Let me take you for a ride
Мне редко что-то снится. В детстве, конечно, дела обстояли куда хуже и меня мучили кошмары по несколько раз за ночь. Стариковский сон достаточно тревожен, и бабуля взваливала на свои осунувшиеся плечи непростое дело — укладывать меня спать. Сколько ночей она проговорила со мной обо всем, делясь историями о молодости (благополучно забываемыми из-за скучного содержания), о нашей семье, о событиях, которые бы я никогда не застала. Она делала все это для меня, будто сон старикам совсем не нужен. Лет в семь все прекратилось и мне больше ничего не снилось. Совсем. Вернее, бывали какие-то смутные картинки, которые забывались под утро, но несравнимые с прошлым. Иногда я мечтала, чтобы мне приснилось что-то запоминающееся и яркое. Первый кошмар спустя десять лет затишья мне приснился перед изгнанием из личного Эдема, что символично. В том, что все происходящее исключительно плод моего воображения я не сомневалась — предметы были чересчур размыты. Вариант со смертью отметался почти сразу. Тогда мне было не с чем сравнить, но сейчас могу сказать, что это было первое мое осознанное сновидение в жизни. По очертаниям окружающая обстановка напоминала академию для одаренных юных дам. Светлые стены, белые каркасы кроватей, уставленных в ряд у стены. Солнечный молочно-белый свет проникал сквозь распахнутые окна, подчеркивая, как много пыли, напоминавшей снежную труху, кружило в воздухе и оседало на черных капроновых колготках и кремовом шелке (или атласе?) комбинации. Платье едва прикрывало задницу, вынуждая ощущать дискомфорт и бесконечно одергивать его вниз. Белоснежная изящная рука, ничем не отличимая от манекена в магазине — ни теплая, ни холодная, подхватила под локоть, будто мы выстраиваемся парочками в начальной школе. «Все почти готово! - нараспев произнес неизвестный женский голос над ухом». Определить, кому он принадлежит, практически невозможно — женский силуэт расплывчат и больше походит на говорящее пятно с руками манекена, нежели живого человека. Парадная лестница менее роскошная и куда уже, чем в Опере Гарнье в Париже, которая встречалась мне несколько раз в журналах с интерьерами, обожаемыми матерью. Шаги практически невесомые, парящие, перечеркивающие законы гравитации. Где-то вдали слышалась органная музыка и монотонное произношение одних и тех же слов на латыни. Я слишком часто слышала ее в коридоре и в стенах школы, а потому спутать практически невозможно. На последних ступенях холл наполнился мраком, поглотившим весь свет, осталось лишь немного рассеянного свечения, кружащего в воздухе какой-то звездной пылью. Покачивающийся колыбелью зал не пустовал. Невыразительные и расплывчатые лица свидетелей, разместившихся в несколько шеренг, шелестели одеяниями и продолжали нашептывать что-то. В руках одной из них покоилось серебряное неглубокое блюдо, на котором в три ряда были уложены тонкие кругляшки, похожие на неподнявшиеся лепешки. «Гостии, - промелькнуло в голове, — евхаристический хлеб». Нам рассказывали об этом на «мировых религиях», и на мелованных страницах прилагалось изображение Евхаристии на фреске из храма в Македонии. Только окружающая обстановка ничуть не соответствовала тому, что нам рассказывали. Профанация? Женщина буквально волокла меня, крепко сжимая за локоть, но резко отпустила, когда раздался громкий стук в дверь. Поместив руки выше, она скинула вниз две тонкие лямки, и сильнее надавила на мои плечи, вынуждая опуститься в жесте повиновения на колени. «Corpus Edimus, - громче произнес женский голос и сразу же подал перевод для тех, кто незнаком с латынью. — Мы вкушаем тело». Свидетели повторили за ней эхом. «Sanguinem Bibimus. Мы пьём кровь». Стук становится громче, голоса мгновенно замолкают. Входная дверь нещадно скрипит и практически сразу раздается лязг засова от непрошеных гостей, слышится шелест одеяний — тяжелая ткань скользила по деревянному полу. Парализующее