Мы исчерпали все, нам остались лишь воля да радость.
В музыкальной комнате непривычно тихо. Одна и та же песня продолжала играть снова и снова, но никто из присутствующих не обращал на это внимания. Каждый замер с фужером воды, изредка делая маленький глоток. Коко периодически подносила ладонь ко рту, дышала и боялась, что от нее пахнет рвотой. До того как ее собачонка Мэллори подоспела, чтобы надавить двумя пальцами на язык, девчонка уже Вандербилт сделала это сама. Ловко, бесшумно и почти искусно. Кто-то, кажется, пробудил в себе старые привычки. Чтобы отвлечься, я наблюдала за танцем пламени в камине, руководствуясь мыслью о том, что на огонь можно смотреть вечно. Помогало слабо. Глаза то и дело застилала пелена слез от осознания - я не могу спасти всех, кто мне так или иначе дорог. Горе-любовник Андре сыпал проклятиями, с ненавистью поглядывая в мою сторону, свято убежденный в том, что я состою из гамма-лучей. Он считал нас каннибалами, а мне и не хотелось его в этом разубеждать. Одно допущение того, что человек был разделан, словно животное и подан на стол уже служит красочной демонстрацией того, куда мы в итоге скатились. Наш поезд стремительно несся в пропасть, и дело тут вовсе не в платьях, свечах и канделябрах. Шаг за шагом мы приближались к первобытному обществу, в котором каждый готов на все, чтобы забить пустоту в желудке. — Стю был заражен. Зачем Венебл есть облученное мясо? — Затем, что он не был заражен, а Венебл — конченая. Изначально я не планировала вступать в беседу, но теперь, когда единственный мой собеседник был пущен на обед, возникла нужда сказать хоть кому-то правду, открыть глаза, поделиться знаниями из пятой станции. Человек слаб, пока он в неведении, пока не имеет должных аргументов для борьбы с противником. Но хотят ли они это слышать? Жить с чувством вины, если они еще могут его испытывать. — Ее обязанность — сохранять наши жизни, — произнес наивный влюбленный дурачок. Никто никому не клялся и не обещал спасение. Третья — не пятая станция, где, вероятно, Александра перерезала бы себе глотку, чтобы накормить нас, передав бразды правления кому-то еще. Мне хотелось сделать ее образ светлым. — Ты что-то знаешь об этом? — Андре с силой встряхнул меня за плечи. Его лицо было слишком близко к моему, пугающе близко. Зрачки расширены, еще немного, и белки глаз нальются кровью, точно у быка. — Что ты знаешь об этом?! Из его рта из-за истерики и криков летела слюна, а подбородок дрожал. Достаточно ли он рассержен, чтобы переключиться с плеч на горло? Надеюсь, что да. — Немного. У нас на пятой станции, — как приятно говорить «у нас»!, — периодически разговаривали о хранении продуктов, безопасности, рисках. У нас не было кубиков, но были крупы, которые выдавались порционно, возможно, в них что-то добавляли, чтобы мы не подохли от одной каши. Они не хранили мясо, чтобы не тратить лишнюю электроэнергию на морозильные камеры. — Конечно, — тот парень хлопнул ладонью по ноге. — Здесь нет генераторов, кругом одни свечи. У нас не могло быть замороженных продуктов. Он в самом деле такой дурак или прикидывается? Мы все проходили обработку, здесь автоматические двери и лифт. Я порекомендовала ему задуматься на досуге о том, как устроено все, что нас окружает. Разговор кончился ничем. Ужин нам не полагался после такого обеда, но я думаю, что Венебл и остальные, кто ходил в черном, подъели все подчистую. Когда кормили серых и кормили ли их с общего стола, нам не говорили. Та Серая ко мне больше не приходила, наверное, им уже внушили, что если водить дружбу со мной, можно плохо кончить. Тигры пришли ко мне в полночь, когда я почти успокоилась и собиралась лечь спать. Без стука, не церемонясь. Первой вошла правая рука Вильгельмины во всех начинаниях, думаю, без нее та бы была менее бойкой и не купалась во вседозволенности; следом, опираясь на неизменную трость, вторглась сама главная, возомнившая себя лицом «Кооператива». Я успела накинуть на телефон край пледа, но он все равно выделялся прямоугольником на постели; и поднялась с кровати, всматриваясь в их серьезные лица. Догадаться, чем я обязана такому визиту, не составило труда. Много говорю лишнего, а может, дело в воровстве вилки. — Мисс Венебл, — я запоздало поздоровалась, хоть и не находила это уместным, но присутствие чужаков в четырех стенах действовало на нервы. Мне хотелось, чтобы они закончили со мной поскорее и оставили в покое. Или просто оставили. Покой и уединение — непозволительная роскошь. Она помолчала, а после выставила трость перед собой, будто переменяя центр тяжести. Я опустила взгляд на ее руки, обтянутые тонкой желтовато-болезненной кожей. Ногти одной длины и идеально подпилены. Большим пальцем она поглаживала вороний клюв на набалдашнике. Порядок, как известно, начинается с мелочей. Длительное молчание — плохой знак. Возможно, ее что-то смутило в моем деле, например, документы, а точнее разные даты рождения. Фамилию и имя можно изменить, а убедить, что я не работала на какие-то службы, учитывая разные документы, уже сложнее. — Мисс Рейзор, полагаю, между нами возникли некоторые разногласия, — вдруг произнесла Венебл ровным голосом. — Я считаю, что нам следует сразу же прояснить все, чтобы подобные инциденты не вошли в привычку. Каннибализм — разногласие? Вранье сплошь и рядом — разногласие? Да, у нас очень много разногласий! Я выдохнула и кивнула. — Ты умная, — продолжила Венебл. — Запомнишь с одного раза. Смерть наступает не только от внешних или внутренних факторов, на которые мы не влияем. Тебя недавно отключили от таблеток и аппаратов, ты отличалась слабым здоровьем, и я не думаю, что хочешь перестать дышать, да? Я опешила. Какое она имеет право запугивать меня? Почему бы «Кооперативу» не выдать каждому личные права и свободы, раз теперь корона перешла им в руки? Я