокой сукой, а не ты. Да и сиротские приюты никто не отменял. — Мы… думали об этом, — с трудом улыбнулась Джинна. — Я люблю его. И не жалею ни о чём, и не считаю, что увела из семьи. У них с Терезой всё было плохо. Сейчас я даже дружна с их дочерью, она в этом году идёт в школу. А счастье находится и в других вещах… Кимсан поцеловал Джинну в макушку и ободряюще пожал её ладонь. — Мы не дадим тебя в обиду. Жена Валериана — наша лучшая подруга. Эх, а жаль, я не подкатил к тебе шары десять с лишним лет тому… — Кимсан! — рявкнул Борон. — Что? Ладно, меняю вектор. У нас как раз нет родителей, не желаете ли вы с Валерианом усыновить двух неплохих ребят? Комнату залил общий хохот.***
Товар был окончательно подготовлен за пару дней. Джинна сдружилась с Боне, почувствовала себя в их обществе гораздо уютнее и перестала страшно нервничать из-за каждой поломки. Части изобретений удалось вернуть достойный вид и восстановить механизмы работы, часть сгинула бесследно. В утро перед встречей с Мэйнайо, пока Кимсан и Джинна вовсю реставрировали древний кубок, в комнату вошёл Борон с толстенной книгой в руках и с громким стоном завалился прямо на диван. — Наткнулся тут в городе на одного ценителя истории и в частности морских глубин, он продал мне её за… — младший не договорил, и каждый понял, что книга купленной не являлась. Либо Борон умудрился её обменять, либо применил шантаж, либо подло стащил. Кимсан закатил глаза. Книги они себе позволить могли, а наёмников нет. — И вот что любопытно, в очень старых источниках действительно упоминается Левиафан, как тварь, побывавшая в Гелторионе. И не только в Гелторионе, а много где и много раз. Но меня заинтересовало другое. Аффект Левиафана. Так называемая критическая степень умопомутнения. — Что-то вроде нашего синдрома? — Кимсан оторвал кисточку от поверхности кубка. В последние часы он истинно наслаждался, ведь наконец-то по-настоящему занялся искусством. Джинна разрешила разрисовать кубок. На нём быстренько начали появляться снежные пейзажи и грибы-гиганты, под стать растущим в Муаракае. — Скорее последствие очень долго протекавшей крыши. Зачастую протекавшей незаметно для обладателя, — Борон с видом знатока задрал нос. Кимсан всхлипнул от смеха, вспомнив брата юным — он так же валялся на каждом диване, закинув ногу на ногу и зачитывая вслух интересные фрагменты из книг и энциклопедий. — Знаешь, когда жена грозится уйти от непутёвого, но вроде бы и адекватного мужа, а он вдруг убивает её, их ребёнка и себя. Или живёт человек счастливо, светится ромашкой, всему радуется, а потом сбрасывается с моста. Или вообще мой любимый пример — тот самый тихий ученик Коллегии, внезапно взрывающий половину учебного корпуса. — Так, хорошо. Всех этих людей потенциально объединяло скрытое давление, — Кимсан сложил ноги в позе лотоса и продолжил рисовать. — Ученика Коллегии травили, самоубийца не сумел пережить гибель важного человека, отца доконали на работе. Всё в таком духе. — Именно, — Борон щёлкнул пальцами. — Происходят события и переживания, которые давят грузом на твою психику, пока она не лопнет как орешек. И вот подобное «внезапное и разрушительное преображение» начали называть Аффектом Левиафана. Знаете почему? Потому что этот подводный змей «так же внезапно покидает морские глубины, как внезапно жертва прибегает к ужасной идее умереть или убить, и так же поглощает всё живое и мёртвое, как она поглощает себя и других». Иными словами, ты терпишь, а потом взрыв и, подобно Левиафану, сжираешь всё на своём пути. Бездумно толкаешь в забвение. — Это уже попахивает Вирналеном, — Кимсан поднял бровь. — Ты же мой умница, — Борон оживлённо присел на край дивана. — Левиафан, согласно этому источнику, является сыном Вирналена. Одним из порождений Выколотых Глаз. Считается, за несколько часов до трагедии он или Вирнален приходят к жертве во сне и приглашают её совершить преступление, обещая взамен сладкую награду. Зачастую этой наградой является Пустота Заводи, но человек уже не способен соображать здраво и бездумно соглашается. Так он отдаёт честь и Вирналену, и Левиафану, приносит им жертву, а сам не получает ничего. — Что ж, раз по миру снуют последователи этой рыбины, — вообще не стараясь в деликатность, изрёк Кимсан, — значит, и Левиафан имеет право на существование. Наверное. — Я бы на вашем месте снизила тон, — фыркнула Джинна. — Мы, конечно, в Союзе, но язык стоит держать за зубами. Просто позаботьтесь о том, чтобы самим во сне Вирналена не увидеть. — У нас всё нормально, — хором отмахнулись Боне и переглянулись, тотчас мысленно над собой посмеявшись. О нет, они оба сходили с ума, каждый по-своему. И если Кимсан хотя бы отчасти охранялся «светлыми» Богами, то Борон тем же похвастаться не мог. О, наоборот, он носил у сердца обещание Вирналена однажды принести спасение. Как бы этим спасением не стал Аффект Левиафана, подумалось вдруг.***