чувство слизкого страха накрыло с головой, напоминая чем-то преисподнюю, где я не в силах пошевелить и пальцем по своей воле. Звуки перестали существовать, заглушенные единственным, громким и почти гипнотизирующим, схожим с топотом на ипподроме или в городском парке, где предлагают прогулку на лошадях. До меня запоздало дошло, что происходящее — черная месса. Дьявол делает один шаг, выставляя передо мной левое копыто изящной, практически скульптурной ноги, к которому я непременно обязана припасть губами — еще одна форма проявления акта почтения. Стоит опуститься под давлением ниже, и чувствуется, что грубая темная шерсть отдает сырой землей и чем-то приторно-гниющим. Звериный рык заглушил раскат грома снаружи. Он не приемлет неповиновение. «Osculum infame, - шепчет женский голос». Что за чушь. «Ave, Ave! Tolle Corpus» Не в первый раз я подумываю начать молиться не темной стороне, но до сих пор не выучила ни одной молитвы и не припомню ни одного псалма. Интуиция подсказывает мне, что если я упомяну Бога, то мне без колебаний вырвут язык и сердце. Но это же нереально. Я отодвинулась назад, избавившись от оков давления одной лишь мыслью, что исходом происходящего управляю в одиночку. Последователи дерзостью не отличаются, а верность делает их безликой невыразительной толпой. Лапа, покрытая лохматой шерстью, вырисовывала на моем лбу перевернутый латинский крест, царапая кожу когтями. Простой невидимый контур стал царапиной, в следующий раз глубоким порезом, а под итог кровоточащей раной. Кровь, густая и теплая, хлынула как под напором, но быстро сменилась тонкими струйками, заливаясь в глаза, марая ткань. Если запрокинуть голову, то алая жидкость потечет по шее вниз медленнее, что я и решилась сделать. Боязнь столкнуться взглядом с властелином ада не ощущалась как прежде, но и дышать я не могла. Его лик мутный, но не расплывчатый, как и у остальных, - если долго присматриваться, то есть вероятность различить козлиные уши, рога и мутные ледяные глаза со зрачками, суженными до размера спичечной головки, вопреки расхожим представлениям о том, что у Дьявола зрачки отсутствуют вовсе или напоминают черную бездну. Легкие разрывались, будто под пыткой peine forte et dure, и все кончилось. Я распахнула глаза, хватаясь рукой за пульсирующее горло, точно все происходило наяву. На лбу выступила испарина, но никакой крови не было. Когда пульс нормализовался, на меня обрушилась позабытая волна растерянности и страха, морального истощения. Сейчас было бы неплохо запахнуть полы старого розового махрового халата с вышитой птичкой слева, схожей с эмблемой штата, и шаркающими шагами дойти до комнаты бабушки, упасть на старую скрипучую тахту, закрыть ноги маленькими диванными подушками и ждать новой невыдуманной истории. В тишине под покровом ночи всегда с легкостью вскрывались шкафы со скелетами. Дело в том, что в моей семье все хорошие рассказчики. Кто-то становится отличным оратором, кто-то складно повествует городские легенды и страшные истории, а моя семья — сказочники. Согласитесь, лжецы звучит хуже. Отец с матерью рассказывали друг другу о любви вплоть до развода, брат маскировал свои сатанинские увлечения, я приукрашивала занятость, то есть, по мнению большинства, я продуктивна и деятельна круглые сутки, но в действительности… сами знаете. Вранье у нас растекается по венам отравленной кровью. Все началось с прадеда. Он был родом из небольшой деревни Вудсборо и всегда стремился к деньгам. Во время сухого закона прадед неплохо зарабатывал на контрабанде, но был отправлен за решетку (здесь очень много неточностей) и вышел на свободу после Депрессии, когда повсюду говорили о войне и Дюнкерке. Он был трусливым человеком, боявшимся оказаться записанным задним числом на фронт (тут тоже неточности); однажды ночью кто-то постучал в дом, и прадед заперся в ванной, полный решимости перерезать себе глотку. Вероятно, что это был