Красная нить

Нельсон, если честно, злит Джессику. Может быть, потому, что он таскает за собой прошлое, как она сама — потёртую косуху на плечах. В других чаще всего раздражает то, чего стараешься не замечать в себе. А может быть, потому, что Джессика искренне пытается по привычке рассчитывать на худшее, но ей и самой кажется, что на записи не случайный мужчина, а Мэтт Мёрдок. Ведь так бывает, она теперь не может отрицать: люди восстают из мёртвых, а потом ничего хорошего не выходит. Чокнутая убийца? Чокнутая алкоголичка? Другая чокнутая убийца? Больше чокнутых этому городу. Хрен поймёшь, как лучше — чтобы это был Мёрдок или всё-таки не он. Джессика не успела узнать Дьявола Адской кухни хорошо: у них и была лишь чумная пара дней, в которые даже толком поговорить не вышло о чём-то, кроме поехавших ниндзя и их начальства. Но когда они ехали в лифте куда-то прямо на дно всего происходящего, Мэтт сказал, что рад знакомству с ней. Рад. Знакомству. С ней. Это ж какая херовая должна быть жизнь, чтобы радоваться такому? Теперь ночные засады, пожалуй, даже хороши. До вечера и капли в рот не возьмёшь: вряд ли Видо оценит, если его обожаемая супертётя придёт на ужин поддатая, а Джессика теперь почти каждый день ужинает с ними. Сейчас же можно сидеть на крыше школы для детей-инвалидов, расположенной напротив монастыря, попивать крепкий кофе с бурбоном из термоса и качать ногой. И думать. Конечно, до выхода в «ночную смену» Джессика обзвонила все магазины и банки на пути от «Мидланд Сёркл» до монастыря. Спрашивала о записях от десятого мая. Почти везде совершенно пусто: записи камер наблюдения хранят не больше месяца, а уже прошло полтора. Правда, с одной из парковок угнали машину, но камеры её — о чудо человеческого распиздяйства! — как раз не захватили. Джесс набрала Нельсону; Нельсон обещал попробовать разузнать что-то в полиции. Одна ниточка, которая, скорее всего, никуда не приведёт. Если неизвестная — а скорее всего очень даже известная, причём печально, — дамочка действительно привезла сюда Мэтта, то никому из его знакомых нельзя светиться поблизости. У Мэтта много врагов, и все они — или с длинными руками, или с привычкой воскресать. Остаётся только наблюдать. Стоило всё-таки взять с собой сэндвичей. Летняя ночь — тёплая и безветреная, а ещё слишком спокойная. Не происходит ничего, хоть обпейся кофе, разве что Джесс не уверена, что среди ночи в монастыре должен гореть свет хоть в одной келье. Или должен? Или нужны тусклые свечи, а не такой свет, который видно за ставнями? Сомнительно, но это пока единственный сделанный ею кадр. Ну, зато здесь воздух чистый. Джесс честно пытается не заснуть: для этого достаточно не ложиться и заставлять мозг работать. Она старается поменьше думать о Мёрдоке и не раскармливать свои надежды; она старается не думать о последних событиях и почему-то особенно о Малкольме, который мог бы сейчас просиживать тут штаны вместо неё. Хотя тут такое дело, что никому не доверишь, а ему, как оказалось, тоже нельзя было доверять. Никому нельзя доверять, и Джесс твердит себе это, но тут же думает об Оскаре. То, что она сидит по бесплатной и наверняка безнадёжной просьбе Нельсона у женского монастыря ночь напролёт, отдаёт ненужной сентиментальностью и уважением к чужим привязанностям. Джесс ещё пытается верить, что у неё их нет, но когда она с Оскаром — у неё впечатление, что она вновь и вновь вляпывается в яркую краску, и это яркое ничем не отмыть. *** — Как твоё ночное дежурство? — Глухо. Оскар ставит перед Джессикой канареечно-жёлтую тарелку с какой-то запеканкой, и приходится всё-таки поднять на него красные глаза и оторваться от ноутбука. Всё равно там крутится одна и та же запись. Оскар смотрит на неё с лёгким беспокойным неодобрением. — Я могу чем-нибудь помочь? — Вымыть все кружки из-под кофе, чтобы я могла налить в них ещё кофе? Он идёт на кухню, и Джесс как-то обречённо думает, что Оскар же сейчас сам притащит ей кофе. В дополнение к завтраку. Так мило, что жутко, как будто всё происходит и не с