Рождественский нортшавин с лирическими отступлениями

Даршавин запер кабинет и сел за стол, когда на часах было без четверти двенадцать. Надо было чем-то заняться, и Олег начал убирать в сейф папки с делами. Время тянулось издевательски медленно, как и всегда, когда хочешь его убить - стол опустел, а минутная стрелка сместилась всего на два деления. Чего бы еще придумать? Даршавин смахнул со столешницы несуществующую пыль, походил по кабинету, плеснул водички чахлым кактусам, и наконец, приземлился на диван в углу. Уперев локти в колени, следователь свесил голову и бессмысленно уставился в линолеум. Врать самому себе он не привык. На душе было плохо, грязно было на душе. Конечно, не в первый раз подобная муть колыхалась на дне его сущности - ведь не цветочницей Олег подвязался, а следователем по особо важным делам в СИЗО для международных террористов и прочих злокозненных мудаков. Но никогда в жизни следователя Даршавина не корёжило после закрытия дела с такой силой, как сейчас. Олег ковырнул ботинком отстающий кусок линолеума и тяжело вздохнул. Он и сам сейчас, как этот кусок – чуть-чуть дёрни и всё. Будет дырка в гладкой системе. Он не привык врать самому себе. Он давно не верил в правое дело, святость войны, чистые руки вышестоящих, во всю эту патриотическую лабудень. Его нынешняя работа была просто работой, такой же уродской, но необходимой, как миллионы других работ. Равноценный обмен – отдаёшь государственной машине своё время, нервы и способности, на выходе получаешь деньги, защиту, гарантии. А уж право государство или нет – наплевать. Как говорят те же англичане – «Права или не права, это моя страна». Так Даршавин себе и говорил, пиздя по почкам очередного несговорчивого подозреваемого. И ничего, совесть не мучила. Шпионы, кроты, провокаторы – дерьмо в чистом виде, рафинированное высокотоксичное дерьмо, которое кто-то должен вычищать. Даршавин так и думал про себя всю дорогу - что работает ассенизатором. Благо, прикасаться руками к дерьму приходилось не часто – на подследственных Олегу без шуток везло, тупые фанатики доставались в основном «арабистам», а он в силу хорошего знания европейских культур якшался с публикой цинично-приличной, не готовой страдать всерьез, зато готовой идти на контакт. А потом появился Лукас Норт, и что-то пошло не так. Дрогнули руки следователя Даршавина - впервые за годы безупречной службы. Он никак не мог понять, в чем проблема с этим англичанином, но проблема была. Олег сразу отнесся к нему с симпатией, может быть, просто лицо понравилось? Или северный акцент прикольнул, или другое что-то? Так или иначе, дело Норта он довел до логического завершения, и в столицах проделанной работой были довольны. Куратор с Лубянки – Качинский, - даже обещал старшему следователю повышение, намекнул в неформальной беседе, что похлопочет о переводе в Москву, поможет с жилплощадью, что для Даршавина было манной небесной... Даршавину бы радоваться, песни петь, а он возьми, да и впади в аппатию - парадокс ептыть! Завсегда радовался, закрыв дело, всегда как гора с плеч, а тут захлопнул папку с грифом «секретно» и почувствовал себя распоследним мудаком. Прости господи, предателем. И чтобы как-то уменьшить это чувство, соскрести невидимую грязь с рук, вызвал Норта на прощальный разговор и отгрохал англичанину такой рождественский подарочек, что теперь сидит, обхватив дурную голову руками, и не знает чего делать, куды бечь. Настоящую ошибку он допустил не вчера, когда вывалил Норту планы Качинского, а давным-давно. Когда позволил себе испытывать симпатию к врагу госмашины, когда допустил на секундочку мысль, что увидеть в подследственном человека – это не опасно. Вот когда он соврал себе, и вот что из этого вышло. Выйдет. Если не остановить Норта прямо сейчас. Олег вскочил и, как ошпаренный, понесся к камере Норта. На часах было без пяти двенадцать, и если Олег хоть что-то понимал в устройстве англичанина, - а он понимал! – тот уже скрутил петлю и встал на табурет. *** Решение о самоуничтожении следовало отнести к взвешенным решениям, хотя бы потому, что приняв его, Лукас Норт улыбнулся. - Моё взвешенное решение повеситься, - проговорил Лукас по-русски, тихо-тихо, одними губами, и почувствовал, как включаются в работу мышцы, отвечающие за улыбку. Впервые за много лет. Весь день он носил эту улыбку в сердце и ощущал её целительное тепло - внутри словно лед треснул, и сквозь мерзлую корку бил родник, заживляя все его раны. Наконец-то он не верил, но надеялся. В этом была огромная разница. Ведь