Джинна вежливо советовала Борону остаться в постоялом дворе, прогуляться по Муаракаю или найти любое другое занятие, которое отвлекло бы его от похода к Мэйнайо, но ни одна из её попыток не увенчалась успехом. — Зачем бередить его старую неприязнь к тебе? — спрашивала Саллин. — Я за помощь всё равно заплачу, ты отлично постарался. — О, дорогая, нет. Я пойду к нему из принципа, — отвечал Борон. — И, так уж быть, буду держаться особняком, просто спутником, просто телохранителем. — Ну да, когда ты стоишь рядом, мало кто захочет нападать, — Кимсан не упустил очередного шанса съехидничать. Арн прислал весточку — гостей ждали ранним вечером в Театре. Многоуровневое строение, воздвигнутое до самых облаков (благо, плававших над Муаракаем довольно низко), было укрыто зелёной завесой. Паутина грибов расплывалась по монолитным стенам, хвастаясь скользкими шляпками размером и с фалангу пальца, и с крышу дома. Колючие лозы опадали с балконов и щекотали болотистую землю; стёкла окон оставались мутными, излюбленными фигурной паутиной. Из каждой щели что-то росло или выглядывало. Не каждый даже учёный сразу догадался бы, что. Кимсан, не питавший огромной симпатии к насекомым, уже на мосту к Театру весь изнервничался и издёргался. «У тебя на коленке паук, — один раз заявила Марция, он чертыхнулся и ударился ногой о потрескавшийся замшелый бордюрчик. — Я пошутила». «Я ещё сыграю на струнках твоих слабостей, сестрица», — огрызнулся Боне. «Вы уже вдоволь наигрались на них недавними разговорами». «Это какими же? Марция? Марция!» Она больше не отвечала. Кимсан и Джинна шагали впереди, а доверенные люди Арна вели новую повозку, поменьше, плотно заставленную спасённым товаром. Борон брёл сзади, наблюдая за сидевшими на крышах нимфами — прекрасными леди, которых не обезображивали ни наросты на коже, ни проблески коры на лицах, ни пустые, заселённые букашками глазницы. Ладно, последнее, безусловно, слегка отталкивало… Настал миг, и над головами раскинулись старинные своды, усеянные гигантскими мигающими очами. — Прямо как те глазастые деревья в лесу, — вспомнил Кимсан. — Мне бы такие ресницы… С колонны на колонну прыгали, жужжа, огромные стрекозы — размером они точно не уступали человеку. Замирая при виде гостей, молча сканировали их усиками. — Этот театр — к слову, моих рук дело, — похвасталась Джинна. — Хм, и что тебя толкнуло к такому оригинальному дизайнерскому ходу, как полчище мошкары? — поинтересовался Кимсан, отмахиваясь от облюбовавших его огромных мотыльков. Они были слишком мохнатыми и жуткими. — Сначала здесь были руины, жалкие обломки былого, — улыбнулась Джинна. — Когда мы отбили Муаракай от Эльгиды, я решила реставрировать это место. А без мха и насекомых никуда, это ведь дом Мастера Растений в конце концов. Они пришли со временем. По приближению к дверям в главный зал — самому воплощению гигантизма из металла и камня — Борон сравнялся с Кимсаном и прошептал ему: — Когда настанет момент, не пугайся. Мэйнайо представляет из себя в высшей степени жуткое существо, он… говорящее дерево, кишащее жизнью. Если попытается сблизиться с тобой, полюбуешься на его коллекцию личинок, только… Без склонности к пиромантии, ладно? — Ладно, остановлюсь в своих опытах на тебе. Из тени зарослей крапивы вышел Арн, заставив всех остановиться. Он отчаянно кутался в плащ из медвежьей шкуры, будто никак не способный согреться. Джинна нахмурилась. Колибри выглядел куда более обеспокоенным, чем обычно, и вот уж точно совсем не находил себе места. — Мэйнайо будет встречать вас по одному. В воздухе повисли напряжение и тоска. Ещё не понимая, откуда текла последняя, братья осторожно перевели взгляд на Джинну. — Тогда просто я одна и пойду, — решила она. — Нечего нам подолгу занимать ваше время, мои спутники подождут снаруж… — Нет, — оборвал Арн. — Мэйнайо хочет видеть всех. И зайдёте вы одновременно, но примет он вас по очереди. Зловещий намёк, мелькнувший в ослепительных глазах Корня, пустил по ногам сквозняк. Арн кивнул, будто призывая не медлить. Джинна храбро шагнула вперёд, в разинутую пасть приоткрывшихся ворот. Кимсан неуверенно последовал за ней. Борон резко бросился к нему и почти схватил за пояс, чтобы оттащить назад и предупредить об опасности, но не успел. Из зала в коридор вырвались дурманы: сизо-зелёный дымок ударил по рецепторам и унёс в совершенно иной мир. Как и обещал Арн, каждого по отдельности.***