бродяга или кто-то из местных жителей, но подпитываемый страхом и мотивацией прадед отправился в пресловутый «сахарный город» и сменил фамилию на Рейзерн, казавшуюся очень немецкой. Патриот из него был хуевый и вплоть до окончания войны прадед осветлял свои медные волосы и учился говорить с немецким акцентом, полагая, что после победы Германии его не затронет печальная участь. Забавно то, что ни его жена, ни дети не знали о трусости главы семейства, и карты он раскрыл перед невесткой — моей бабушкой. Ни мой отец, ни дед никогда не задумывались о составлении генеалогического древа, а я подумывала о проекте для школы во время очередной бессонницы. Вам будет не интересно, если я начну выстраивать рассказ из одних диалогов, а для меня проблематично. Когда вы храните что-то в памяти, но не пытаетесь вспомнить до мелочей и уж тем более перенести на бумагу, то воспоминания менее отвратительны. Они не убивают как онкологическое заболевание - медленно и мучительно, поражая раковыми клетками каждый орган. Я раньше мало об этом задумывалась, хоть и не проходило и дня без ностальгии по чему-то светлому из детства, по времени, когда я была счастлива, но не понимала этого.***
Из школы Готорна меня выперли, быстро и без лишнего шума. Вру. Шума было хоть отбавляй. Главное — до обиды банально. В комнату трижды постучали — два коротких стука и один длинный — не знаю, что это обозначает на азбуке Морзе и обозначает ли, но среагировать я никак не успела, да и в шкаф лезть глупо. Умный человек всегда проверяет и его. Никаких криков, возгласов и вышвыривания вон. Преподаватель спросил, есть ли у меня другая одежда, но получил отрицательный ответ. У меня, блять, теперь ничего не было. Одеждой обеспечили, но мужской и не подходящей по размеру. Штаны еле удерживались на бедрах, рукава пиджака пришлось сразу же закатить, как и на рубашке. Руководство было не в восторге и это очень мягко сказано. Меня же подбивало спросить, почему преподаватель решил рыскать в комнате ученика в его отсутствие. У нас никто бы не стал искать в комнатах что-нибудь или кого-нибудь, если бы не было доноса на наркотики или алкоголь. Мне пришлось слишком часто повторять свое имя за один день, и первые пару раз я сболтнула, что журналист — заученная фраза при виде тех, кто тебя вдвое старше. Я отвыкла от этого и от ненавистного имени в частности. В детстве я к нему практически не цеплялась. Дома меня звали «малышкой», «солнышком» и «дорогой», а друзей было не так много, но детишки, с которыми мы шатались по полям и клянчили конфеты, называли по-всякому. Это было одно из условий нашей дружбы и так удобнее, и вы сейчас сами поймете почему. Когда вы живете в небольшом городе среди южных реднеков, не блещущих фантазией, у вас будут друзья по имени Мэри, Джон, Энн, Лиам и Элизабет. Решающим фактором считается год рождения и то, какое имя было на пике популярности. Знаете ли вы, сколько сокращений существует к имени «Элизабет»? Дохуя. Грубо — не спорю, но честно. Лиззи, Лиз, Эльза, Либби, Бетт, Бетани, Бетта, Бетти, Лизетт, Лайза, Элайза, Элла, Элли, Иззи. Я могу продолжать еще очень долго, смысл ясен — имя отвратительное. Но еще хуже, когда твоя семья решает проявить чуточку фантазии, но немножко в ином направлении и называет тебя «Элизабетта» с уклоном в Италию. Все бы ничего, но как мое имя только не коверкали при написании: меняли буквы местами, добавляли «z» вместо «s», теряли вторую «т» и, в конце концов, писали «Элизабет», игнорируя доводы и официальные документы. Мой вам совет, если хотите испортить ребенку жизнь — назовите его редкой или иностранной формой самого распространенного имени. Ректор школы практически сразу произвел впечатление желчного и мелкого человека, и дело вовсе не в росте или предубеждениях. Есть же такие мерзкие типы, что стоит им раскрыть рот, тянет блевать или передергивает. Раздражение, скрытое за маской дружелюбия, сочилась гноем