где есть вера – найдется и место сомнению. Он верил, что Гарри выручит его – и ошибся, верил, что выкрутится сам – и не выкрутился. Вера оказалась ненадежной опорой, а вот надежда – она из другого материала. Надежда крепка, хоть вешайся на ней – не порвется. И лишь одно омрачало его последний день – Лукас сожалел, что слил русским Джона Бейтмана. Но мог ли он поступить иначе? Русские сильно переоценили ценность своей добычи. Им казалось, что упечь за решетку начальника отдела D – всё равно, что завладеть сейфом из кабинета Гарри Пирса. Логика русских была тверда, как их руки. Добротный сейф надо взламывать добротно, - думали они. Но правда заключалась в том, что Гарри не доверял своему «любимчику» ничего стоящего, и провал московской сети обнажил эту неприятную истину. Обладай Лукас Норт действительно важной информацией, его бы незамедлительно обменяли на какого-нибудь русского шпиона, но его оставили подыхать в плену - отказались, как от использованной вещи. За годы верной службы Гарри вложил в его голову немало ценных сведений, но ничего похожего на «сахарную лошадь». Не было у него лошади и всё тут. Лукасу, к великому его разочарованию, никак не удавалось донести до русских сей унизительный факт. Русские вежливо кивали, протоколировали все его слова с великим тщанием, но допросы продолжались. Это было бы смешно, если бы не было так больно - в прямом смысле слова. В начале следствия Лукас чувствовал себя единственным нормальным человеком в дурдоме, где спятили даже врачи, но время работало против него.Русские всё допытывались и допытывались, терзали вопросами, и, в конце концов, ему начало казаться, что он и правда что-то знает. Что-то очень важное, что может принести русским пользу. Но они упрямо продолжали спрашивать – «что такое сахарная лошадь?» - а этого он не знал. Потом было предательство Лизы – жена отказалась от него, и всё потеряло смысл. Инстинкт самосохранения встал у штурвала и повёл пробитый корабль на отмель: Лукас согласился сотрудничать, подписал какие-то бумажки, поклялся в верности, принял новые ценности. Но русские все равно не оставили его в покое - они не верили, что сейф Гарри Пирса не имеет второго дна, и они копали вглубь. Они не хотели убивать его, не хотели отпускать его, они хотели делать ему больно и спрашивать про ебаную сахарную лошадь. Вот тогда-то Лукас пришел в полное отчаяние и попытался скормить им историю Джона Бейтмана... Это было трусостью, но что самое обидное - совершенно бесполезной трусостью. Русские не клюнули, и надежда на освобождение или передачу своим растаяла, как дым. Нужна была новая надежда. И тут следователь обмолвился, что закрывает дело – Лукаса с нетерпением ждут в Москве. Больше ничего не было сказано, но достроить продолжение не составило труда - приговор к длительному заключению, новые пытки, и жалкие серые будни, намного хуже, чем в СИЗО Лушанка, где Лукасу чудом удалось расположить к себе старшего следователя Даршавина. Симпатия этого человека была столь велика, что подследственному позволялось не только гулять и читать, но даже иметь своё мнение. В камере присутствовали элементы королевского комфорта – одеяло, подушка, постельное бельё. Олег, Олег, знал бы ты, как сам себя подставляешь, доверяя такому, как я… Обрывок простыни, скученный в петлю, выглядел надежно. В последний раз обводя взглядом свою камеру, Лукас с благодарностью вспомнил о Даршавине - человеке, который по неизвестной причине позволил ему отдышаться напоследок. В рай или в ад? Лишь бы не на Лубянку. Стул тихо, но настойчиво поскрипывал, грозя развалиться под непривычным весом. Лукас протянул руки к петле и ухватился за неё, проверяя в последний раз - выдержит ли. Его бил озноб, но это была реакция тела, а душа напротив пребывала в оцепенении. Обожженные окровавленные люди безмолвно наблюдали за приготовлениями. Он не понял, когда именно они пришли, и их было так много, так ужасающе много, что и не сосчитать. Словно зрители в театре, мертвецы выстроились вокруг шаткого стула полукругом и, задрав вверх изувеченые лица, терпеливо ждали. Он мог видеть застывшие синие жилки на их бледных шеях, и мог читать их мысли. - Джон – ничто, - говорили их пустые выжидательные взгляды. - Он не герой, а ничтожная посредственность, уберите его со сцены, мы требуем. И Лукас Норт – почётный гость в толпе призраков – печально улыбался и поглаживал горло рукой в такт этим страшным воззваниям. Под его одобрительным взглядом надеть петлю было очень легко, а шагнуть вперед и того проще. - Лукас, нет!!!