Борон нашёл себя в песке. Всё напоминало перемещение на Перепутье Снов — те же тошнотворные колючки в горле, та же полная оторванность от реальности. Только картины представали вокруг не дьявольски тёмные, а, наоборот, ослепительные. Яркие, размазанные, словно полное оттенков небо подсветила пара-тройка выкуренных самокруток. Под бинты забивались румяные крошки. Жгучий ветер пустыни душил и изъедал кожу, не позволяя ни встать на ноги, ни перевернуться. Удавалось только корчиться и кашлять. — Под страхом смерти я запретил тебе возвращаться ко мне, — землю сотряс могучий голос, раздавшийся с небес. Борон задрал голову и узрел над собой одно из недавно упомянутых вскользь созданий: гигантский малахитовый дракон, раскинув перепончатые крылья, висел в воздухе. — Но ты дерзок и совершил ровно то, чего я ожидал — наплевал на предупреждения. — Т-ты сказал мне однажды, Мэйнайо, что я не преуспею в поисках, — Борон стиснул зубы и, борясь с одурновением, приподнялся на локтях. Дракон напоминал об иллюзорности встречи, доказывал, что явь погасла. Раньше Мэйнайо не приходилось видеть в обличье чешуйчатой твари… У этого должен был быть смысл. — Твердил, что я слишком наглый, слепой и жадный и что бессмертия мне не достичь. Выкуси, старая деревяшка. Я познал нежизнь. Пустыню вдруг встряхнуло, как мешок с мукой. Песок взмыл вверх, искусал глаза и забился в рот. Борон заревел, а дракон приземлился рядом, вонзился когтистой лапой рядом с его головой. Он пару-тройку секунд молчал, с любопытством рассматривал несчастного, а затем спросил: — И какова же нежизнь для тебя на вкус? Будучи живым, ты описывал суть своих поисков «вечным благом тела», — сквозь мощь величественного голоса прорывались сиплые старческие нотки, но расслышал бы их лишь тот, кто уже встречался с Мэйнайо однажды, кто прекрасно его знал. — Что теперь? Влачишь существование в ветхом теле испепелённого параноика, бегущего от церковников? Вот тебе и бла-а-аго… — Подавись, Мэйнайо, — Борон обиженно зашипел и встал на ноги. Земля шаталась под ним, но наконец удалось хотя бы посмотреть в огромные золотые глаза. — Я кое-как существую, пичкая себя дорогущей наркотой — да, моё недо-бессмертие мне подарил возненавидевший меня брат — да, за мной гонятся лицемеры со «светлой» стороны Пантеона — да. И покой я познаю, только сдавшись и сдохнув совсем. Но смысл-то как раз в том… Смысл-то как раз в том, что ещё не сдох. Я возвращался, возвращаюсь и буду возвращаться, дьявол тебя дери. Не сдался мне покой. Вот она, нежизнь. Мэйнайо замолчал. Он смотрел в самую душу колдуна, истрёпанную, поблекшую, будто бы вовсе не существовавшую в его слабом, но вытерпевшем настоящие бури теле. Потом спросил едва ли не по-детски тоскливо: — Ты принёс мне что-нибудь? Борон фыркнул спесиво, но удержался от глупого ответа. Он ничего не приносил, только помогал Джинне и лгать об этом не собирался. — Лишь свою гордыню… — Повтори? — Свою гордыню и ничего более, Мэйнайо. Всё остальное я потерял, — голос Борона дрогнул. Он и не понял, как признался. Раньше казалось, проще доверить слабость кому-нибудь не слишком-то и могучему, более человечному и простому. Но вдруг стало ясно, что правильнее открыться перед кем-то великим, даже если в глубине боишься признать его величие и полон зависти. Нужно лишь проглотить проклятущую жажду к бестолковым соревнованиям и рискнуть. — Ты прав. Однажды я пытался найти в тебе учителя, но был слишком самонадеян и потому справедливо послан прочь. И в будущем ещё не один раз необратимо ошибся. Но теперь я живу, с чем живу. Иное слишком далёко. Последовала удивлённая тишина. Затем: — С-с-смелые слова. Но неужто ты прекратишь бороться за большее? А когда придёт заклятый враг, обнажишь ли и перед ним искренность своей жажды быть? — Заклятый враг… Сейчас мне неведомо, жив ли он. — Не того ты врагом считаешь. — Это, стало быть, мне виднее. — А что видно-то из пустоты Заводи? Мэйнайо оплёл Борона всем своим телом и сбросил хвост к его ногам, словно приглашая в путешествие. Погоревший без единого сомнения забрался на дракона и ухватился за смертоносные гребни, а тот взмыл в воздух, всё выше и выше к иллюзорным небесам. — Гляди. Внизу раскинулась уже совсем не пустыня. Гигантская могила без конца и края сменила её. Серое ничто, сотканное из вулканического пепла, паутинных коконов и шелкопрядных творений. Взгляду Борона представились земли более гиблые, чем бизоньи кладбища Союза. Полчища уродливых мотыльков ровными рядами брели вдаль один за другим, протаптывая гигантскими лапками тропу за тропой. Коконы на земле продолжали недвижимо наблюдать за ними, навек заковав в своих утробах бездыханные комочки некогда жизни. Борон на миг ощутил, как перестали болеть ожоги. Пощупал лицо и не нашёл ни бинтов, ни ран на нём, ни шрама из детства. Только буйный ветер разбивался брызгами о щеки. Мир окончательно поблек, цвета исчезли, а чешуя дракона из изумрудной обратилась в грязно-медную. Остался только туман. Он был повсюду. — Я поведаю тебе тайну, — произнёс Мэйнайо. — О какой в Атисе знают лишь единицы. Но, получив её, ты не возымеешь права поделиться с другими. — Ты удивительно