ней вовсе. На кухне шумит вода. — Сегодня ночью тоже пойдёшь? — Нет. Там больше нечего ловить, я думаю. Дождусь звонка и поработаю при свете дня. Почему он даже после всей истории с «Ай Джи Эйч» никогда не задаёт вопросов, насколько опасна и противозаконна вся её деятельность? Почему он не сверлит ей мозги? Все же так делают. Джесс мнёт висок так, будто пытается проковырять в нём дыру, отодвигает ноутбук и берётся за вилку. Жуёт, не особо понимая, с чем эта штука, но это и не важно. Главное — не макароны с джемом. Оскар вкусно готовит, но Джесс в жизни не скажет этого вслух лишний раз. — Ужинать придёшь? — Оскар гремит кружками на кухне. — Не знаю. Но на выставку завтра приду. Он притаскивает ей кружку кофе, сияя, и исчезает из квартиры без лишних вопросов. Не дожидаясь своей тарелки назад — ведь Джессика принесёт, когда зайдёт в следующий раз. Кажется, люди называют это «стабильность», а Джессика Джонс — «пиздец». Трудно перестать буравить взглядом закрывшуюся дверь Ещё труднее перестать думать о том, что Оскара стоило держать на расстоянии: у неё такая работа, что рядом то копы, то криминальные элементы или просто психи. А у Оскара интересное прошлое, интересное призвание и при этом — совершенно невинное хобби и спокойная работа. Комендантов жилых домов редко убивают, чаще обиженно срут на коврик и пишут неприличные отзывы о работе баллончиком на двери; в деятельности художника вообще самое опасное — надышаться краской или растворителем. Если соблюдать противопожарные правила, всё будет пучком. А ещё у Оскара сын. Стоило держаться на расстоянии, но уже поздно. С чем запеканка, Джесс понять так и не успевает: как только она задумывается об этом, звонит Нельсон, и она снова перестаёт разбирать вкус. — В ночь с девятого на десятое мая там правда угнали чёрную «Киа Оптима», — спасибо, что он хоть предисловий не разводит. — На видео именно она. — Номера? — Уже не важны. Она нашлась через три дня сожжённая дотла на дороге в аэропорт. — Чёрт, — Джесс вовремя соображает, что уже схватилась за ручку, и не пытается доесть запеканку ею. — То есть у нас нет никаких улик. Да и не было бы. — Вообще никаких. Ну, кроме того, что… — ...что действовал профессионал, раз не засветился и убрал за собой, что автомобиль угнали действительно в ту ночь рядом с «Мидланд Сёркл» и что та женщина, скорее всего, улетела… — ...и хрен мы её найдём? — В точку, — Джессика вздыхает и тыкается вилкой в пустую тарелку. Она кладёт трубку — и пытается не допускать мысли, что их шансы найти Мэтта живым только что выросли. И особенно над тем, что это не «шансы Нельсона», а «их шансы». *** — О чём вы думаете, глядя на эту картину? О безумной злобной греческой тёлке, которая режет людей на греческий салат, которую воскресили из мёртвых при помощи кровавого обряда древние козлы, с которой когда-то встречался мой «одноразовый друг», который спиздил у меня шарф и умер под обломками небоскрёба, который мы взорвали, и эта тёлка, возможно, вытащила его оттуда, унесла в женский монастырь, сожгла чужую машину и не может быть допрошена, потому что улетела на одном из многочисленных рейсов из аэропорта… который, блядь, построил Джек. Хочется ответить именно так: Джессика же и правда думает именно об этом, глядя на картину Оскара. Там кто-то из его родственников, вроде двоюродный брат, и много красной краски. У Оскара много родственников и много красной краски. Но у неё как-то получается сохранить лирически-задумчивое лицо, выдержать красивую паузу, обернуться к хозяйке галереи и ответить: — О связях между людьми. Это какая-то искусственная тётенька, и смотреть на неё уныло. Впрочем, сама Джесс такая же искусственная: в этом дурацком бордово-чёрном платьице, с красивым макияжем, с небрежно, по-богемному, заколотыми волосами и с бокалом красного вина в руке. Она почему-то думала, что тут всё будет формально и быстро, но нет, хозяйка закатила целый светский раут — с художниками, фотографами, фуршетом и прессой. Пресса в лице Карен Пейдж, правда, трындит в углу с Нельсоном