бы чувствовала себя комфортнее, если бы знала сама и могла показать неосведомленным, что имею право делать, а что нет. — Вы мне угрожаете? — Я выражусь предельно ясно, чтобы избежать недопонимания. Не стой у меня на пути. — Что скажет «Кооператив», если узнает о тирании, о том, что вы истребляете выживших одного за другим? Я жила на другой станции, мне есть с чем сравнить. Венебл напряглась, вцепившись в набалдашник трости до побелевших костяшек пальцев и презрительно рассматривая мое лицо. Повелась на дешевый блеф упоминания главных мира сего? Несравненная женщина. — Где же твоя станция теперь? — после непродолжительного молчания почти в лицо выплюнула она, а после обратилась к своей подружке, не отводя от меня глаз. — Мисс Мид. Мисс Мид. Имя определенно из прошлого, я слышала его прежде, но никак не могла вспомнить, от кого. Лицо было незнакомым, если бы мы встречались ранее больше одного раза, то я бы ее запомнила. У нее тяжелая эксцентричная внешность, как по мне. Такую не забудешь и не пропустишь в толпе. Мид сделала шаг ко мне, я отступила назад. Одна вилка в сломанной руке против сумасшедшей суки с тростью и тетки с военной выправкой. Я в меньшинстве. — Вы что, собираетесь теперь пустить и меня на жаркое? — пролепетала я, сделав еще шаг назад. — Я буду кричать! Как вы это объясните теперь? Венебл хмыкнула, подавляя свое желание засмеяться мне в лицо - она же не злодейка из сказки! — Ты еще не поняла? Ты можешь кричать сколько хочешь, но никто не придет к тебе. Они так боятся за свои шкуры, что закроют уши, а на следующий день и не вспомнят, что раньше их было больше. Отступать больше некуда. Замах не остановить, да и я никогда не дралась, чтобы знать и уметь ставить «блок» (или как это называется?). Удар сбил с ног, а правая щека мгновенно запылала от ослепляющей боли. Хотелось заскулить и ответить тем же или просто расцарапать обидчику лицо, возможно, они этого и ждали, чтобы занести второй удар. А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан. Прикоснуться к щеке было больно, казалось, будто на бледной коже остался алеть отпечаток чужой руки. Хотелось сгруппироваться, закрыть голову, сжаться в комок и раскрыть глаза только тогда, когда все закончится и они уйдут, хлопнув дверью. Я застыла в молчаливом ожидании, не смея поднять глаза, предательски наполнившиеся слезами. Следующего удара не последовало, как и распоряжений. Странно, что они не стали таскать меня по полу за волосы или избивать до потери сознания. Когда я нашла силы поднять глаза, предварительно оперевшись на кровать локтем, чтобы в случае последующего удара не удариться затылком об паркет, а попробовать удержаться в одном положении, Венебл продолжала смотреть на меня, упиваясь моими страданиями, беспомощностью. Пытками. Подтянувшись, я расправила плечи и с напускной решительностью посмотрела ей в глаза. Кажется, мы друг друга поняли. Венебл хмыкнула и мгновенно нахмурилась, переводя взгляд с меня на что-то еще, что привлекло ее внимание, а после одними губами произнесла волшебные слова: «Мисс Мид». Этого я не предусмотрела. Мид и я одновременно бросились к телефону, который предательски улыбался и показывал язык из-под пледа, словно желая быть обнаруженным. Неудачно. Мид оказалась проворнее для своего возраста и умнее, даже наушники и шнуры повторили судьбу мобильника и попали в ее цепкие лапы, а после перешли к Венебл. — Что это? — она брезгливо зажала устройство между большим и указательным пальцем. — Личные вещи не допускаются к хранению. Оно повышает уровень радиации в помещении, а потом из-за твоих прихотей а умирают невиновные. Я услышала это как «Стю умер из-за тебя», но озвученная причина была глупостью. Вильгельмина просто пыталась еще больше унизить и оскорбить — единственная услада несчастной женщины: вызывать у окружающих то, что испытывала она сама. — Вы не имеете права забирать у меня личные вещи! У…у Галланта целые чемоданы спреев и лосьонов для волос, которые содержат алюминий и могут легко подорваться! — стучать, конечно, плохо, если они не знали об этом (хотя не заметить мог только слепой), но цирюльник первый указал на меня пальцем. — Хочешь с кем-то связаться? По оборванным линиям передач? Неужели? На последнем слове, что прозвучало вопросительно и иронично с нарочитой мягкостью, у меня закружилась голова от ненависти. Боже, как я ненавижу эту хромую суку! Мне хотелось ее ударить, огреть звонкой пощечиной, убедившись на деле в том, что ни одна прядь при этом не выбьется из идеальной прически. Я попыталась выхватить телефон, который в любом случае у меня бы изъяли, но Мид крепко перехватила мое запястье. Ну и клешни у этой дамочки! Стиснув зубы, я застыла в ожидании нового удара, набирая в рот больше слюны. Что будет, если плюнуть ей в лицо? Она заставит меня умыться собственными слюнями? Из меня, как оказалось, плохой стратег. Пока я ожидала удара от Мид, вглядываясь в глубокие морщины и невыразительный, точно кукольный, взгляд, Венебл переместила руку с набалдашника на деревянное основание и вмиг рассекла тростью воздух, находя силы в единственном неиссякаемом источнике энергии — ненависти. Серебряный ворон пришелся аккурат под глаз. Удар получился оглушающий, сшибающий с ног, выбивающий воздух из легких так, словно их проткнули острым клювом. В этот раз я не сдержалась — завопила, прижимая руку к пульсирующему, оплывающему месту, где должен быть глаз. Я надеялась, что он все еще будет в глазнице, а не нанизан на набалдашник ее чертовой трости, точно оливка на шпажку. Если человек ударит раба в глаз и раб ослепнет на этот глаз, то раб будет отпущен на свободу, ибо глаз — плата за свободу, будь то раб или рабыня. Венебл промахнулась. Или же била специально, чтобы не задеть сам глаз. Мне казалось, что прошла вечность, пока я прощупывала кончиками