щедр ко мне! — хриплый голос надорвался, ведь его хозяин пытался перекричать ветер. — Я знаю цену тайнам! И тем, что не сумел раскрыть самостоятельно, тоже. Обещаю, ни одна живая душа не узнает. Из горла дракона вырвался надменный смех, и он снова взмыл ввысь, а затем рухнул вниз. Раскрылась пасть, извергла белый дым, и он смыл забвение: унёс пепел, паутину и шёлк прочь. Борон узрел мостовые: именно по ним брели мотыльки, наматывая на усики странные светящиеся комочки. Армиями брели в светлую даль, тащили клубки, крутили, крутили… — Плато… — затаив дыхание, прошептал Боне. — Верующие привыкли представлять его дивной лесной тропкой, над которой парят голубые бабочки. Как видишь, из правды в их фантазиях только… цвет. Мэйнайо приземлился на обломанную башню, спустил вниз длинную шею и позволил Борону, скользя по ней, очутиться прямо у его рогатой головы. Обнажившемуся зрелищу не было ни конца, ни края: одни мотыльки исчезали в тумане, другие появлялись, ни один не оступался, не сбивался с пути и не уходил в сторону даже на шажок. Удивительное… Отсутствие хаоса, а вместе с ним отсутствие жизни. Плывущие ряды мёртвых стражей. — Душ не существует, Борон Боне. Борон замер, переведя взгляд на Мэйнайо. Он только-только понял, почему тот предстал драконом. Чешуйчатые гиганты изображали тщеславие, эгоизм и самонадеянность. Мастер Растений предпочёл обнажить перед гостем его утрированное отражение. Но души?.. Их не могло не существовать. — Это метафора? — Я не являюсь любителем запутывать. — Такого не бывает. — Бывает. Замени слово «душа» словом «память». И представь, что Майвейн — не миловидная богиня, а коварная тёмная фэй, пожинающая со всего мира вкусную информацию из сознания смертных. Борон отрицательно затряс головой, почувствовав, как онемели конечности. О подобном приходилось когда-то разве что философствовать, но не более того. Странная истина всё ломала, переворачивала, превращала в абсурд. Абсолютно всё. Каждое до последнего существо в Атисе верило и знало, что души существуют. Никоим иным образом иначе не удалось бы проворачивать возрождения, платить за запрещённую магию, общаться с умершими, а… — А Мотыльки — сборщики этой информации, — продолжал Мэйнайо. — Иногда случается, что они, пока тащат Майвейн украденную память умершего, роняют клубочек обратно в Атис. Этот клубочек падает на беременную мать или новорожденного младенца, порой на мужчину, который вскоре отдаст семя. Тогда в мир приходит дитя с отголосками воспоминаний умершего хозяина клубочка. Но это не перерождение, а случайность. — В конце нет ничего? — В конце нет ничего. Там каждый сливается с Майвейн в беспорядочном муравейнике информации о прошедших тысячелетиях и сотнях сменённых поколений. Заводь Вирналена мало отличается от плана фэй. Ни в одном из этих мест ты более себя не опознаешь. — Но как же… — слишком многие вещи сразу перестали иметь значение. То, за что раньше приходилось хвататься из последних сил, не играло никакой роли. Борон и На`ан так бежали за душой Кимсана, так по заверениям Аннабель пытались перехватить её, настоящую, у Посланников, вернуть умершего в истинном воплощении. Матеуш заблуждалась. Они все обманывались. Если Мэйнайо говорил правду и идея души с самого начала была ложной, многое теряло смысл. — Твой брат, каким ты его помнил с детства, погиб, когда Перепутье Снов впервые исковеркало его память, — продолжал Мастер. — Позже Посланники перехватили клубок информации, почти отошедший к Майвейн, и вернули его в тело Кимсана, но уже повреждённым. Так появился другой Кимсан. Старый организм с по-новому сложившимися воспоминаниями, отчаянно оберегаемыми им от окончательного забвения, а следовательно, и окончательной смерти. Грач старался сохранить личность Кимсана истинной, но при его амнезии некоторые изменения просто необратимы. «Так я убил его? Я убил его почти сразу же, как он уничтожил в пламени моё тело? И кто из нас ныне больше жив? Неужто тот, при ком целее память?» «Там, где один потерял красоту, второй потеряет рассудок», — шептали тени с Перепутья Снов. — Выходит, я-то как раз жив, — вот оно, откровение. Борон ещё не терял памяти, хотя почти потерял тело. Он не терял «души», хотя думал, что платил ею за силы. А платил он рассудком. И, если продолжит, окончательно сойдёт с ума. — А На`ан? Я потерял одну девушку, возможно, в Заводи Вирналена. Заводь стирает память. Стирает же насовсем? Мэйнайо долго молчал. Он хрипло дышал, сотрясались поломанные колонны некогда великих угодий святых, а мотыльки и дальше бездушно тащили клубки информации в белую мглу, где исчезали, чтобы вернуться вновь. — Ты сам знаешь. Вирнален — вестник необратимой гибели рассудка. Даже отыщи ты её тело, оно будет куклой, не помнящей и десятой части того, что умудрился вспомнить Кимсан. Вирнален стирает. Майвейн