из него, наверное, с того момента, как я оказалась на стуле напротив него, доказывая невиновность. Я не слышу мысли, не смотрю в хрустальный шар, чтобы увидеть будущее, но достаточно следить за реакцией, чтобы прочесть по ней отвращение к нынешней Верховной — мисс Корделии, сквозящее ядом в словах. Зацикленность на свержении женского правления и желание занять место во главе стола, но загрести выгодное положение не своими руками, а используя Майкла. Притащи в одну из комнат кого-то постороннего обычный студент, и его дни в учебном заведении сочтены, но речь шла о Майкле, а он — Альфа — золотой билет превосходства над ведьмами. Что бы он ни совершил, что бы ни сделал, совет школы Готорна будет рукоплескать и шаркать ножкой — Ах, как силен наш Верховный! В этом ли не проявление двуличия и подмены понятий во всей красе? Подобную реакцию часто можно встретить в школе, особенно в спортивных секциях, где тренер любит перенять лавры на себя, а директор подчеркивать, что дикаря-перекати-поле превратили в законопослушного гражданина Америки. Не исключено, что я чересчур категорична на их счет, но, право слово, это взаимно. Умение контролировать эмоции тоже своего рода дар, а он, к сожалению, им не овладел. Чего только стоила фраза: «Вы та самая журналистка, трудами которой местные жители вооружились коктейлями Молотова?» Они отправили меня поесть с остальными и, боже, это было сравнимо с публичными унижениями в школе. Учащиеся смотрели на меня, используя весь доступный спектр эмоций: с пренебрежением, удивлением, восхищением, омерзением, похотью. Оставалось лишь пришить алую букву на одежду или позволить линчевать. На ужин подали уже знакомый черствый хлеб, оловянные столовые приборы и консоме, оставляя на десерт осуждающие взгляды. Как будто переодеваешься в одной раздевалке с мальчиками, застывшими в пубертате и с трудом контролирующими желания. Заслонив рукой лицо, я медленно водила ложкой по неглубокой тарелке, завороженно наблюдая, как ценные жиры оседают на олове, не вслушиваясь в чавканье. Никогда не любила супы. Короткое обсуждение, не потребовавшего личного присутствия великих советниц, — клянусь, на последних словах ректор глупо захихикал, — итогом которого стало решение отправить меня, ныне бездомную и мертвую для общества, под крыло к благодетельнице мисс Корделии-за-своих-горой-Гуд. Решение оспариванию не подлежало, а я и не стремилась, зная, какой ответ последует при возражении. Майкл — создатель, воскреситель, следующий Верховный, Альфа и так далее и тому подобное, но он не знает, что делать со мной. Он мог спуститься в ад, как уже делал ранее в стремлении привлечь внимание и повторил чудо снова. Один нюанс — от сильных ведьм был прок, а я стала ожившим трупом. Во рту все еще ощущался гадкий привкус жирного бульона — позабытой жидкой пищи, когда я вернулась в комнату в ожидании часа отправления. Проблемы подступали и подступали, приумножаясь, как снежный ком, несущийся на тебя с горы. На самолет меня не посадить — отсутствие документов, поездом не отправить по аналогичной причине, позвонить некому. Вчера все было хорошо, а сегодня в царстве, где никто не умирает, мертвецом оказалась я. Неподвижное пламя, мягкое освещение, смятая постель — комната оставалась неизменной. Мир рухнет (ха-ха), а неуменьшаемые свечи продолжат гореть на кованой подставке-подсвечнике. Так, собственно, и случилось. Время вновь потеряло значение. Я лежала на кровати и гипнотизировала дверь в ожидании, что сейчас постучат. Меня пробивал озноб вопреки тому, что одежды на мне теперь больше, чем в последние дни, а босые ноги укрыты по голень покрывалом. Тысячи вопросов, следующих друг за другом, но сливающихся в один: что делать дальше? Домой возврата нет, в университет не зачислят без тонны бумажек, которых не получить будучи мертвой или по поддельным документам, общество похоронило под толщей земли неизвестного штата. «Вот, - думаю