пальцев веко, подавляя стоны и всхлипы. Первая вспышка боли, может, и утихла, но пришла следующая — ноющая и возрастающая, словно зубная. Вильгельмина что-то произнесла, но я не слышала и не хотела слышать. Наш диалог закончен, больше козырных карт у меня нет, победа за ней. Молчание после столь оживленной беседы, приправленной выпадами с обеих сторон, ее не устроило. Она сделала один шаг навстречу, чуть наклоняясь ко мне, отчего в нос ударил тяжелый древесный запах духов, хранившийся не в складках парчовой юбки, а на коже. Сандал. Эгоистичная роскошь: пользоваться в столь замкнутом пространстве парфюмерией, которая навсегда останется закупорена здесь; но запах не был так силен во время приема пищи, возможно, она наносила одну каплю и долго втирала в участки кожи, скрытые под плотной материей. Нагретый человеческим теплом серебряный клюв проделал неглубокую царапину от уха до подбородка неповрежденной части лица, а после впился в тонкую кожу, запрокидывая мою голову назад. Обезоруживая. Если начну вертеть головой или попытаюсь отстраниться, то клюв, словно рыболовный крюк, сможет войти глубже при необходимом давлении. — Значение здесь имею только я. Надеюсь, недопониманий больше не возникнет, правда? — голос стал тише. Кнут и пряник. — Да, — прохрипела я. — Я все поняла. Венебл выпрямилась, решительно смотря перед собой, а после сделала глубокий вдох и пожелала доброй ночи. Ее вид святой благодетельницы словно был призван продемонстрировать, что как моя жизнь к еще пару минут назад, так и каждый мой последующий вдох зависят лишь от нее. Она могла приказать Мид превратить меня в бифштекс с кровью, но не сделала этого, могла лишить глаза, но не лишила. И я должна помнить о ее милосердии и хрупкости наших взаимоотношений. Когда дверь закрылась, у меня началась хрипящая истерика. Я хваталась пальцами за горло, не отпуская руки от лица, будто глаз мог вытечь или исчезнуть; пыталась вдохнуть, хватая ртом воздух, но он, кажется, терялся. Меня никогда не били. Случай в школе не в счет. Меня никогда не били по лицу за неповиновение или сопротивление. Тело била дрожь; мне хотелось рыдать, растирать слезы по лицу, смочить сухую, болезненного цвета кожу солоноватыми дорожками, но я не могла, как ни пыталась. Боль — все, что я чувствовала, когда подползла к спрятанному зеркалу, вглядываясь в затравленную незнакомку в отражении. Черный цвет с волос окончательно смылся, оставляя длину неопределенного цвета, как минимум на два сантиметра отрос рыжий цвет, который больше напоминал ржавчину. Шрам на щеке не окончательно зажил, место, куда ударила Вильгельмина, опухло и кровоточило. Наверное, задела камешком-глазом набалдашника и умудрилась поцарапать. Полоска на щеке походила на кошачью царапину. Я погрязла в вопросах. Сколько еще проживу так? Есть ли смысл провоцировать сколиозницу? Стать обедом для голодающих или стоит еще побороться? Ненависть учит есть, спать. Она смертельно отравляет, но ненависть — единственный мотиватор, вечный двигатель, который никогда не угаснет. Мне кажется, что только из ненависти можно построить новое, жить назло кому-то, чтобы доказать: ты — не слабое звено. Ты не сдашься и попытаешься выжить. Вплоть до подъема я просидела в ванной комнате, прижимая к ушибу холод, то и дело смачивая водой белый чулок, который я использовала в качестве компресса. О том, что таким образом есть вероятность застудить лицевые нервы, я не думала. Плевать. Мысли занимала наша стычка, а еще острые предметы, которые могли быть забыты. Я искала винты на унитазе, сдвигала фаянсовую крышку бачка и искала любую железяку, которой можно убить. Бритвенные станки здесь были, но лезвия в них слишком крошечные и тупые, чтобы за раз вскрыть глотку. Ну, я так думала. За завтраком я осталась любимицей сезона. Они все слышали наш разговор, всхлипы и звон пощечины, но теперь предпочитали пялить глаза в тарелку с идеальным кубиком или косо поглядывать на мое лицо, раздумывая, что было бы с ними на моем месте. — Что с вашим глазом? — поинтересовалась Венебл, промокнув уголки губ салфеткой. — Сущий пустяк, — заверила я. — Ударилась о дверцу шкафа, когда искала спички. — Следует быть осторожнее, — посоветовала Мид. — Нам не нужны несчастные случаи.***
Прошел еще один день, неделя, месяц. Каждый день был неотличим от предыдущего. Я просыпалась, шла на завтрак, устраивала, как и многие, целое представление из поедания кубика — резала на кусочки, подолгу жевала, делала перерывы для того, чтобы послушать наигранные цитаты Дайны или сделать пару глотков воды; после у нас был впереди целый день, коктейли в шесть тридцать и ужин, где продолжалось то, что не закончилось за завтраком. В нашем распоряжении была музыкальная комната, книги в ней, фортепиано, которое выполняло роль скорее большого подсвечника, нежели инструмента, и коридоры. Лиловые могли прогуливаться сколько угодно, пока Серые то и дело чистили наше дерьмо, перестилали постель, оттирали паркет, полировали перила и счищали воск с досок. Временами (почти всегда) я жалела, что не отношусь к Серым. У них проще и теплее платья, они не тратят особо времени на шнуровку, нижнюю юбку или кринолин (клянусь, я видела его на платье Коко). Когда занят делом, остается меньше времени на размышления, а я только в них и пропадала. С тех пор, как у меня не появлялось острого чувства голода, ощущения, что желудок прилип к позвоночнику или стал размером с грецкий орех, я постоянно думала. На любую тему. Чаще всего размышления оканчивались плачевно. В прямом смысле. У меня начиналась истерика, слезы и заунывный вой в подушку. Я завидовала Серой. Ее звали Энди, а теперь к ней никто не обращался по имени. Она сказала, что распределением обязанностей занималась какая-то тетка, которую я не видела или же не обратила на нее внимание. К ним