Рождественский нортшавин с лирическими отступлениями

Всю ночь в его сне перекликались болотные птицы, и он брел сквозь бесконечный туман, доверяя их странным почти человечьим голосам. В четыре утра из-за двери послышались приглушенные крики – в тёмный предрассветный час неприятности нашли кого-то другого. Птицы упорхнули и унесли с собою сон, а мир продолжал казаться туманным и не вполне нереальным. Глубокий резкий вдох через нос, и плавный-плавный выдох. До подъема два часа, до конца – бесконечность. Вдох – выдох, вдох – выдох. Dum spire spero. Еще одна ночь, которую ты пережил. Еще один день, который ты переживешь. Молодец, Лукас, молодец, так держать. В темноте и пустоте он научился видеть свои плюсы. Никто не подсмотрит, никто не узнает, каким образом он поднимает себя из руин, а значит, и не запретит. Дышать, думать, мечтать, говорить с самим собою, проводить ладонью по лицу, по шее. Сначала он прикасается к себе, как друг, которого нет, и не будет. Потом, если есть настроение, как любовник. Сам себя не погладишь – никто не погладит, а как это делают другие, уж и не вспомнить. Он давно не вспоминает о жене. Она упорхнула, как птичка, он не винит её. На расстоянии сложно любить, но их разделило нечто большее, чем протяженность километров. Глубочайшая пропасть, de profundis. С этого дна прежним уж не вернуться. Глубокий резкий вдох через нос – и плавный выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Проблески света во тьме. Мельканье рук, тяжелое дыхание, жадные подчиняющие взгляды. На дне отчаяния и фантазии другие. Где прежний шик, где эстетизм? Им на смену пришла торопливая ебля в углах сознания - постыдные конвульсии воображения, лишь отдаленно напоминающие удовольствие. Осознание собственной ничтожности держит фантазию в строгой узде, не позволяя и шага в сторону. Грубость и насилие повсюду: незримо стекают со стен и с потолка камеры, взвесью стоят в воздухе и в воде, плавают в скудной жратве, и во взгляде каждой живой души. А у тебя есть душа? У тебя нет души. У тебя есть права? У тебя нет прав. Ты – ничтожество. Не будь ты ничтожеством, ты бы здесь не оказался. Не будь ты животным, с тобой бы не обходились как с животным. Так будь животным, не стесняйся, будь ничтожеством, так будет проще, смирись. Двадцать четыре часа в сутки он одинок, раздавлен и безоружен - ментальные кишки торчат наружу, и ничтожность впитывается в них, становится кровью и плотью. Теперь она навсегда с ним. Тело срастается, но под целой оболочкой в каждой венке, в каждой косточке будет сидеть ничтожный червь. Он будет пожирать свободу, сколько бы её ни было, и однажды внутри не останется ничего, ради чего стоило бы жить. Олег… Ричард распахнул глаза и лихорадочно пошарил взглядом вокруг. Обстановка была смутно знакома и безопасна, а главное - бесконечно далека от камеры СИЗО. Приснилось. Просто приснилось. Глубокий вздох облегчения вырвался из груди. Ричард приподнял одеяло и повернулся на бок. Кончик носа уткнулся в твердую спину, обтянутую колючим свитером. Олег. События прошлого дня каруселью пронеслись в голове, вызвав головокружение. Лукас закрыл глаза. Где-то там за его спиной облака наливались жемчужно-сизым светом, макушки ёлок розовели в сиреневом небе, и морозный воздух звенел от нарастающего гула птичьих голосов. Рассвет подбирался все ближе, грозя пролить свет на темные мыслишки и обесценить всю их запретную прелесть. Следовало действовать быстро. Стараясь дышать как можно реже, Лукас подтянулся на локтях, высвободил руку из-под одеяла и, поиграв пальцами для разминки, тихонько занес их над шеей спящего. Резко ударить ребром, и паралич дыхательной мускулатуры, конец. Может быть, чуть позже? Или никогда? Лукас откинулся на подушку, задумчиво почесал кончик нос. Русский должен был понести наказание за вчерашние наглые речи. Но как игнорировать тот факт, что между ним и Олегом по-прежнему натянута живая цепь, пронизанная кровеносными сосудами обоих? Так Лукас ощущал их связь после Лондона, и ничего не изменилось. Лукас прижался лбом к теплому колючему свитеру, вобрал носом запах чужого тела. Запах напоминал о вчерашнем вечере, когда Олег – гуру неожиданных ходов, - заткнул его истерику поцелуем. Пресным бесчувственным поцелуем, призванным переключить внимание. Лукас тихо усмехнулся. Олег, Олег, русский медведь. Хотел как лучше, хотел успокоить. И оказал медвежью услугу. Лукас все крепче вжимался в спину русского. Сон о Лушанке высушил его морально, но физическое тело прекрасно отдохнуло, и возбуждение теребило его в области паха всё сильнее. Вскоре оно могло потеребить и Олега, но Лукас пребывал в больших сомнениях на этот счет. Слышать дыхание, греться теплом