я, - вот что чувствовала Ева во время изгнания из рая». Майкл вернулся в комнату и выглядел безразличным. Это плохо — в бесцветном взгляде практически невозможно различить эмоции. Брат в сердцах предпочитал кидаться ругательствами, но Майклу подобное чуждо. — Что тебе сказали? - я приподнялась на локте и поджала колени ближе к себе. — Не отстранили от занятий? Майкл усмехнулся и отрицательно покачал головой: — Они мне ничего не сделают, говорил же. Кто именно зашел сюда? — Ты мне скажи, они твои мастера, - я изобразила пальцами кавычки над последним словом. Описание произошедшего он из меня вытянул лучше любого опытного журналиста чередой вопросов, на которые нельзя было ответить просто «да» и «нет». Свои подозрения о том, что группка неудовлетворенных колдунов использует его, я все же решилась озвучить вслух, и почти сразу получила ответ об общей идее свержения парадигмы ретроградов. — Ты хотя бы знаешь, что такое «парадигма»? — Если что-то не складывается — надо это срезать на корню. А эту проблему следует решить радикально. Это не его слова, скорее прямое цитирование. — Как ты узнал, что я мертва? - я протараторила это на одном дыхании под девизом «сейчас или никогда», почти без вопросительной интонации. Майкл, что все это время смотрел куда-то перед собой, повернул голову в мою сторону; уголок рта пополз вверх в ухмылке. — Я не знал. Корделия упоминала о потере юных дарований, в их числе и ты со своим сбором материала. Объяснений на следующий вопрос «для чего» тоже не последовало, что заставляло усомниться в иной мотивации, кроме личной прихоти по принципу «смог и сделал». То, что о последствиях он не задумывался, не про него; не про того, кому в силах просчитать на пять шагов абсолютно все. А я не знала, следует ли мне его благодарить или ненавидеть. Попутчиком на восточное побережье вызвался тот, кто и обнаружил мое убежище — Джон Генри — он не представился, но к нему так обратились остальные. Я редко встречала людей, использующих второе имя в реальной жизни, но, когда так зовут еще тысячу мужчин, то двойное имя хороший способ самовыражения. Погода значительно отличалась от прошлой ночи. Молочные клубы тумана витали в воздухе, а небо местами было затянуто тучами, отчего полная луна то появлялась, то исчезала из вида вновь. На синих автомобильных номерах золотыми буквами напечатано «Калифорния». Я была слишком близка к матери и в то же время далека. Навигатор показал выбранный маршрут — трасса I-10, пролегающая через Хьюстон, Техас. Время в пути около двадцати семи часов. Последний раз я преодолевала длительные расстояния на автобусе и с попутчиками, перед смертью. От Лос-Анджелеса нас отделяло сорок семь миль, школа Готорна находила чуть севернее в непосредственной близости к национальному заповеднику. — Что вас связывает? - это было первое, что он спросил, когда ворота, защищающие школу от посторонних, остались позади. — Что? - я медленно повернула голову в сторону водителя. — Пытаетесь устроить допрос? — Я пытаюсь узнать о своем ученике больше, - Джон Генри прибавил скорость выше допустимого на этом участке дороги, но вел ровно. — Вы выбрали не того человека. Я вновь прислонилась виском к опущенному на четверть стеклу. Свежий калифорнийский воздух приятно касался лица, путаясь в волосах. По мере изменения освещенности автомагистрали звезд становилось меньше, они переставали напоминать сказочные брызги, и становились похожими скорее на мелкие осколки хрусталя, забившиеся в выбоины в швах между плиткой или паркетными досками. Часы на приборной панели показывали первый час ночи. Я подумала о матери — любящей и беспечной, решившей заняться духовным саморазвитием, но не исключая из своей жизни просмотр ток-шоу. Обычно в час ночи она еще не спала и почти кошачьим шагом перемещалась из комнаты в ванную, нанося подушечками пальцев жирный крем. Осталась ли она в Лос-Анджелесе? Что она чувствует