обращались без заморочек, просто указывая пальцем: «Ты убираешь то, а Ты это». У Серых был доступ к моющим средствам, бутылке отбеливателя и каким-то еще химикатам. Я завидовала. Их можно выпить, правда, все равно оставался риск сжечь пищевод и все равно выжить после всех мучений. Энди мне нравилась. Она была интересной собеседницей. Ее жизнь могла бы сложиться очень насыщенно и красочно. Бывшая балерина, которой пророчили хорошую карьеру и работу в Линкольн-центре, если бы… Энди, конечно, себя «бывшей» не считала и говорила, что она балерина в прошлом или же: «До случившегося я была в одной балетной труппе». Ключевое слово — была. Все выжившие — «бывшие». Бывшие актрисы, инфлюенсеры, студенты, ведущие блог о питании и здоровом образе жизни, журналисты и телеведущие. Наверное, из общей массы выбивался Галлант — он все еще продолжал размахивать ножницами над волосами Вандербилт. Пару раз я подумывала выкрасть у него ножницы. Я заключила договор с Энди — она не убирает мою комнату и не обращается ко мне официально на людях и при других Серых, ведь у стен есть уши и кто-то может настучать, что она уклоняется от протокола. Наедине же мы превращались в двух подружек или вроде того. Во время положенной уборки я принималась за это дела самостоятельно, позволяя ей просто смотреть или рассказывать о прошлом. Главное — не вслушиваться. Мне нравилось оттирать пол и не вслушиваться в пустую болтовню. Я могла бы делать это целый день, пока не заболит рука от напряжения. Во время бессонницы я с тем же азартом соскребала воск, исцарапав в пух и прах подсвечники, но до них никому не было дела. Я устала. Я устала от того, что жила под одной крышей (или слоем земли) с теми, кто меня ненавидел. Нет, не так. Они ненавидели друг друга. Озлобленные выжившие перемывали друг другу кости изо дня в день, ворошили грязное белье, подначивали и вели себя не лучше людей того времени, из которого прибыли наши наряды. Галланта потряхивало с историй бабули, Андре злился на мамашу и прямое цитирование из ток-шоу, двое несчастных влюбленных, кажется, сбежали из какой-то приторной мелодрамы, выбирая момент, когда бы засунуть друг другу языки в глотку. Во время коктейлей я снова завидовала Серым. Они могли уйти из этого цирка и накрывать на стол или разливать минеральную воду в кувшины. После смерти Стю я больше не сидела с остальными на кожаных диванах, предпочитая теперь место на полу у огня. Там я застывала, подтянув колени к груди (что было проблематично из-за впивающегося корсета и длинной юбки) или на коленях, точно на исповеди. За столом в углу тоже неплохое место — хороший угол обзора и никто не подкрадется сзади, не вонзит нож в спину и не перережет горло. Одна из стабильных вещей всякого вечера, гвоздь программы — нытье подружки-помощницы Коко насчет ее статуса. Первое время я ей сочувствовала, а потом хотелось влепить пощечину, заставить умыться кровью. Меня раздражала ее прическа а-ля антенна радиоприемника — «Земля вызывает Мэллори», вечно поджатые тонкие губы и уродливые очки. Каждый раз во мне пробуждалась задира-хулиганка с желанием сломать ей очки, толкнуть с подносом или поставить подножку. Думаю, она тоже мечтала проделать что-нибудь подобное со мной. Периодически она спрашивала, почему Коко не находила времени поговорить с Венебл насчет ее уровня, но получала глупые отмазки. Затем шел вопрос из разряда «А почему у той девочки платье красивее моего». Мэллори уж больно хотелось знать, как я оказалась в Лиловых. Впрочем, не ей одной. Мне тоже хотелось бы это знать. Пару раз меня попытались вовлечь в разговор, выяснить мою цену нахождения здесь, связи и то, что я представляла из себя в прошлой жизни. Похвастаться нечем, вы знаете: зависимости, халтурная писанина, нездоровые взаимоотношения с окружающими. Счастливое детство и отвратная юность. Помню, что Иви как-то раз решила дать комментарий насчет моего существования в Лиловых, хоть об этом никто и не просил. Она начала издалека, вспоминая знакомых коллег, уделяя особенное внимание церемонии «Оскар», а после говорила что-то несущественное. Тогда я задумалась об этой церемонии, которую часто крутили по ящику онлайн, о том, как все это оказалось бессмысленно. Годы на поприще ради глупой статуэтки, длительные часы подготовки ради того, чтобы поулыбаться в объективы и похлопать друг другу. Основную мысль Иви я прослушала, но, опираясь на прошлые истории, то все сводилось к непоколебимости женской воли, неудачным сексуальным контактам или чьим-то словам в ее адрес, достоверность которых уже никогда не выяснить. Коко ее перебила на последних словах и обернулась ко мне: — Просто кто-то хорошо сосет. Что ж, прозвучало как грязный комплимент. Так и подмывало добавить, что и дрочу я тоже неплохо. Что я и сделала. Галлант от удивления присвистнул. Все же мне хотелось ее ударить. Я безумно устала бороться и притворяться, что происходящее меня не касается. Я устала думать о том, что день за днем проходит в этом месте. Стену лжи не сломать и не обойти. Пару раз я пробовала выйти наружу без костюма, думала, что смогу пойти вперед. Первое же препятствие осталось не пройденным — дверь в ту комнату, что вела к лифту, открывалась только при помощи пропуска. Никто не проверял и не мог протестовать, когда забирали Стю. Я снова чувствовала свою вину перед ним. Надеюсь, что он когда-нибудь простит меня. Трижды я провоцировала шавок Венебл: плевала им в лицо, не слушалась, не приходила на коктейли. Я надеялась, что однажды мисс Мид разозлится и убьет меня, забьет до смерти своими ручищами, но она все стойко сносила. Вильгельмина тоже не вмешивалась, будто накапливая в себе ненависть. Единственное наказание, которое я понесла было после одного из ужинов. Коко сказала, что я скоро сдохну и только трачу их запасы еды, которые они могли бы