коллекционирует. В глазах запрыгали искры. Борон шатнулся, чуть не повалившись с дракона, но в последний момент удержался. В понимании Мэйнайо смерть означала гибель памяти. А смертные заблуждались, ложно верили в важность вечно здорового тела, ослепнув к пониманию важности сознания. Борон тоже. Борон собственноручно убил Кимсана, забравшись к нему в голову, и потерял возможность вернуть юную любовь брата в её изначальной форме. А сам… Сам подло жил, жил дальше, пусть организм и отказывал. «Вечное благо тела» не являлось бессмертием. Бессмертием являлось «вечное благо разума». Мэйнайо служил живым доказательством. — Стремись не отдаться в лапы тем, кто по-настоящему хочет высосать из тебя всё сущее, — закончил Мэйнайо. — А не ищи врага в каждой курице. Приспешники Богов — всего-то пешки. Борон помешался. Весь задёргался, одолеваемый отчаянным осознанием необратимости содеянного. Он был… совершенно… беспомощен. Он казался себе таковым. На`ан погибла? Белая Крыса не справилась и попалась в ловушку Кита? И то же самое ждало бы Кимсана, продолжи Борон сминать его память, как руки гончара глиняный кувшин? Погоревший ничем не отличался ни от Майвейн, ни от Выколотых Глаз. — Пешки, говоришь? Хочешь сказать, Посланники не имеют понятия, на кого работают? Или жрецы? Жрецы, возвращающие к жизни, не знают, по-твоему? Мэйнайо снова захохотал, только очень тихо. — Это очень тёмная тайна, колдун. О ней знают лишь жуткие уроды мира сего. Добро пожаловать в наш круг. — И ни один из… ни один из… — Только Майвейн, Кайстис, Атесса и такие, как я. Теперь ты тоже. Живи с этим. Живи и знай, что вера в души — хитроумная иллюзия, навеянная Собирательницей. Майвейн — Жнец, и рано или поздно она сожрёт тебя. Подумай, как этого избежать.***
— Я расскажу тебе сказку о Чёрном Регенте, последний старший сын проклятой семьи. Кимсан судорожно охнул и тут же поднялся на локтях. Пряный морской воздух бил в ноздри, принося полюбившиеся и отчего-то опьяняюще родные ароматы Гелториона. Никогда бы не подумалось, что иллюзия могла быть так красива. Её сумел бы навеять лишь тот, кто располагал неподдельным умением видеть прекрасное и ценить. Ноги Безупречного свешивались с оборонительной стены Акгена, знаменитого парящего города, и глядели в бесконечно чёрное море. Волны показывались иногда, совсем едва тревожа штиль, подмигивали серебром. Голос, донёсшийся сбоку, велел повернуть голову. Уместившаяся рядом женщина бесконечно напоминала лицом Деласара. Кимсан сразу узнал пепельную эльфийку, одну из немногих представительниц почти погибшего народа Бледных… Непроницаемым взглядом она гуляла по силуэту Безупречного, пока ветер колыхал её неровные грязно-синие локоны. — Однажды это несчастное государство охватил туман войны. Под чередой раздоров пала его былая мощь. Ты любишь историю, Кимсан. Помнишь, как начиналась Судная Ночь? К Кимсану медленно приходило понимание его положения. Он вспомнил, как потерял сознание в облаке ядовитых миазм, а затем очутился здесь. Сидевшая рядом женщина единственная не являлась игрой воображения, хотя вполне могла являться аватаром для одного сумасшедшего кукловода. Кимсан коснулся холодной эльфийской руки. — Ненавижу прикосновения, — она отдёрнулась. Серо-угольные глаза зло забегали. Лицо на секунду исказилось, обнажая многочисленные клейма, а затем снова обратилось прекрасным. — Прости, — прошептал Боне. — Итак, достопочтенного Филина лишили жизни за дерзкие речи, когда один из бунтовщиков бросил в него свой топор. Правительство казнили прямо в порту на глазах у невинных людей… Изуверское изобретение учёного из Процветания очаровало всех оставшихся представителей полиции и велело им жестоко расправляться с несогласными. — И наконец из вод поднялось чудовище, о котором столько сладких речей ты и твой брат пустили сегодня на волю, — голос эльфийки то болезненно садился, то надрывался, то снова звенел песней сирены. — И сейчас я открою тебе великую тайну, Кимсан Боне. Ты не имеешь права ни с кем ею поделиться. Жуткий змей не является лишь инструментом символизма. Он взаправду существовал и существует по сей день. Кимсан недоверчиво сощурился и проследил за пальцем женщины, которым она указала в сторону горизонта. Над морем поднялся и заиграл призрачный спектакль… Обрывки былого. Воды разверзлись, расплескалась белой патокой убийца русалок. Из бездонных глубин вырвался на волю громадный монстр: нечто, мигом потопившее большую часть флота. Исполинское тело змея заворачивалось в узлы, двигалось зигзагами и во много раз превосходило размерами даже оборонительные стены города. А самое страшное — наколдованная эльфийкой пьеса была лишена звуков. Не трещали мачты, не ревела зубастой пастью адская тварь, вокруг головы которой кружились усики-глаза. Нет, полная тишина. Кромешная.И смерть в воде.