и его подружкой, уже давно взяв интервью у виновника торжества. Самый настоящий тут — Оскар, которому неловко в строгом костюме и без галстука. Герой дня позирует фоторепортёру с Видо где-то в другом конце зала. Ему трудно смотреть в камеру: он волнуется, наблюдает за гостями и первыми посетителями, то и дело вертит головой. Пускай. Это радостное беспокойство. Это маленький, но весомый триумф Оскара. Джессика оглядывается на него через плечо, коротко улыбается и думает, что если хоть ещё один фотограф похвалит её дерзкий образ и сочетание лёгкого платья с растоптанными старыми ботинками и попросит сделать снимок, она въебёт ему между глаз. — А красный цвет не вызывает у вас чувство тревоги? Или опасности? — продолжает допытываться хозяйка галереи. — Нет, — Джессика пытается быть милой. Ради Оскара. Всего один день. Ради Видо. Супертётя не бьёт искусствоведов. — Другие чувства? — Печаль, — почему-то выдаёт Джессика. — Я… Почему-то думаю о… Возвышенной жертвенности. Что бы ещё такого завернуть, чтобы она отвалила? — У вас нестандартное мышление. — О да. — Должно быть, это как-то связано с древнегреческими трагедиями. О да, думает Джесс и элегантно отпивает винца. Ещё с какими. С этого и можно было бы начать, но от этой крашеной блондинки в стрёмных очках зависит судьба Оскара. Не стоит пугать её… ну вот так сразу — точно. — Мне показалось, я видела вас на одной из картин. Знаете, та спокойная и в то же время такая экспрессивная, в лиловых тонах… Джессика загадочно молчит. Хозяйка, к несчастью, понимает это правильно — как признание. — Я рада познакомиться с одной из муз мистера Арохо, — говорит она. Одна из муз мистера Арохо с радостью треснула бы тебя по голове своей арфой, цедит Джесс про себя, но мило улыбается и протягивает хозяйке галереи свою визитку. Прочитает имя — и отвалит. — Джессика Джонс. «Элиас Инвестигейшенс». Она расплывается в ответной улыбке — и не отваливает. Да что ж такое? Хозяйка всё ещё улыбается, протягивает ей визитку — и тут черти в виде каких-то критиков, что ли, наконец её отвлекают. Джессика суёт визитку в сумочку, даже не читая имя, и направляется к фуршетному столу за очередным бокалом. Везёт же Нельсону: при виде их компании хозяйка резко меняет курс и ведёт своих собеседников на балкон галереи. *** Оскар, конечно, хочет, чтобы она осталась на ночь после ужина. Отметить выставку, так сказать. Но не пытается задержать Джессику, когда она уходит собираться на свою жутко интересную и динамичную работу. Два предыдущих дежурства ничего не дали; третий раз, как говорят, — алмаз. Не то чтобы Джессика в это верила, но попытаться стоит. Он только беспокойно смотрит на неё на пороге, уже готовясь закрыть дверь, и тихо спрашивает: — Почему ты сегодня почти не подходила ко мне на открытии выставки? Не хотела привлекать лишнее внимание? — Типа того. И ещё я смотрела на твои картины. — Ты же видела их у меня дома? — Видела. Но это не то. Они там смотрятся иначе. Знаешь, я думала, что это какая-то сраная галерея, а она внезапно… совсем не сраная. Оскар смеётся: — Хорошо, что ты не автор порталов о культурной жизни. — Что, она перестала бы от этого быть культурной? Джессика поправляет сумку на плече, разворачивается и идёт к лифту, улыбаясь. Они не желают друг другу спокойной ночи: Оскар привык к её стилю общения, а желать ей спокойной ночи — это всё равно что говорить «возвращайся снова ни с чем». Вечером успел пройти дождь — а летняя жара так никуда и не ушла, и ночной воздух — застоявшийся, влажный, душный. В такую ночь и дежурство тянется дольше, и горячий кофе с алкоголем тоже пьётся тяжко. Холодный чистый бурбон пошёл бы лучше, надо взять на заметку. Картинка ровно та же, что позапрошлой ночью: в одной келье за ставнями горит свет. Монастырь настолько тих и неподвижен, что кажется нарисованным, и Джесс смотрит на него почти безнадёжно, то снимая крышку с объектива, то надевая её вновь. У неё есть одна идея, довольно обычная для частного детектива, не слишком приятная для нормального человека, но