получить на ленч, а после добавила, что временами ей кажется, что я убью кого-нибудь. «Да защитит нас Господь от тьмы». Слово за слово, и перед выходом из столовой я захватила с собой нож и приставила к ее горлу. — Я убью тебя, сука, первой. Вандербилт завизжала от страха. Кулак меня оттащила, да я и не собиралась убивать ее. Может, я и сошла с ума, но не стала убийцей. Строчку про священность тела мужского и женского я повторяла слишком часто, точно сдерживающую и успокаивающую мантру. Ту ночь я провела в комнате для дезинфекции, подвергаясь ударам пожарного рукава по спине и бедрам, как альтернативе плети, стальным проводам или дубинке. Это не было унизительно, пока не пришла Мид и не заставила проходить процедуру дезинфекции. Обнажаться, испытывать радости напора ледяной воды из злополучного рукава, растирание кожи щеткой до кровавых отметин. Я искупила свой грех сполна. Когда Мид достала плеть, я засмеялась и сказала, что это забавно. Голос звучал безумно и отстраненно, будто бы не принадлежал мне больше. Ударов было не много, а может, я просто настолько перестала уделять этому внимание, что практически не замечала их. Ни слезы, ни мгновенные вспышки боли не имели значения. Это напоминало избавление от другой боли — моральной, а еще от злости на саму себя. Я переключала внимание на нового врага, испытывала ненависть к беспомощности, к тому, что вызывала у самой себя жалость. Всю ночь я ждала Венебл. Хотела, чтобы она взглянула на результат своих трудов, выставила меня в центр музыкальной комнаты в назидание остальным; но Вильгельмина так и не пришла, наверное, нашла занятие поинтересней. Вот до чего мы дошли. Подохнуть мне не давали. Еще одна непозволительная роскошь на Третьей станции — смерть. После комнаты дезинфекции я решила, что мне следует занять себя чем-то. Голова уже плохо работала, воспоминания путались и выцветали, а я не могла этого допустить. Тогда я начала рассказывать себе историю своей жизни. Пересказывать. Начинала с самого простого — детства. По ночам я гладила саму себя по щеке или волосам, укутывалась с головой в одеяло и нашептывала истории о собственном детстве, родном городе, семье. Я говорила себе это снова и снова, запоминая все в деталях, пока не пришла к осознанию, что истории правдивы и не привиделись в одном из кошмаров. Дальше, конечно, сложнее. Я охватывала все больше и больше событий, временной диапазон становился шире. Процесс пересказа стал длиться дольше, каждое предложение выстраивалось даже в голове не за один день. Жизнь снова приобрела призрачную надежду на смысл. Я столько рассказывала самой себе по ночам и во время коктейлей, что было бы эгоистично оставить историю не озвученной, не написанной, не выплеснутой каплей вина на бледную скатерть. Буквы придадут физическую оболочку тщательно выстроенным предложениям, которым больше не придется плавать в мозгу. Дальнейшие мои действия Вам известны. Я начала записывать свои воспоминания в книгу Натаниэля Готорна, что символично, как и выбор — «Новые Адам и Ева», чтобы убить время и усталость. Мною двигало желание рассказать историю, выбрав только то, что, будет интересно читателю, оставить некий след, хоть и варварский, заключить душу в строчки-воспоминания, которые будут жить и после. Больше мне нечего сказать.***
Я закрыла книгу и тихо засмеялась. Растрачиваю литературное наследие, используя его, как единственное место, где мне удалось реализовать свой скромный писательский талант. Оставить открытый конец автобиографии, написанной при жизни, я считаю неплохим ходом. В конце концов, мне действительно больше нечего сказать. На изложение своей жизни я потратила несколько месяцев, воссоздавая каждый эпизод детально, а сколько времени уходило на бессмысленные слезы? Недавно мне снилось, что я была в какой-то европейской стране, снимала квартиру или что-то типа того, и в какое-то время суток распахнула окна, высунувшись почти наполовину; ветер касался обнаженных еще или уже не исполосованных участков кожи. Иной раз я плакала даже от описаний, например, "прическа а-ля либидо рвется наружу" или "антенна радиоприемника". После шуточных слов о Земле, вызывающей кого-то из космоса, я представила, что кто-то в самом деле сейчас в космосе и пытается связаться, но безуспешно. Ведь больше ничего не существует. Я ничего не увидела. Не думаю, что если бы не было апокалипсиса, я бы стала заядлым путешественником, но когда ты погребен под толщу земли, то теряешь всякую возможность стать другим человеком, стать кем-то еще. Недавно я прошла инициацию. Теперь я — настоящий обитатель Третьей станции. Все это, конечно, образно. Неделю или две назад один из Серых попытался уломать на секс свою подружку. Ну, так говорят. Мою версию с изнасилованием никто и слушать не стал. Разумеется. Я слышала, что она сопротивлялась и повторяла: «Нет, не надо, не хочу», пока он не закрыл ей рот тряпкой для полировки деревянных изделий, и ее слова не превратились в мычание и хрипы. Я могла спасти ее дважды. Первый раз — воткнуть вилку ему в шею, а во второй — выбежать, когда за ними пришли, чтобы отвезти на казнь по выдуманным правилам. Я испугалась, что меня казнят тоже. Парадокс, но последние месяцы мое поведение было достойно золотой звездочки. У меня была книга воспоминаний, личный дневничок, называйте как хотите, а потому смерть до того момента, пока я не поставлю точку в конце последнего предложения, не вписывалась в планы. Венебл была права. Я закрыла свои уши, спряталась в шкафу и раскачивалась там, пока гомон не стих, а на следующее утро молча переводила взгляд с одного лица на другое, замечая, насколько все они они безразличны к ночным потасовкам. С той поры, когда пришло осознание, что в этой игре не предусмотрен победитель, но достаточно побежденных, мне открылась масса вещей, которые