беззащитного тела, которое хочешь, но не смеешь даже обнять, было сродни невидимой пощечине. Можешь, но боишься - это унижение. Но куда большим наказанием и унижением было бы решиться, а потом смотреть в глаза Олега и видеть в них злую насмешку. Конечно, никто не мешает зло усмехнуться в ответ: Даршавин не раз похвалялся, что видит подследственного Норта насквозь, но гиблое фрейдистское болото каким-то образом проглядел, не увидел. Или делал вид, что не видит? Лукас и сам предпочел бы не забираться в эти дебри, да пришлось. Искал укрытие от сумасшествия, брел наугад, и в процессе слишком много думал о своем следователе. Думал о том, как отблагодарить его за доброту, как угодить, как не потерять расположение, и тропинка незаметно завела его в самую трясину. Какая своеобразная благодарность - фантазировать на тему секса с единственным человеческим существом, которое поощряло тебя к чистому, достойному поведению, развлекало беседами о литературе и орнитологии. Пока остальные просто втаптывали в грязь... Не зря русские говорят, что долг платежом страшен! Лукас поморщился, испытав новый прилив возбуждения. Идеальным решением было бы встать и пойти в душ, но соблазны скакали и долбились о стенки черепа, скандируя – «смелее, смелее». Да пропади всё пропадом! Лукас потянул вниз язычок молнии. Обхватив кулаком зудящую от предвкушения головку, сильно сдавил её, оттянул вниз и содрогнулся всем телом. Разум скромно отошел на второй план, уступив место базовым потребностям. Вдох – выдох, вдох – выдох, вдох. Прильнув лицом к спине бывшего дознавателя, офицера мать его ФСБ, Лукас дрочил себе липкой от пота и слюны ладонью, и от паха волнами разбегались сладкие судороги. Львиная доля сил уходила на то, что сдерживать свои стоны и пыхтение - то, что он делал, было жалко и ущербно с обывательской точки зрения, и осознание этого факта возбуждало больше всего. Вдохи и выдохи через рот, быстро и бесшумно. Трахнуть себя самого в присутствии человека, который подключал к тебе электрические провода и пускал по ним ток, и получить от этого удовольствие – грубое нарушение границ, о да, детка, это сумасшествие, это прыжок в пустоту с завязанными глазами. Другой рукой ритмично оттягивать вниз яйца, слегка сжимая и покручивая. Ничто не заводит сильнее, чем осознание своей уникальности и ненормальности. Эта страсть вела его вперед с самого начала, принимая обличья то возвышенные, то жалкие, то успешные, то провальные, но по-другому Джон-Лукас-Ричард просто не умел. Чтобы наслаждаться жизнью хоть чуть-чуть, он должен был ощущать себя другим, не как все. А теперь вообрази, что ладони лежат на его ягодицах, аккуратно раздвигают их, и два пальца постепенно ввинчиваются внутрь, разогревая края ануса… Даршавин помогал ему в этом, всегда помогал – потому что сам был таким же. Мавериком, долбанным индивидуалистом и хитрюгой. Без рефлексии сливался с толпой, когда это было нужно, но вдали от толпы, перед лицом списанного со счетов англичанина, который не посмел бы проболтаться, мистер Даршавин мог побыть собой, о да. За четыре года вволю насмотрелся в достойное своих чудачеств зеркало. Хочу твои жесткие руки на моем лице и моем члене. Ты бы выжал из меня стон и сдержал его, а я бы помог тебе расслабиться, я же знаю, чертов русский, что тебе нравится, я чую тебя не хуже, чем ты меня. Ты любишь, когда тебе сосут, жадно и быстро, как бензин воруют, и ты бы управлял этим, контролировал… Лукас вообразил ладонь Олега на своем затылке, руку, резко вжимающую лицо в пах, и мигом очутился на финишной прямой. Ему оставалось каких-то два-три движения до разрядки, когда Даршавин вздрогнул, заворочался, и начал поворачиваться на другой бок. Лукас замер. Возбуждение не исчезло, ствол жарко пульсировал в его ладони, но интуиция подсказывала, что с самым главным лучше повременить. - Лукас, что тут… Происходит? – Олег приподнялся на локте, и какое-то время хмуро обрабатывал взглядом рельефы одеяла. Удивится? Рассмеется? Скорчит брезгливое лицо? Лукас держал в уме, что Даршавин непредсказуем, как животное, но все же уповал на гуманизм и сотрудничество. - Понятно. Русский воткнул в него жесткий нечитаемый взгляд, заставив спину распрямиться и покрыться потом, но тут же смягчился. – Чего замер? – с ехидцей поинтересовался Олег на английском и начал стаскивать свитер через голову. - Никогда «держать себя в руках» не звучало так буквально, да, Лукас? Лукас не нашелся, что ответить – медведь снова сбросил перед ним шкуру, и взгляд зигзагами метался по накачанной груди и плоскому, как каменное плато, животу с дорожкой вьющихся черных волос. Олег проследил взглядом, куда он смотрит, хмыкнул, и запустил руку под одеяло. Лукас