теперь? Уехал ли Джейк от нее к отцу или сбежал в Даллас? Что можно чувствовать, когда хоронишь своего ребенка? Большой указатель зеленого цвета уведомил, что Лос-Анджелес остался далеко за спиной и следует совершить приличный круг, чтобы вернуться в город ангелов, заселенный демонами. Я тяжело вздохнула и попыталась не расплакаться, как идиотка, когда вновь подумала о прошлой жизни. Океан, горячий песок под ногами, соленый воздух, толпища туристов, катание на роликовых коньках. Продан ли особняк на Берро Драйв? В Аризоне я снова оказалась только проездом. Вечно шумный наравне с Луизианой штат Аризона только пробуждался ото сна и заливал в себя кофеин — некоторые светофоры еще не работали, и тишину разрывал шум поливо-моечных машин. Уснуть было невозможно. Нарастающее чувство беспокойства душило и стоило прикрыть глаза, как в памяти всплывали копыта дьявола из сна. Синее безоблачное небо Нью-Мексико и Гранд-Каньон напомнили, что мы с семьей так и не съездили сюда в весенние каникулы. В первый раз я устроила показную истерику-напоминание, что меня укачивает в дороге (ложь), во второй раз брат слег с температурой, и вместо поездки мы играли в ерунду вроде «Монополии» и «Скрэббл». В туалете на ближайшей автозаправке я прорыдала около десяти минут, зажав рот кулаком, и подавляла всхлипы после, надеясь, что их заглушит рев автомобилей. Дважды или трижды Джон Генри любезно поинтересовался моим самочувствием, но без предложений остановиться в ближайшем мотеле на пару часов, чтобы перевести дыхание или ,напротив, наплакаться вдоволь. Следующая стоянка была в крутом местечке под названием Вадо Драйв. Джон Генри решил снять наличку и бросил автомобиль на ближайшей автомойке, будто бы не знал, что мыть машину, а после ехать по засушенным дорогам — верх идиотизма. Солнце нещадно палило, обжигая сквозь одежду. Ни тонировка, ни очки с затемненными стеклами (пусть и за доллар) не спасали. Меньше чем в трехста футах располагалась обширная стоянка для грузовых автомобилей и автозаправка с дешевым топливом. Я и со своего места прекрасно видела, как парочка тучных водителей обмахивались картой местности, периодически присасываясь к бутылке холодного пива. — Вы понимаете, что такое спуститься в ад? - следующий вопрос соответствовал окружающей обстановке. Вернуться в ад. Спуститься в ад. Путешествие между двумя мирами. Просто проговорите это вслух. Звучит как бред сумасшедшего, галлюцинации наркомана, кислотные флешбеки. Как можно спуститься в ад, просто прочитав пару предложений на латыни? Это же не подземная парковка торгового центра и не какой-то лифт, несущийся вниз до самой преисподней. Я не понимаю этого и как обычный человек не принимаю того, что не в силах объяснить. Все, что меня отличает от людей из средневековья — я не хватаюсь за вилы и факелы.The fragile kingdom fall The tremor becomes a quake …Time will help you through But it doesn't have the time To give you all the answers to the never-ending why Хрупкое королевство развалится, Лёгкий трепет превратится в содрогание …Время поможет тебе выкарабкаться, Но у него просто нет времени Отвечать на все твои бесконечные «почему?» — Placebo The Never-Ending Why
__________________________ * — Peine forte et dure («сильное и продолжительное мучение») — в англосаксонской системе права вид пыток; на грудь человека устанавливали доску и укладывали камни, постепенно увеличивая давление, что могло привести к смерти. В истории США данная процедура была применена в ходе судебного процесса над салемскими ведьмами в 1692 году. Все указанные латинские выражения взяты из «Ave Satani» — Омен. Исключение - "Osculum infame" - срамный поцелуй. p.s "Au" из-за Джона Генри, которому было уделено чуть больше внимания, чем на экране не поставлю, т.к. судьба его остается неизменной за исключением, что сожгут по дороге назад. p.s.s Ваша отзывчивость приветствуется и вдохновляет на скорое продолжение.