можно использовать для самоубийства. Например, штанга в платяном шкафу и белые чулки. Я могла обвязать их вокруг шеи, а другой конец намотать на штангу. Еще один вариант — выкрасть плечики из гардероба Серых (Энди мне показала общую комнату, пока никто не видел) и воткнуть острие в глотку или глаз. Они же придут на помощь при изнасиловании или принуждении вынашивать ребенка — можно порвать матку и умереть от внутреннего кровотечения. Настоящий простор для сомнительного творчества. Но моя смерть доставит удовольствие Венебл, я стану еще одной в списке тех, кого она сломала. А еще станет темой для бесед Коко и Галланта. Я желаю доставлять им всем такую радость. С Галлантом у меня отношения и вовсе испортились. За прошедший год или уже больше? — я потерялась во времени, — волосы отросли настолько, что остатки черного цвета оставались лишь на кончиках волос. Мне хотелось избавиться от них, резать было нечем, а у цирюльника ножниц в арсенале больше, чем в парикмахерской в захудалом городишке. Галлант был непреклонен. Твердил о потере музы, вдохновения и о том, что от моих рыжих прядей на него накатывает тоска и тошнота. Ножницы, конечно, я у него стащила и криво обрезала все, что мне не нравилось, но взаимные оскорбления не прекращались. Однажды я представила, что после такого вечера Галлант зажмет меня за какой-нибудь стенкой с мыслью воткнуть ножницы поглубже в глотку но, затуманенный продолжительным умерщвлением плоти, в итоге просто отымеет здесь, перехватив мои руки, чтобы после переплести пальцы и быстро кончить. Первый раз сама мысль о похоти и желании вызвала забытое чувство удовлетворения, какой-то жизни и насыщенности, но при последующих оказывалась глупой. Галлант сам мечтал о подобном и никогда бы не стал инициатором, и дело вовсе не в сексуальной ориентации. Ему нравится быть ведомым. Фантазия спасала, но быстро надоела, так как представлять тощего и беспомощного подонка Галланта раз за разом становилось сложнее, а остальные — не мой типаж. Тот Серый, которого казнили, выведя на поверхность, мне нравился куда больше, но в беседе тот был омерзителен, а в жизни не чистоплотен. Был. От недостатка секса (его полного отсутствия) ничего не произошло. Гораздо страшнее было бы забеременеть в этих стенах. Во-первых, скрыть это будет невозможно, во-вторых, Венебл устроит страшный суд и не поведется на непорочное зачатие, в-третьих, если ребенку и позволят родиться, он долго не протянет и умрет, возможно, даже вместе с матерью. О дальнейшей судьбе тел не стоит думать. Ничего хорошего. Сегодня я проснулась до колокола. Последнее время нас будят только таким образом. Энди уже стояла в дверном проеме, готовая помочь со шнуровкой корсета или застежкой платья, если я попрошу. Насколько мне известно, но такая честь только для женской половины. Еще одно утро. Они все еще друг друга ненавидели. Я смаковала безвкусную воду, наслаждаясь шоу, упиваясь их раздражением. Идиотка Мэллори заявила, что следует выйти наружу. Как прекрасно! Просто прелесть! Какое-то подозрительно идеальное утро. Я понадеялась, что они взбунтуются и свалят отсюда нахрен, и тогда наступит покой и относительная тишина, нарушаемая только музыкой. Последние две недели играла композиция «Время в бутылке». Мне она нравилась. Надеюсь, что наши «диджеи» свыше оставят ее еще на пару месяцев. Стоило послышаться стуку трости, их азарт сразу же поубавился. Они боялись Венебл, наверное, сильнее, чем смерти, хоть разницы между сколиозницей и костлявой практически не было. Наверное, Мэллори опасалась, что получит тростью по своему невыразительному лицу. Я бы отказалась от еды на неделю, чтобы сделать это вместо Венебл. У нее было объявление. Когда Вильгельмина говорила, что у нее есть для нас новость или объявление, бессмысленно было ждать и надеяться на что-то хорошее, но таков уж человек - вера в добрые известия искрой вспыхивала в подсознании каждого. Но искра не значит, что будет пламя. Это был наш последний завтрак. Иви прокомментировала это как эффективную технику похудения, и они снова сцепились между собой, перекрикивая глупую и напыщенную (как сама Дайана) речь. — Я достаточно сильный, чтобы воткнуть эту вилку в твою шею, — завопил Галлант, размахивая столовым прибором в воздухе. Это уже по моей части. Я глупо улыбнулась, промокнув губы салфеткой. Не скрою, мне стало нравиться присутствовать за завтраком и являться словно бы частью какого-то большого телешоу со скрытыми камерами. Меня стало забавлять происходящее из-за прогрессирующего сумасшествия? Или потому, что я последовала старому завету — «Не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней» или совету Ганди, который уже озвучивала Майклу? Я склоняюсь к последнему. Признавать сумасшествие все-таки не хочется. Когда Галлант кинул тарелку в стену, я удивилась. Что-то новенькое. Последующая мысль была лучше. Тарелки керамические, осколки крупные и несколько из них можно будет подобрать. Настроение улучшилось. Зачастую я ощущала себя ребенком, мое эмоциональное состояние было соответствующим. Забрать порцию парикмахера, словно стащить еще одну шоколадную конфету на глазах у взрослых? «Что ты сделаешь? Пристрелишь? Стреляй!» А потом снова раздался сигнал тревоги. Хвала небесам, что не нарастающий. Комната залилась алым светом. Я думала, что за прошедшее время нашла в себе силы забыть это, звук больше меня не испугает, не заставит кричать; но стоило ему наполнить пространство, как я прижала ладони к ушам и зажмурилась, словно опять оказалась в платяном шкафу. Не кричи, — прошептала я самой себе. — Не кричи, не кричи. Все хорошо. Все в порядке. Все хорошо. Нам велели разойтись по своим комнатам и подумать над поведением. Второе, конечно, не произнесли вслух, но это подразумевалось. Я оставалась в столовой до последнего, выжидая, пока