— Левиафан, сын Вирналена, явился узреть гибель Старого Гелториона. В его желудке утонули множество смельчаков, ринувшихся в бой, его воплем был выжжен разум сотен славных воинов и воительниц… И только один дерзкий храбрец летел к Левиафану на острокрыле, не боясь посмотреть смерти в глаза. Кимсан не видел лица бесстрашного героя, не понял даже, мужчина он или женщина. Лишь сквозь размытую дымку тумана и брызги воды приметил чёрные одежды и столь же чёрные волосы, метавшиеся по содрогавшейся спине. Он узрел, как рептилия не удержала наездника и, одолеваемая ужасом перед Левиафаном, рухнула прямо в море. — Жалкое количество счастливчиков Атиса знают этот страшный секрет. Чёрный Регент летел к Левиафану, чтобы заключить с ним самую грязную и жестокую сделку во имя спасения любимой страны. Немой спектакль продолжался: Регент, едва дыша, выбрался из солёных объятий моря, забрался обратно на острокрыла и воззвал к чудовищу. А оно, преисполнившись любопытством, прислушалось к отчаянным мольбам. Море утихло, остановились танцы волн. Но вот, секунда, и Левиафан поднялся ввысь, под самые облака, а затем упал, разломав в щепки почти все оставшиеся корабли. Его гнев с новой силой обрушился на город, и здание за зданием, стена за стеной принялись обращаться в прах, ровно как гасли тысячи жизней, которые тварь уносила за собой в проклятое Забвение. — Видно, мольбы его не разжалобили, — Кимсан хмыкнул, не понимая, почему у него так саднило в душе жаждой рассмотреть Регента внимательнее, понять, ради чего он ринулся навстречу мерзкому порождению мора. — А если, говоришь, это был грязный сговор… Значит, я отказываюсь понимать. Как можно спасти страну, разрушив её подчистую? — Тебе ли не знать, что иногда наши формулировки бывают неправильно поняты кровожадными уродцами, — эльфийка прильнула к Кимсану и обхватила его за оба плеча длинными ногтями. — Вот и Левиафан понял Регента по-своему. Нечаянно погубить страну, желая спасти её — такое горе. — В чьём облике ты предстал, Мастер? — Кимсан не узнавал в женщине ни одну из исторически важных фигур. А он не забыл бы Бледную, изучая историю великой страны. — Зови меня Заря. После того как Левиафан напал на гелторские города, Чёрный Регент пришёл за моей помощью, несмотря на наши вечные раздоры. И, конечно же, я согласилась помочь. Кто откажется поймать это зверьё в прочную клетку и изучать, пока не затошнит? Стало быть, подумал Кимсан, Мэйнайо принял форму кого-то пусть и важного, но давно позабытого для разговора с ним. Вероятно, таким образом он ублажал любовь Безупречного к театру или дразнил его неравнодушие к одному бледному эльфу. Но почему речь шла о Левиафане? Кимсана не так уж и интересовали ублюдки из Багровых, он давно уже держался от них подальше, даже если загорался любопытством и ностальгией к коллекционированию. Небо вспыхнуло, и с его высот повалили огненные шары. Багровые всадники на рептилиях неслись прямо на змея, а за ними следовали чародеи и облачённые в форму полиции бойцы. Наяву жуткое сражение длилось часы, но для Кимсана — жалкие минуты. Он видел, как от непробиваемой чешуи отлетали пули, как даже самая могущественная магия разбивалась о тушу Левиафана и не причиняла ему вреда. Тогда показалась Заря. На одном из острокрылов она летела неподалёку от Регента, окруженная ещё несколькими отчаянными храбрецами. — Больной сценарий, — Кимсан никогда ничего подобного не видел. — Как если бы Вирнален сошёл с небес во плоти… Невозможно. — В далёкие времена творились безумные вещи и врагами людям служили существа, о которых сегодня сложно даже помыслить, — Заря сначала захлебнулась хохотом, затем оскалилась обиженно и вдруг обнюхала затылок Безупречного. — Д-да, ты пахнешь знакомо. Ты пахнешь, как мой заклятый враг и заклятый друг. Смотри. И Кимсан смотрел. Он видел, как море обагрилось гибелью несчастных, как оглохли от воплей Левиафана бойцы, прикрывая кровоточащие уши и пытаясь вслепую стрелять по его усикам. Как сгинули они в ядовитом дыму. Как взбешенный змей оскорблённо посмотрел прямо в глаза Чёрному Регенту и, недолго думая, кинулся на его ближайшего союзника. Долговязую тишину разорвал отчаянный вопль. Левиафан без жалости проглотил очередную жертву, а воды сотряс рёв беспомощности и ненависти. Регент упал: обессиленно свалился на берег вместе с острокрылом, сломал несколько костей и захлебнулся в сумасшедших рыданиях. Минуту спустя над городом встала стена огня, какой не видывала ранее ни одна живая душа, и пламенный шквал охватил всего Левиафана целиком. Кимсан сощурился, жадно впиваясь взглядом в фигуру Регента. Он продолжал не мочь различить ни одной яркой детали. Только кровь на лице, только помешанность, ярость и сумасбродство в каждом жесте. Регент извергнул пламя, одолевшее змея, а Заря пустила следом смертоносный луч дезинтеграции. Левиафан упал, но перед тем издал последний крик, унёсший жизни оставшихся союзников. Не сумев перетерпеть зов сына Выколотых Глаз, они тоже рухнули камнем вниз. Остались лишь пепел и снег. Плачущие хлопья падали с неба в воду и на берег, будто провожая умерших в последний путь извиняющимися поцелуями. — Есть причина, по которой я решил разыграть перед тобой именно этот спектакль, цветочек паслёна, — Мэйнайо вдруг подал собственный голос, и облик Зари смазался. Задёргались очертания. Так Кимсана звал только Деласар. Вот оно, подтверждение их с Мэйнайо сговора. Обернувшись, Боне увидел целую Бездну Тарейно в неморгающих чёрных глазах. Перед ним уже не сидела Заря, пускай лицо напротив и оставалось тем же. Только снова клеймённым… — Какова же причина? Я не принёс тебе дара в ответ. — На кой чёрт мне твои материальные дары? — Мэйнайо тесно обхватил Кимсана за лицо левой рукой. — Представь, сколько я живу. Моя дочь давным-давно погибла, изъеденная неизлечимым проклятьем, а затем погибла моя первая любовь. Второй же жить ещё тысячи лет, с каждым днём сходя с ума, деревенея, сливаясь с этим мёртвым городом. Я всего лишь хочу, чтобы меня послушали. Чтобы что-то увидели. И запомнили, навсегда запомнили подарок, который преподнесу. Кимсан оторвал эльфийскую руку от своего лица и часто заморгал. Всё перепуталось. Мэйнайо звучал так, будто прощался, будто не имел больше времени. Его голос дрожал, как дрожал у смертельно уставших, поеденных тоской вечного бытия стариков. — О, как ты напуган! — громко воскликнула уже Заря. — Не бойся, а запоминай. Левиафан не был убит окончательно и не пропал бесследно, как о нём говорят, а Чёрный Регент бродит по Атису по сей день. Одержать победу над безвозвратным забвением можно при помощи того, кто повелевает Желанием. Регент повелевает, отыщи его. Не сейчас, однажды, если покажется, что Пустота победила. — Если Пустота победит меня, я не сумею никого сыскать, — Кимсан с сомнением нахмурился и бросил последний взгляд вниз, на берег, где Регент сидел в снегу один, склонившись над десятком невидимых могил тех, кого любил. — Но если Пустота одолеет моих близких… как мне искать того, даже чьего треклятого имени я не знаю? — Регент ближе, чем ты можешь себе представить. По окончанию войны он навёл на всех морок, заставивший позабыть его лицо, фамилию и имя, лишь бы спрятаться от горькой и ненужной славы. На тебе всё оборвётся, Боне. И проклятье вашего рода, и ничто, мешающее миру вспомнить.Ты — есть конец.