почувствовал, как кровь приливает к щекам и ушам. - О, всё запущено, - Даршавин присвистнул, нащупав крепкий стояк и, не церемонясь, отобрал его себе. Откинув одеяло, он начал быстрыми умелыми движениями гонять член в кулаке, не спуская при этом внимательного взгляда с лица Лукаса. - Отвернись, - зашипел тот, чуя, что теряет контроль над эмоциями. Но вредный Даршавин ухмыльнулся и продолжил, а потом как-то особенно погладил его по яйцам, и каждая молекула в паху зазвенела, готовясь взорваться. Лукас застонал в голос. - Еще! Нет! Погоди! Сделав над собой беспрецедентное волевое усилие, он отпихнул руки Олега, и потащил его вниз, чтобы беспорядочно покрывать поцелуями грудь и живот. Русский был не против, но отвечал сдержанно, и издавал звуки, только когда Лукас пускал в ход зубы – что-то вроде ворчливого рычания. Его член стоял, но без особого энтузиазма, будто не определился, чего именно хочет. Лукас не стал ждать, когда Даршавин определится не в его пользу, и вскоре русский оказался снизу, зажатый между его ног. Физически они были на равных, но Олег уступал в маневренности, и это открытие грело душу. Лукасу так понравилось придавливать бывшего следователя к матрасу, что отсутствие у того возбуждения вдруг перестало казаться существенным препятствием для продолжения. Обездвижить. Трахнуть. Медленно трахнуть. - Попался, - ласково улыбнулся Лукас. - Попался, - безмятежно улыбнулся Олег. Лукас внезапно понял, что на фоне мятой простыни, с встрепанными кудрями, вооруженный улыбкой, и ничем более, русский представляет бОльшую угрозу, чем прежде – потому что выглядит ошеломительно милым парнем. Вот если бы не мимика… - Я вижу священный огонь мысли в ваших глазах, мистер Норт, или это только кажется? - Это пепел воспоминаний, - Лукас дополнил ответ натянутой улыбкой и замолчал. Олег мог бы считаться очень-очень милым парнем, если бы хоть раз засунул в задницу свой фирменный ехидный тон. И еще не помешало бы убрать с лица проницательную улыбочку, под воздействием которой так и подмывает признаться в чем-нибудь. Лукас именно это сделал - как дань ностальгии. - До Лушанки меня никогда не привлекали мужчины. И после тоже. Олег перестал улыбаться. - Повезло, - пожал он плечами. – А у меня всю дорогу на таких Иуд, как ты, стоит. - Но не в этот раз? – Лукас кивнул на невыразительный бугорок в Даршавина. Повисла пауза. - Дай сигарету, - попросил Олег. Лукас пошарил взглядом по прикроватной и протянул пачку. Олег прикурил, сильно затянулся и, сложив ладонь лодочкой, стряхнул первый пепел. - Я не знаю, что всё это значит. Началось сразу после той длинной прогулки, помнишь, когда мы видели бекаса? - Бекаса помню - пыхнул дымом Даршавин. - С тех пор меня и преследуют некоторые, скажем так, образы. Особенно ярко представлял, как отсасываю тебе – в той маленькой комнате со специальным названием. Даршавин сощурился, в глубине карих глаз заплясали черти. - Сени. - Да, именно, сени. И я не знаю, сколько раз представлял, как мы заходим туда, запираем дверь, ты прислоняешься к южной стене, я встаю на колени и начинаю тебе отсасывать. Тебе так нравится, что ты начинаешь сильно двигать бедрами, просовываешь мои руки между своей задницей и стеной, и мне больно от того, как ты впечатываешь их в стену… Даршавин меланхолично внимал, покуривая свою сигарету, но черти плясали, и между ног топорщились всё задорнее. Лукас вдохновенно продолжил, ему и самому было любопытно, чем кончится его история. - Дежурный за дверью начинает проявлять беспокойство. Он спрашивает, всё ли у тебя в порядке, ты отвечаешь, что в полном порядке, и начинаешь заливать в меня сперму, просовывая член глубоко в горло. Приходится делать все очень тихо, ты помогаешь мне встать, убеждаешься, что я все проглотил, у меня слезы в глазах, и ты их вытираешь... - Ага, - Даршавин ловко прикончил догорающий окурок двумя пальцами. – А потом целую твои разбитые в кровь костяшки и мажу их зеленкой. Тысяча и одна ночь, ёпта, лушанка-верс. - Не сочти за комплимент, Олег, но следователем ты мне нравился больше – говорил мало и по делу. - «Олэг, Олэг», - передразнил Даршавин. И вдруг добавил, ни капли не шутя. – Всегда ты меня этим акцентом разжалобить мог, Иуда чертов. - Иуда, значит? - Лукас широко улыбнулся, облизнул губы и, качнувшись вперед, запечатлел возле щеки русского ироничный поцелуй. – Стесняюсь спросить, какую роль ты оставил за собой, - шепнул на ухо. Ухо покраснело. Вместо ответа, Олег грубо схватил его за плечо и толкнул вниз. Возбужденная хрипотца в дыхании была красноречивее рвущегося из штанов хуя - Лукас оперативно перетек вниз и положил руку Олега себе на затылок. — Контролируй меня. Жёстко. — Давно бы так, — выдохнул Олег.