уйдет Венебл, чтобы подойти к осколкам. Кубик оставался таким же, думаю, их пичкают чем-то, чтобы они не таяли и не теряли формы. Крупный осколок я подумывала забрать с собой, но его нигде не спрячешь. Я забрала нож со стола Галланта и спрятала в другой чулок. Плевать, что ему после этого скажут. Лезвие приятно холодило ногу. Энди сказала поспешить, если я не хочу быть обнаружена кем-то еще из «всевидящих», следивших за каждым нашим поступком. Мне всегда было интересно, где они живут, почему не едят с нами за одним столом, лишь появляются, будто извне, чтобы отвесить оплеух. Я разделила с Серой свой второй завтрак, разрезав кубик на две части. Ее глаза, большие и круглые, точно у рыбы, засверкали, будто бы я подарила ей браслетик дружбы. В комнате я припала к дверному проему, оставив небольшую щель, чтобы вслушиваться в происходящее за ее пределами. Спешно прошла какая-то Серая, кажется, Мэллори, наверное, побежала успокаивать Коко. В руке я сжимала вилку, готовая ударить сразу же в горло кому угодно. Если это «чудища» с поверхности — несчастные уцелевшие в радиации, то это их остановит. Они, по идее, слабее нас. Нож — крайний случай. Чтобы перерезать им глотку, придется попотеть. Одноразовые в забегаловках и то, наверное, острее. Автоматические двери, ведущие в заветную комнату, захлопнулись. Кто-то вошел. Если бы это были каннибалы-головорезы, то они бы выломали дверь и передвигались шумно. Я различила шаги одного человека, возможно, это была Кулак. Мид двигалась практически бесшумно. Может, кто-то ранен, но это не волочение ног по земле. Я сняла обувь, вынула из чулка нож и всунула в рукав платья, согнув левую руку. В коридоре никого не было, все послушно затаились в комнатах. Я прошла до первого же пролета, скрываясь в неосвещенном углу, откуда открывался скудный обзор на нижний этаж. Ступни мерзли в тонких чулках, если неподвижно стоять на одном месте. Здесь идти — меньше одной минуты, но я все еще слышу шаги. Может, время для меня стало течь быстрее? Милостивый Боже… Мне захотелось помолиться и попросить прощение за прегрешения, но вовремя себя остановила. Я ни в чем не виновна перед Ним или кем-то еще. Свое уже получила сполна. Шаги становились громче. Я затаила дыхание и прижала ладонь ко рту — слишком громко дышу. Следовало бы вжаться в стену, а не высовываться, чтобы лучше разглядеть чужака. Чужака ли? Со спины не разберешь. Светлые длинные волосы и черная накидка не позволяли с абсолютной уверенностью определить пол человека. Сомнения всегда оставались. Они — часть нашего существования. Но есть Энди. Она и еще один Серый закрывали двери, которыми никто не пользовался уже довольно давно, отделяющие холл от гостиной, где собирались преподаватели школы Готорна для выдающихся юношей. Это не хорошо. Прорицание, вот как это называется. Я вышла из укрытия, надеясь, что сейчас Энди поднимет глаза наверх, хоть за Серыми этого и не наблюдалось. Они привыкли опускать глаза или смотреть только перед собой. Вертеть головой во все стороны, подмечая каждую деталь — прерогатива Лиловых. Мне везет. Энди по какой-то причине посмотрела вверх. Контактировать открыто нам запрещено, если они заняты делом, а потому я произношу одними губами единственный вопрос: «Кто это?». Она чуть повела плечом и прикрыла глаза. Так мы договорились отвечать «да» или «нет». Ее жест — нет. Она не знала. Взглядом я указала на неосвещенный пролет. «Нужно поговорить». Энди повторила свой отрицательный жест. Мне кажется, что это прозвучало слишком громко, хоть в тишине не слышно ничего, кроме шелеста мягкой тряпочки для полировки. Что происходило за дверью — загадка. Когда Серый ушел, она сдалась. Нет уверенности, что он доложит на нас, но рисковать все же не стоило. Любой способен на многое, чтобы спасти свою шкуру, если будет грозить опасность. Говорить — риск. Громко или тихо — не имело значение. В тишине любой голос различим, а потому мы стоим близко к другу. Очень близко, я различаю запах ее волос, а не только моющего средства. «Не женщина, мужчина», «не представился», «его ждала Венебл». Бесполезная информация. Внизу послышались шаги, но дверь, кажется, не открывалась. Мы бы услышали. Энди струхнула и нырнула во тьму пролета. Я предпочла еще с минуту потоптаться на одном месте, а после вернулась в комнату, прижимая ладонь к горлу. Мне не о чем беспокоиться. Нужно бы подпереть дверь. Кровать слишком тяжелая, шкаф — не вариант. Мне не о чем волноваться. Следующие дни я не выходила из комнаты, пока не слышала голос Коко или Эмили. Уходить после обеда тоже не спешила, выжидая какую-нибудь компанию, чтобы вернуться обратно. Я понимала, что это абсурд и мне не семь лет, но ничего не могла с собой поделать. Мне хотелось ошибаться, но, как мы уже выяснили, стратег из меня никудышный. Чаще всего то, чего опасаешься в итоге случается. Я не уверена, что опасалась этого. Сегодня у нас ленч, но никаких казней не было и за столом, кажется, присутствовали все. Привычных кубиков нет, снова расставлены пиалы. — Я отказываюсь есть тварей, у которых нет ног или их слишком много, — подавлено произнесла Вандербилт, поглядывая на супницу с кусочками… змей. Они казались резиновыми. Бульон подозрительно алого цвета. — Не хочешь — не ешь, — отрезала Мид. — Никто не заставляет. Я мгновенно отодвинула от себя тарелку. Дайана заговорила о нужде и благодарности дарам земли. Еще немного и я вылью эту дрянь на ее белоснежную блузку. Иви принялась расхваливать суп из тушеной змеи, который ела с Джиной Лоллобриджидой. Я попыталась представить, как пишется фамилия последней, мысленно рисуя в воздухе линии, из которых появляется невидимая заглавная буква «Л». Галланта затрясло, и он закрыл лицо руками, якобы потирая уголки глаз. Венебл застучала тростью, восстанавливая дисциплину за столом, а после выплюнула: — Ешьте. Еще б сказала: «Подавитесь». Собравшись с духом, я решила вернуться обратно к себе. От вида пресмыкающихся мне не по себе. Меня хватило на четыре шага, как кто-то по-девичьи высоко взвизгнул, опрокидывая пиалу на пол. Две шипящие змеи ползли навстречу друг другу с разных концов стола. — Я о них позабочусь, — произнесла Мид с невозмутимым лицом, откладывая в сторону салфетку, укрывавшую ее колени. Одной змее прострелили голову, другую добили резиновой дубинкой, пока кто-то из Серых принес нож для разделки мяса. Я завороженно смотрела за тем, как нож рассек воздух, а после разрубил рептилию пополам. От вида внутренностей и крови, что напоминала бульон в пиале, меня затошнило. Девчонка Вандербилт снова вызвала у себя рвоту, надавив двумя пальцами на язык. Снова бесшумно. Маленькая скрытная булимичка. За пару часов перед коктейлями другая Серая сказала, что меня ждут в музыкальной комнате, а после исправилась на «нас». Я попросила передать, что отвратительно себя чувствую. На это, конечно, никто не повелся. Ублюдки. Ждать Мид долго не пришлось, но я успела спрятать книгу в шкаф, в особый тайник. Большую часть времени книгу я носила с собой, помещая под корсет, или держа у живота, придерживая на добром слове или плотно прилегающей к телу резинке панталон. Мест для прогулок у нас не так много, чтобы испытывать уйму дискомфорта, а потому я уже привыкла. Как если бы я проносила учебник на экзамен или лабораторную. Поначалу щекочет нервы, но после привыкаешь. Тайник в шкафу — мое личное изобретение. Каждое платье имело или кринолин, или нижнюю юбку, или все сразу. На одной юбке я связала края между собой и сверху укладывала книгу. Несовершенно, конечно, но лучше, чем прятать под подушками или матрасом. Не так очевидно. Сейчас Мид не вступала в дебаты и не церемонилась. Я тоже не сотрясала воздух, напрасно взывая к справедливости, к тому, что они не имеют права. Здесь ничего не имеет значения. Мы обменялись односложными бессмысленными фразами, будто для уточнения: — Идешь? — Нет. — Отлично. За ее спиной показался один из вечных псов, который сгреб меня в охапку, предварительно заткнув рот ладонью. Венебл стыдно за меня, я — позор этой станции, я — неизменная любимица сезона, что знакома каждому по отвратительному поведению и дурной репутации. Пока меня волокли вниз, я растеряла туфли, а нож провалился в чулок. Такое происходит уже не в первый раз и любое сопротивление бесполезно, но я все равно попыталась ударить этого мудака. У коридора, что вел в музыкальную комнату, уже поджидала другая Серая с моими туфлями в руках. Какая преданная собачка! Так и хочется кинуть ей косточку. Меня усадили на кожаный диван рядом с Иви и несчастным влюбленным дурачком, поглядывающим в сторону подружки, прижатой к углу диванчика коленом Галланта. Он похабно и нарочито широко раздвинул ноги. Мне жалко девчонку, но я бы с большим удовольствием поменялась с ней местами — позади меня стояли все охранные псы-подпевалы Венебл. Последняя же обнаружилась у камина, истязаемая эмоциональным возбуждением. Она смотрела вперед, поглаживая набалдашник трости. Серые оккупировали второй этаж по периметру. Энди нервно поглядывала на Венебл и в дверной проем, пытаясь увидеть кого-то раньше главной. И она туда же. Я наклонила голову к коленям, закрыв лицо руками. — А ну, — Мид вошла последней в комнату и сразу же набросилась на меня, схватив за плечи, — сядь прямо! Почему бы ей не ударить Галланта по яйцам, заставив сомкнуть ноги? Поздно, он догадался сам и выпрямился, опасаясь, что и его сейчас будут жучить, как школьника. Нечего отнимать возможность унижения любимого внука у бабули! Когда послышались шаги кого-то еще, я закрыла глаза и опустила голову вниз, держа плечи расправленными. Мне как никогда хотелось ошибаться, а после смеяться над своей глупостью, прорицанием и интуицией. Венебл подвинулась; я услышала, как она отошла куда-то, точнее ее выдала трость. Кровь застучала в висках, я бросила взгляд на руки — кончики пальцев предательски дрожали. Момент истины, час расплаты, бла-бла-бла. — Моя фамилия Лэнгдон и…- дальше я уже не слушала. Большего мне не надо, достаточно. Что и требовалось доказать. Так говорят в математике, миссис Керн? Что и требовало доказать. Понятно, кто вешает им лапшу на уши, кто водит за нос. Я посмотрела на деревянный кофейный столик, а после перевела взгляд на собственную пышную юбку. Ногтем мизинца провела длинную горизонтальную линию. Всегда забавляло, когда я могу видеть эти линии, а остальные — нет. Как прекрасно жить в мирке в своей голове! Указательным пальцем, покрытым невидимыми чернилами, я принялась выводить буквы на подоле юбки. М о я ф а м и л и я Л э н г д о н. Заглавная буква «Л» показалась мне очень красивой! Сразу захотелось похвастаться обладателю фамилии. Как много завитков можно воплотить в одной лишь букве! — … Святилище уникально. Мне стало смешно. Сколько раз он отрепетировал, чтобы произнести эту чушь? В воздухе почувствовалось напряжение. Теперь-то они друг друга перережут еще раньше, чем в дверь постучатся каннибалы. Или кто там уже дышит нам в спину? — Почему у нас нет данных об этой системе? — вмешалась Мид. Как же грустно быть в чем-то непросвещенной. — Это секретные данные. Я закрыла рот рукой, почувствовав, что еще немного и начну нервно хихикать. Секретные данные! Настолько секретные, что даже не существуют. Возможно, я ошибалась и какое-то псевдоубежище, которому сию минутно дали название Святилище и вправду существовало, но присутствующим это вряд ли бы помогло. Уничтожить людской род, чтобы после спасать единицы выживших? В этом так много смысла и противоречий. — Кооператив разработал уникальную и скрупулезную технику допроса. Мы называем ее «кооперация».Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед ним.