***
Чтобы не позволить себе плакать, Джинна всегда очень сильно сжимала губы. Сжимала она их и теперь. На потяжелевших ресницах застыли слёзы, отчаянно хватаясь за кончики и не хотя упасть. Всхлипы вырывались сами собой. На Джинну единственную дурман подействовал совсем слабо: она так и осталась гостьей Театра, не отправилась ни за одним видением. Нет, лишь прошла по ковру из золотистых листьев прямо к сцене, сквозь которую проросли дивные летние цветы. Цветы, ожившие для неё даже посреди гиблой зимы. Над головой не парили драконы, из-под ног не скалились злые змеи. На воплощение в них умирающему созданию уже не хватило сил. Их хватило на иное: когда Джинна опустилась в центр сцены на колени, в её объятиях очутился иллюзорным призраком старый и уставший человек. Этот человек доживал свои последние секунды. Впрочем, нет, в привычном понимании Мэйнайо никогда не являлся человеком. Ему повезло родиться сигрусом-быком, чьи рога и копыта никому не давали форы. Но, в отличие от соплеменников, предпочитавших строить тихую жизнь в Чаще Непокорности, Мэйнайо возжелал стать мастером школы Изменения. Экспериментируя над разумом людей и животных, он превращал первых в последних, а последних в первых. Он воровал великие тайны Атиса и использовал их, чтобы обмануть смерть. Он строил Теневые Обелиски, выпускавшие в мир жутких созданий и превращая тех в собственных слуг. Опытам, творимым Мэйнайо, позавидовали бы в свои темнейшие времена и Борон, и Марция Боне, и Волдемар Арон, и Деласар Сэлдори, и сам Чёрный Регент. Его боялись, его осуждали, его ненавидели. А кто-то заслуженно обожал. Он стал тем, кем стал: Мастером Растений, Мастером Превращения, Мастером Реинкарнации… Ныне же просто одеревеневшим стариком с пустыми глазницами, где некогда покоились изумрудные очи. Джинна мягко гладила иссохшие конечности, проходя пальцами сквозь, и не могла поверить, что её верный друг умирал. Он всем чудился бессмертным. Он жил долго. Очень долго. Дольше самых старых эльфов. Теперь даже немощная фигурка, клубком свернувшаяся на коленях, была лишь тенью. Последней игрой иллюзии. — Как мастер перевоплощения способен погибнуть? — Джинна давила слёзы, но зря. Она не пугалась ни мошек, забравшихся на бёдра и лёгших вереницей, ни зубастых тараканов, забившихся под подошвы сапог. — Муаракай так велик, так красив. Я вернулась сюда спустя столько лет, чтобы увидеть счастье в твоих глазах. Из глазниц жалкой коряги вытекли и тут же застыли две капельки янтарной смолы. — Вот тебе мой секрет, Розовая Бабочка. «Вечного блага разума» не существует. Джинна непонимающе сморщилась. Мэйнайо продолжил, и голос его нашёптывался ветром: — Прошли годы, прошло очень много лет. Я нашёл способ воплотиться в этом городе, я есть этот город, навсегда им останусь. Но сил жить с таким грузом на памяти у меня больше нет, — он коснулся девичьей щеки. Сухими листьями, подброшенными сквозняком и нежно шлёпнувшими розовую кожу. — Теоретически бессмертие существует, тысячей разных способов ты способен обманывать ветхость тела и даже освежать рассудок, выбрасывая из него ненужный к запоминанию опыт. Но рано или поздно ты просто устанешь жить. Устанешь и выберешь ничто. Джинна подняла влажный взгляд, заметив в тенях наблюдавшего за нею Арна. Он, понуро сутулясь, смотрел скорбно и с тем же неверием, словно грустное дитя. Раз даже вечно радостный колибри казался столь измождённым и горестным, значит, конец в самом деле пришёл. — А если ты слишком упрям и будешь обновлять свой разум до последнего, в конечном счёте всё равно погибнешь, ведь изменишь собственное «Я» до неузнаваемости. Нет, я выбираю ничто. — Я не могу и не хочу в это верить, Мэйнайо, — Джинна напрочь позабыла о товаре. Она даже не представляла, что явится не к «скупому и вредному», как привык выражаться Борон, а к умирающему. Это был слишком страшный удар. — Но я счастлива, что могу побыть с тобой рядом в последний момент. Я счастлива, что добралась сюда. А Арн и Айлин ведь ничего не сказали, до последнего подло не предупреждали. Возможно, исполняя последнюю волю правителя. — Запомни, Бабочка, бессмертие измеряется тысячелетиями, но даже у него есть предел. Оно достигается богомерзкими путями, съедает твою совесть и затем позволяет существовать, пока разум способен терпеть. Но разум устаёт, гибнет, гибнет память, а память и есть всё сущее. — И больше ты не протянешь? — Если попытаюсь протянуть больше, там уже буду не я. Вместе с солью слёзы принесли Джинне жуткое осознание: сколько существ полегло в поисках вечной жизни тела, но все из них ослепли, позабыв про невозможность обзавестись вечной жизнью разума. Знай Саллин об отчаянном поступке Деласара, она очень хорошо поняла бы, почему он избрал