пока горит свет хоть в одном окне — это рискованно. Джесс уже ставит на то, что он никогда не выключится. Ночь остаётся такой же неподвижной, как она сама, — даже листва не шелестит. Ей кажется, что она делает слишком шумные глотки, что она слишком громко щёлкает замученной крышкой, но надо же себя хоть чем-то занять. Ведь он же Сорвиголова, думает Джессика. Может, просто позвать его по имени — и он выйдет? Услышит и придёт в этой беззвучной ночи? А вдруг его здесь нет? А вдруг он потерял память? А вдруг Мэтта Мёрдока вообще на самом деле больше нет, как она и считала пару дней назад? Она даже не сразу понимает, что свет в нарисованном монастыре наконец-то погас. Когда до неё доходит, она перекидывает фотоаппарат за спину, спрыгивает с крыши — и уже через минуту перемахивает через высокий забор. Приземление на обе ноги на ухоженную траву Джессике тоже кажется слишком громким, но что поделать. Хорошо, что свет нигде не горит, что монастырский сад — такой тёмный, и она спокойно проходит по нему в поисках своей цели. Мусорный бак. Лучший друг любого сыщика. А также отличное место, чтобы спрятаться и переждать или полежать раненому, если ты по совместительству герой. Джесс — не утончённая гибкая красотка, чтобы ассоциировать себя с кошкой, но сейчас она это делает: она в эту ночь — драная такая, помоечная уличная кошка. Посидела на крыше, слезла, пошла к ближайшей помойке и ищет, чем поживиться. В этой ситуации самое важное — не греметь крышкой бака. Картофельные очистки. Яблочные огрызки. Чьи-то косточки, хорошо, что не человеческие. У монахинь, однако, здоровый рацион, мило. Обёртки от дешёвого мыла. Снова картофельные очистки. В контейнер приходится влезть. Истина, как в бутылке, — на самом дне: снятые бинты, ампулы от антибиотиков, пустая коробочка. Джесс подсвечивает себе телефоном: «Мусинекс». Отхаркивающее. Бинты довольно длинные, без следов крови, но с запахом какой-то мази. Ага. Скорее всего, перелом нескольких рёбер — Джесс немножко в этом понимает на собственном опыте. Возможно, с пневмотораксом. Но пациент идёт на поправку, раз отхаркивающие — безрецептурные, не страшные, и всю коробку он уже сожрал. Вряд ли, конечно, это какая-нибудь сестра из монастыря. Но и, скажем, рваных мужских носков тоже не нашлось. Или там рваного хэллоуиновского костюма, где не понять — рожки это или ушки. На Мэтте он выглядел смешно. Когда Джессика вылезает из мусорного бака, она вполне довольна собой. В монастыре точно кого-то прячут, значит, есть смысл попробовать проникнуть внутрь, значит, он там до сих пор. Контейнер большой, сестёр здесь немного, вряд ли они всё это съели за один день — но по летней жаре от старого мусора точно была бы нестерпимая вонь. Какая-то досада появляется только тогда, когда Джессика уже идёт по коридору к своей квартире. Безупречно чистый, постриженный, в наглаженном пиджачке, Малкольм открывает свою дверь и бросает на Джессику почти незаметный взгляд. В ванной оказывается, что в волосах запуталась длинная стружка картофельной кожуры. *** — У тебя что, есть платье, которое закрывает колени? — А по мне не скажешь? — Нет, — честно признаётся Джессика, пряча в сумочку Марси скрытую камеру. Засылать шпионов в монастырь — это очень странно, экзотично и отдаёт французскими книжками про безмозглых авантюристов. Хотя Констанция из Мэтта Мёрдока так себе, а Д'Артаньян из Фогги ещё более сомнительный. — Просто у меня есть один клиент, — щебечет Марси, пока Джесс проверяет камеру. — Ему важно, чтобы у меня были прикрыты колени. Он в возрасте и очень строгих нравов. — Избавь меня от подробностей. Звучит так, как будто ты на самом деле работаешь не юристом, и сейчас пойдут откровения о том, как ты стоишь на горохе в углу, а потом он достаёт розги и задирает твою юбку. Марси ржёт. Для неё это — весёлая игра, думает Джессика — и сердится. Это, наверное, мечта многих обычных девочек: хоть раз побыть настоящей шпионкой или актрисой. А некоторые дуры становятся актрисами, а потом и в шпионки лезут. — Работает, — бурчит