I AM (NOT) DOLL

Гул в ушах, Чонни слышит только собственное сбитое дыхание, глаза почти не раскрывает, под ним — Виён, за бедра в себя направляющий. Едва перейдя порог двухэтажного дома, тот набросился, со стеной сравнил, когда вдавливал изо всех сил, а Чонни уже в спальне стянул с себя и промокший свитер, и испачканные в грязи ботинки.

Я привык жалеть, что просыпаюсь, Привык думать, думать и снова думать, А привычка та Губительной оказалась. Потому что и сейчас я жалею.

Чонни выбрасывает лишнее из головы, на Виёне сосредотачивается, о себе, благо, забывает, себя убивает, не мечется больше, и там он, где всегда хотел быть, и что ему дело до всего остального? До родителей, с которыми он полтора часа назад поссорился, разговаривая по телефону, до Тэна, в очередной раз прошедшего мимо него без толики внимания, до учёбы, от неё ведь слово одно осталось? Чудо-истории происходят не с такими. И всё же, Его угораздило в одну из них попасть. Со стороны доносится посторонний шум, Чонни меняет наклон головы, бросает взгляд на раскрытую дверь и на несколько секунду замеревшего в неосвещённом коридоре Юнги. Виён знает, из-за чего Чонни растерялся, ему не надо для этого смотреть на дверь, потому что он прекрасно догадывается, кто за ней стоит. Как всегда. — Успокойся, — приподнимается Виён, немного тянет пораженного Чонни на себя, — он просто представляет себя на твоём месте. И заканчивает фразу поцелуем, этим скрепляет немой договор о взаимном молчании, этим будто бы говорит, что тема — закрыта, не начавшись почти. И что творится тут, Чонни с огромным рвением игнорирует, ему незачем усугубляться, когда и без того сердце проколото гвоздями толстыми по несколько раз, чтобы насквозь дыры эти пробить и чтоб не зашить, не склеить, только терпеть, Да, чудо-истории происходят не с такими. Увы, не со всеми. Где-то ночью Чонни просыпается от неприятного ощущения в горле, ищет в темноте какую-нибудь из футболок Виёна в шкафу, надевает чуть ли не первую попавшую, которая не доходит до бедер, и спускается на первый этаж. От яркого света на кухне приходится визуально осматриваться лишь одним глазом, причём всё время закрывающимся, наощупь он тянется к графину, из него прямо пьёт, чтобы не терять времени на поиски кружки, и Понимает, что он здесь не один. Чонни до последнего отговаривает себя, однако искоса всё же поглядывает на кухонный стол, за которым Юнги в окружении учебников и тетрадей что-то пишет. Чонни спешит, слава богу, тот не обращает на него внимания, ставит на место графин, мнется, правда, когда готовится вернуться в спальню, на спину всматривается, сгорбленную в меру, в оправу очков под светлыми волосами, Слова Виёна вспоминает. И давится этими мыслями, буквально притом, задыхается, руку прижимает к грудной клетке, которая сжалась вся, дробит на пушинки маленькие из-за того, что хозяин её чью-то мечту на корню срезает, прямо по горлу, кровоточит, но вовремя зашивают. Юнги стучит пару раз по спине, Чонни легче враз становится. От взаимодействия такого противоречивого, когда не словами говорят — вербальным образом, Чонни уже ломится в ту дверь, через которую от этой реальности уйти можно, не видя, что прямо под носом написано: «Выход закрыт». Он переводит дыхание, наготу едва прикрывает задравшаяся футболка, Юнги присаживается обратно на место, ручкой вертит нервно и снова возвращается к записям. Чонни не нужно боле контакта,

Тоску заметил, Она на часы всё время пальцем Указывала, А никто не обратил внимания, Что на них Время в миллион раз медленнее идёт.

И когда часы эти остановятся, никто их вновь заводить не будет. — А чем вы тут занимаетесь без меня? — появляется на лестнице полуобнажённый Виён. Никому ведь чувствовать это опять не хочется. — Я же сколько говорил: «Не сиди до поздна». Устанешь же, — обращается он к Юнги, когда приближается к столу, тот головы не поднимает. Чонни через плечо его разглядывает рисунки человеческого скелета с подписями мелкими буквами, Хотя у самого Юнги нет скелета, ибо стержня нет, потому что он ломается, опору теряет, стоит взглядом пересечься с Виёном, и тут же потерять, когда он Чонни накрывает объятиями. — Само по себе ничего не делается, — выдыхает Юнги, вместе с воздухом выпускает невидимый дым не выкуренных сигарет, которыми бы с радостью убивался вместо обиды. Виён крепко тонкую чоннину талию обхватывает, голову на плечо укладывает, ластится котёнком. Это игра не для троих. Юнги изо всех сил зажмуривается, конспекты перебирает, продолжать разговор не хочет до истерики, и сил у него просто нет что-либо говорить. — Иди спать, уже поздно, — Виён целует Чонни в шею, облокачивается спиной о холодильник. — Хорошо, — не спорит брат и как можно быстрее, не глядя, уносит с собой все вещи.

А с ними и Ад свой личный, Который при себе всегда таскает, Ведь оставит где-нибудь, В Рай точно не попадет. Такова судьба, таков уговор, Таков подарок Божий по любви, Что дорога в Рай ему Лежит Чрез Круги Ада.

Не дожидаясь хлопка двери и стихнувших шагов на втором этаже, Виён с Чонни срывает футболку, его на тот самый кухонный стол роняет до синяков, где ещё пару минут назад Юнги дышал, и, аромат его до сих пор чувствуя в воздухе, накалённым до предела, из Чонни выбивает голос, стон, крик, слёзы, абсолютно каждую мысль, на части практически рвёт, о нём не заботится, и самого Чонни никак не ощущает, про него полностью забывает даже, ведь всё внутри заполнено ядовитым этим запахом Юнги. Виён чуть позволяет себе начать дышать, остановиться не может, хоть уставший Чонни просит, Виёну достаточно новой порцией насытиться, и всё повторяется. Юнги, в одну точку уставившись, еле губами шевелит, с ванной комнаты звучит музыка душевой кабинки, он ей повинуется, смешивает её с тем, что доносится снизу, песнь собственную поёт, колени обхватывает, печалится, ведь такой шестнадцатилетний, такой нежеланно молодой. Чтобы ничего не чувствовать, надо никем не быть.