судьбу Дерека Ионы. Дерек сгинет через пару сотен лет, не успев сойти с ума и узреть смерть десятков родных и близких. Чёрный грач сидел на ветке старого дуба, росшего рядом со сценой. Он не вмешивался. Он провожал. Как и лиса, спрятавшаяся за гигантским белым грибом. — Ах… Прости. Твоей семье нужно золото, много золота, никакие не страшные тайны, — Мэйнайо обволок Джинну тёплым воздухом, велел ораве серых бабочек сесть на её плечи, а одной ивовой ветви склониться сверху и опуститься на спину. Он обнимал её. — Отдай мне самое сентиментальное, что у тебя есть. Забери остальной товар назад. Мои Корни справятся и без него. Джинна завозилась. Поднялась, позволив иллюзии старика развеяться, бросилась к обозу с товаром и начала перебирать одно за другим. Ничто не казалось прекрасным вариантом для провода Мэйнайо в пустоту. Ничто не подходило. Не нужны были ему уже протезы, зеркала, браслеты, холодильники. Заметив проклятущий холодильник, Джинна вдруг расплакалась так горько, что Арн не сдержался и дёрнулся её утешить. Но не успел: первым на хрупкое плечо приземлился грач. Птица боднула пушистой головой шею доброй подруги. Джинна вздрогнула и пришла в себя, сочтя пернатого гостя за очередной привет от Мэйнайо. Она вернулась на сцену с маленькой музыкальной шкатулкой в руках. Естественно, среди товара той не нашлось бы. Джинна выудила её со дна личной сумки. — Мой муж подарил мне её в тот день, когда я хотела умереть, — драгоценный подарок был опущен на покрытый мхом пол. — Я выжила и с тех пор каждую ночь слушаю эту прекрасную мелодию перед сном. Пускай она останется с тобой до конца. Скромная балерина закружилась на пьедестале. Трогательная мелодия взмыла под потолочные своды, в такт ей зашевелились листья деревьев. Запели птицы. Застрекотали цикады. Заквакали лягушки. Зажужжали осы. Вся живность, наполнявшая Театр, сначала взбесилась, потом же воспела прощальную песнь. Дух Мэйнайо, его голос, его слабоощутимое присутствие развеялись окончательно. Только до разума Джинны в последний раз облегчённо донеслось: — Ты живее, чем кажешься себе, моя девочка. Помни об этом. Вернулась тишина. Естественная, не гиблая. Джинна продолжала иногда всхлипывать, вслепую поглаживая грача на плече по шее. Затем, когда Арн и Айлин вышли на сцену, птица упорхнула. Колибри коснулся руки когда-то возлюбленной. — Плоть и кровь Мэйнайо навечно останутся здесь. Они срослись с этим городом лозами, грибницами, дубами, — прошептал он. — Прости, мы не могли предупредить тебя заранее. Мастер хотел дождаться естественного прихода каждого из вас и вручить по подарку. — Мы останемся править Муаракаем, пока не разделим судьбу Мэйнайо, — отважно откликнулась Айлин. Она хорошо держалась, но тосковала, казалось, сильнее всех. — Я его Корень и никогда от него не отрекусь. Джинна когда-то тоже могла остаться здесь, обратиться кем-то подобным лисе и колибри, но избрала иной путь. Заметив, что Арн едва держался, она крепко его обняла. — Возьмите всё-таки товар… — Тебе он нужнее, — улыбнулся Арн и благодарно поцеловал Джинну в висок. — Когда вы отправляетесь в Гелторион? — Подумывали на рассвете. — Тогда ещё попрощаемся. Джинна взглянула себе под ноги, но шкатулки уже не увидела. Должно быть, таинственным образом Мэйнайо забрал её с собой. И, возможно, где-то там, где его разума уже не существовало, дальше играла музыка. — А где его душа? — спросила Джинна. — Не у Майвейн же. — Мэйнайо расщепил её на столько осколков, сколько никто и никогда не соберёт воедино, — хмыкнул Арн. — Ни Кит, ни Мотылёк. Айлин сорвала с ветви персикового дерева сочный плод и протянула его Джинне. Лиса выглядела вмиг осиротевшей, потерянной и страшно одинокой, но иногда бросала незаметные никому взгляды в сторону усевшегося у витражного окна грача. — При жизни Мэйнайо казался жадным, но таковым на деле не являлся, — призналась она. — Он делился всем с теми, кого считал родными. Думаю… Думаю, его желание безвозмездно перед уходом подарить каждому гостю по великому подарку сполна это подтверждает. — Только нельзя нарушать главное правило, — Арн смахнул слёзы из-под глаз. Они с Айлин опустили себе на губы по указательному пальцу. — Никому не говори об услышанном. Оно навек твоё.Для остального мира Мастер Растений так и останется жив — никто не узнает о том, что больше он следит за Муаракаем, не дышит им и не общается с певчими птицами.
Томясь в неведении, жители города и всего Атиса продолжат считать правителя невредимым. Так оно и будет.
Ведь ещё одну тайну Мэйнайо рассказал Деласару перед тем, как сотворил из него Дерека Иону.
Даже там, где погибла твоя память, в чьём-то сердце останется жить память о тебе.
В том и кроется единственное верное воплощение бессмертия.