Джесс. Она ещё раз оглядывает своего агента. Хочется сказать, что на безрыбье и рак — рыба, но Марси выглядит вполне себе прилично для девушки, решившей вдруг стать послушницей. Серое платье, волосы, собранные в простенький зализанный хвост, никаких украшений и ни капли макияжа. Вот уж действительно — родная мама не узнает. И держится она вроде спокойно и достойно, и в её глазах Джессике даже мерещится проблеск интеллекта, когда Марси смотрит на фото с горящим окном. — Постараюсь проверить, — обещает она. — Но сначала надо втереться в доверие. — И понаблюдать. Так начинается их сложное и нудное вынужденное сотрудничество, и Джесс, сидя на крыше школы в тени листвы, уговаривает себя, что это будет быстро, а если Марси слажает, можно будет просто послать Нельсона. Но это на самом деле не так. Джесс не признаётся себе, что даже если пошлёт Нельсона — всё равно будет жарить задницу на этой раскалённой крыше, всё равно будет лакать тут бурбон ночами, а если надо — сама напялит дурацкое платье, вломится в этот недобетюнский монастырь и вытащит Мёрдока оттуда на руках. Дальнейшего плана действий нет, но и этот начинает казаться неплохим на четвёртый день. Марси — и вот это Джесс приходится признать! — не лажает. Она очень складно гонит сёстрам в монастыре о том, что хотела бы стать невестой Христовой, что давно об этом задумалась, что долго выбирала обитель и решила обратиться сюда, чтобы учить детей-инвалидов; она цитирует Евангелие, она знает псалмы, она умеет говорить очень скромно и тихо. Все лгут. А юристам за ложь даже дают дипломы. Каждый юрист — профессиональный лжец. Хогарт. Мёрдок. Эта. Сёстры, оказывается, тоже не наивные. Раз за разом камера Марси снимает закрытую дверь, когда она проходит с сумочкой по тому коридору; ничего подозрительного ей засечь так и не удаётся и, судя по всему, не потому, что она глупая, а потому, что монастырь тщательно бережёт свою тайну от всяких проходимцев. Джесс боится, что Марси раскроется — но её не подозревают, её встречают с открытой душой. К тому же, на третий день в монастырь заявляется ещё одна женщина. Наверное, это не такое уж редкое явление — захотеть уйти в монахини. Природу этого Джесс не может объяснить даже бурбон. В четвёртый вечер она засыпает на крыше, и ей снится какой-то сраный тест Роршаха, красные пятна на белом полу и на белых стенах, и она не думает, что это кровь. Джесс подходит ближе и трогает краску пальцами, и она течёт по её руке. Почему-то она действительно думает о связях между людьми, когда видит красный цвет. Её будит звук пришедшего сообщения. Джесс садится, недовольно щурится и трёт затёкшую спину. «Они попросили меня купить и принести завтра мусинекс», — пишет Марси. Значит, они начинают ей доверять. *** «Ещё три дня — и я серьёзно уйду в монахини», — пишет Марси из монастырского туалета. «Ещё три дня — и я возьму себе псевдоним», — отвечает Джесс с крыши. «Какой?» «Атос. У меня и бурбон есть». Да, на пятый день они обе шутят про Бетюнский монастырь, им одновременно грустно и смешно, но это вовсе не признак того, что они нашли общий язык. Дерево, под которым прячется Джессика, — просто пиздец какое бесполезное. Она не слишком в них разбирается, но уверена, что это не яблоня. На яблоне росла бы закуска. Очень хочется жрать, и лучше не сэндвичи, которые страшно надоели. Очень хочется пойти и нормально поужинать с Оскаром, но Марси приходит в монастырь к обеду, едва появляясь на работе, и уходит после ужина. Вообще нечего привыкать к хорошему, напоминает себе Джесс. Дверная ручка, эта долбаная медная дверная ручка, круглая и простая, раздражает не меньше яблони. Джесс видела её раз двадцать, совсем близко от объектива, запомнила рисунок древесных прожилок вокруг и царапину рядом, но у Марси ни разу не получилось открыть дверь, заснять, что — кто — там внутри и извиниться за ошибку. Марси очень тихо звала его по имени, несколько раз, но он не откликался. Ему так плохо? Он чего-то опасается? Или это не Мэтт? Или там просто никого нет, и Джесс ошиблась? В любом случае, Марси даже не дали занести туда таблетки. Просто забрали и поблагодарили. Разумеется, мужик в женском монастыре — удивительная достопримечательность, но всяким девочкам с улицы её не будут показывать. Почему, кстати, он вообще там лежит? Если лежит, конечно? Ответов маловато. Но в этот день Марси пошла вверх по карьерной лестнице: её допустили на монастырскую кухню, и она помогала готовить там обед. Джессика готовилась язвить про ножи, тупые ради страдания и смирения (прямо как некоторые люди), но Марси внезапно заметила интересное. Перед тем как накрывать на стол, сестра по имени Мэгги взяла одну порцию, заранее отставленную в сторону, и унесла её с кухни. Если бы Марси не наблюдала за происходящим очень внимательно, она бы не заметила. Теперь они знают, кто носит еду в запертую келью. План созревает сам собой, и Джесс осторожно координирует Марси, которой вообще-то нельзя таскаться в монастырь с телефоном: скажи, что не можешь остаться ужинать, проследи за сестрой Мэгги или за той, что понесёт миску, и попытайся заглянуть в келью. Должно получиться. Марси умеет лгать и притворяться. И Марси лжёт настоятельнице — и перед ужином прячется в кладовой у кухни. Монастырь ею за эти дни изучен превосходно: из кладовой она вынырнет, как только сестра скроется у лестницы, быстро пройдёт по коридору, поднимется по другой — как раз почти у нужной двери, которая явно откроется дважды. Шанс будет. Джессике остаётся только ждать. Но что-то идёт не по плану, и телефон Джесс оживает раньше, чем надо. «Новенькая на кухне, отвлекает сестёр», — пишет Марси и замолкает. Джесс почти подрывается с крыши. Как? Марси пустили только на пятый день. На сообщения она больше не отвечает. Камера включается раньше, чем Джесс успевает вычислить окно кухни. Скорее всего, Марси включила её раньше — но изображение не подгрузилось. Картинка на уровне пояса, потому что она в сумке, ни хера не понять, но зато есть звук. — Что вы делаете? Марси подтягивает ремешок, успевает захватить в кадр руки у стоящей отдельно миски. Ответа нет — но эти руки берутся за нож. Грохот — Марси чем-то кидается в новенькую, отпрыгивает назад. — Тебе тоже нужен он, — голос какой-то знакомый. — Кто? Джесс лихорадочно пересчитывает взглядом окна, но не может сориентироваться. Встаёт на крыше во весь рост, бросив ноутбук, но фотоаппарат ещё перекинут за спину. — Сорвиголова, — отвечает знакомый голос. Что-то снова гремит и звенит, и Марси вскрикивает и громко матерится — ну всё, не быть ей невестой Христовой, — а потом что-то звенит ещё громче, и Джессика даже сразу не понимает что. Думает, что это запись, что этот звук — из ноутбука, и не понимает, на что смотрит. Со второго этажа, разбив окно чем-то тяжёлым, выпрыгивает темноволосый мужчина в одних штанах и бинтах, и мир замедляется — точно Джессика под наркозом или её шарахнули по голове. — Мэтт! Пока он летит — она на автомате щёлкает камерой, потом делает шаг с крыши, перемахивает через забор школы, в три шага пересекает улицу, перелетает через монастырский забор. Когда она приземляется на траву, калитка уже качается. Джесс забывает про Марси, про камеру, которая бьёт её по спине, бежит к калитке, оглядывается на тихой и совершенно безмолвной улице. Позади снова что-то происходит, и Джесс оборачивается. Это Марси. Живая — только щека и платье в крови. — Ты её вырубила? — Она ушла, — Марси тяжело дышит, и у неё слезятся глаза. — Что это было? Мэтт? — Как минимум, это был мужик, который сбежал из женского монастыря, — отупело произносит Джессика, глядя в пространство. Сбежал. Босиком. В бинтах. Пока вне пределов слышимости довольно негромко дрались две бабы. — Знаешь, хорошо, что у них тупые ножи, заживёт, — голос Марси доносится как сквозь толщу воды. — Но вот резаный лук в глаза… Какая сука. Какая сука, ты подумай. — Сука, — бесцветно соглашается Джесс. И оставляет вмятину на неудачно притормозившем автобусе. Сука. По-другому Мэтта и не назвать после того, как он выжил — и не откликнулся на её голос.